Сбудень

И какое ему дело до Вареньки? Таких девчонок пучок за пятачок дают. Платок у Вари белый, коса русая, нос вздёрнутый в конопушках. Глаза – и не вспомнить какие, тоже не было заботы Варькиными глазами любоваться. Вот голос – это да. Когда девки на Красную горку собирались песни орать, Варин голос поверх всех звенел.

В прошлом годе на Купальские дни Варька пропала. Искали, конечно, но не особо. Решили – потонула девка; куда ещё пропадать, ежели на Купалу. Присматривались, не выплывет ли тело, хотя купальские утопленницы редко всплывают, им судьба русалками стать. С тех пор год прошёл, народ Варю не то, чтобы позабыл, но успокоился. Только мать плакала порой, но это уже судьба материнская – плакать по сгинувшей дочери. Зато приданое копить не надо, на свадьбу не тратиться. Это ж не сын-кормилец пропал; дочь – отрезанный ломоть, так ли, сяк, ей в родительском доме не жить, отчего долго по дочерям не убиваются.

Один Матвей знал, что нигде Варя не топла, потому что в самый купальский вечер, возвращаясь с покоса, встретил её на дороге, ведущей не к озеру, а к Погалинской ухоже. Место нехорошее, но тонуть там негде, болота в чащобе гнилые, но не топкие.

В тот вечер ничто не предвещало беды. Погода стояла ясная, теплынь. Молодёжь в такую пору босиком бегает, а у Вари на ногах чуньки из конопляных очёсков. Значит, в лес идёт. В Погалинской ухоже гадов много, без обуви там никак, враз ожгут.

– Далеко собралась, красавица?

– На Кудыкину гору к деду Егору, – другого ответа и не ждал. Девкам положено насмешничать, будели парень заговорит.

Перебросились словами, да и пошли каждый своей дорогой. Только потом, когда прошёл слух, что Варя пропала, Матвей задумался: куда могла идти девушка? В Погалинской ухоже одинокой девчонке делать совершенно нечего. Место не грибное, из ягод – только ядовитый вороний глаз. Зато слава о Погалинской ухоже идёт самая скверная. Лет тому более ста стояла в здешних местах усадьба князя Засекина. Теперь-то князья разорились, и дом обветшал, а во времена матушки Екатерины сановник жил, как и полагается князю. Старики, рассказывая о былых временах, непременно говорили: «балы да пиры». На охоту последний князь со свитою повадился ездить в Погалинскую ухожу, даже лесничество там обустроил, хотя и тогда, и теперь пуща была казённой. Но уж очень князь любил травить собаками кабана. Там, в чащобе, князь и конец свой нашёл, нарвавшись на секача, которого ни пуля, ни собаки, ни доезжачие остановить не смогли. Сразу оказалось, что имение заложено-перезаложено, на брюхе шёлк, а в брюхе – щёлк.

Поместье, дворня, охотничьи собаки и выезда долго и мучительно распродавались, а охотничий домик и лесничество, на которые ни у кого никаких прав не было, запустели очень быстро. Что было ценного – вывезли кредиторы, остальное мужички поразграбили и даже охотничий домик на брёвна разобрали.

Осталось что в лесу или нет – никто не знал. Болтали о тех местах нехорошее, как всегда бывает с запустелыми местами, которые даром никому не нужны. Лес в ухоже был гнилой, не годный в дело: серая ольха, ива, корявые больные сосенки. На дрова его воровски порубливали, но только по окраинам, и рубки эти немедленно зарастали брединником. Земля под лесом была скверная, ни на пашню, ни на луг – болотистый серозём, на каком даже травы не принимаются. Справной охоты в пуще тоже не осталось: мужики на кабана не ходят, медведь берлогу устраивает на сухих местах, косули и лоси держатся осинника, а боровая птица – ягодных мест.

Оставалась ухожа никому ненужной, тянулась на полсотни вёрст до самых зырянских болот. Заблудиться там проще простого, а назад выйти – это как повезёт. Вот в эту глухомань и отправилась Варенька с берестяным туеском в руках.

Зачем нужен туесок? Ягоды собирать? – так их в Погалинской ухоже и в древние времена не бывало. Значит, за травой. А какая трава на Купалу бывает, объяснять не надо. Хотя и тут не всё так просто. Человек недалёкий помянет папоротниковый цвет и останется собой доволен, забыв, что девице на выданье мечтается не о зарытых кладах, а об иных сокровищах. Да и папоротник найти можно в любом перелеске, главное – срок угадать, а в глухую чащу за ним тащиться не надо. Одолень-трава – тоже мужская, а разрыв-трава и вовсе разбойничья – зачем они девушкам? Вот тирлич для всяких дел годится, но сейчас ему не время, тирлич цветёт ранней весной, так что порой его из-под снега дёргают.

Есть ещё один цвет, о котором все слышали, да никто толком не знает. Имя ему – Приворот. Зелий приворотных – пруд пруди, а настоящий Приворот – один. У бар да князей свои приворотные средства. Варят их на сладком вине с мушкатным цветом и листками червонного золота. Похотливые вдовушки привязывают к себе зазнобу, добавляя в питьё две капли месячной крови. У всякой бабки-шептуньи свой заговор на присуху, но Приворота нету ни у кого. Где он растёт, когда цветёт – неведомо. Знают, что цветок из себя ал, а видом прост, вроде ромашки. «Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмёт…» Кто отыщет Приворот, пусть положит его за пазуху против сердца, а увидит того, по ком сердце болит, прижмёт цветок к груди и скажет в душе: «Мой!» или «Моя!». Тут уже не присуха, а любовь до гроба, какую ни остудить, ни отмочить, как ни старайся.

Но любовь не так проста, и порой с самым верным средством неладно выходит. Рассказывают, будто парнишечке одному дался в руки Приворот, а он с глупа ума вздумал влюбить в себя княжескую дочь. Хотел с князем породниться, а там и самому князем стать. Одно не подумал, что кусок шире рта не откусишь. Влюбить княжну влюбил, да ничего ему не отломилось. Старый князь, как узнал о таковом позоре, дочь-ослушницу в монастырь отправил, а самозваного зятька сгубил. Одни старики говорят – запорол до смерти, другие – в каторге сгноил. Давно было, наверное уже никто не помнит.

Сказки эти Матвей услыхал зимой, на святочных посиделках, и с тех пор запала ему мысль, что неспроста он Вареньку повстречал. Весь мир девку забыл, а Матвею помнится. Спать ложится – Варю вспоминает, утром глаза откроет – о Варе думает. Не иначе, приколдовала его девка крепко-накрепко.

Такое дело ни одному парню понравиться не может. Малость поразмыслив, Матвей пошёл снимать порчу.

С такими заботами народ ходил к бабке Мокриде. Старуха умелая, не болтливая и живёт на выселках, где лишних глаз не бывает.

К Мокриде Матвей явился под вечер, когда на дворе стемнело. Неловко казалось идти к колдунье у всех на глазах. Разговоров потом не оберёшься, мир сыщиков не держит, а про всех ведает. Мокрида гостя без разговоров в избу пустила, дверь заперла на щеколду, а потом, стерва этакая, принялась душу мотать.

– Ну, зачем пришёл? Говори, чего столбом стоять.

– Тут такое дело, – выдавил Матвей через силу. – Думаю, нет ли на мне порчи…

– Да кто такого баского парня изурочить может? Лихоманка какая, что ли, прилучилась? Сила ослабла, работа не спорится?

– Да нет, вроде…

– Вот и я смотрю, здоровья у тебя на семерых. Тебя и оглоблей не ушибёшь, а ты порчи испугался. Давай-ка, дело говори.

– Присуха на мне, – нехотя выдавил Матвей.

– Вот оно как… Только я тебе сразу скажу, ко мне никто из девок или баб молодых не приходил, зелья не выпрашивал. Разве что самодел какой. Но это не беда, отмочим присуху. Но ты прямо говори, на кого грешишь, и с чего решил, будто тебя околдовали.

– Покоя нет. День и ночь только о ней и думаю. Никогда такого не было, а тут привязалось и не отпускает, как гвоздём приколочено.

– Ты, парень, в себе или как? Это всегда так бывает: сперва девоньку не замечаешь, будто и нет её, а потом минуточки без неё прожить не можешь. От такой присухи одно лекарство – сватов засылать.

– Некуда засылать, – глухо сказал Матвей и сел на лавку.

Тут уже Мокрида всполошилась и стала выспрашивать толком. Матвей сам не понял, как всё рассказал.

– Влип ты, парень, крепче не бывает, – промолвила старуха после некоторого раздумья. – Пошли, попытаем судьбу, авось попустит.

Вслед за Мокридой Матвей сошёл во двор. Под соломенной крышей было уже совсем темно. Мокрида разожгла огонь под таганком. Потревоженные козы шарахнулись в загончике, огонь зазмеился в жёлтых козьих глазах.

– Ничо, – проговорила Мокрида. – Они тут к месту, нечисть духа козьего не переносит.

Поставила на огонь плошку с водой, прошлась вдоль стены, наощупь обирая с развешенных травяных веничков помалу сухих листьев и цветков. Кинула в варево, что начинало медленно ходить на огне. Неразборчиво бормоча, разбросала по утоптанному земляному полу пригоршню мелких костей. Матвей, стоя, с тревогой следил за действиями ведьмы.

– Не боись, – проскрипела Мокрида, – крысиным помётом кормить не стану, мои заговоры безвредные. А вот без заячьей костки мертвецкую присуху не снять. Да ты за гайтан не хватайся, кресту во дворе власти нет, тут старый Велес командует. Думаешь, почему, когда засуха и недород, добрые люди иконы из избы в хлев выставляют? Старые боги новых уму-разуму поучат, вот дождик и пойдёт. Ну, кажись, пора.

Мокрида добросила новый сбор в исходящую паром плошку и утробно забормотала:

– Именем бога живого, батюшкой Родом, матушкой Микешкой, пресвятой богородицей заклинаю: ступай мёртвое к мёртвым, оставь живое живым. Отойди от раба божьего Матвея, от души его, от кости его, от тела его. Не тревожь ни днём, ни ночью, ни летом, ни зимой. Иди в свою могилу к своим мертвецам…

Жидкость на огне взбурлила, расплескавшись по сторонам, словно кто с силой ударил её. Плошка раскололась, огонь погас. В темноте были слышны стоны старухи. Следом заскрипела дверь, обозначился светлеющий проход со двора в проулок.

– Иди отсюда, – произнёс голос Мокриды. – Ничем я тебе не помогу. Сам видел, что случилось. Не та сила на тебе, чтобы мне с ней совладать. Обварило всю, хорошо ещё, глаза не выжгло.

– Ты говорила – справишься.

– Мало ли что я говорила. Ты всё слушай, да не всему верь. На всякую силу силища найдётся, перед которой отступить не грех. Одно тебе скажу: Варька твоя жива. Я заговор на мёртвую читала, за то и поплатилась.

– Где ж она пропадает, ежели жива? Ведь скоро год, как потерялась.

– Мало ли где? Может, она на разбойничий стан вышла, и разбойники её себе оставили. На тракте-то балуют, значит, и разбойнички где-то есть.

– Да ты что? – возмутился Матвей. – Ты хоть понимаешь, что грабёжники сделают, если им девушка в лапы попадёт?

– Что сделают, это тебе лучше знать, но только она живая. Никто её не убивал. А хочешь, я тебя к другой девушке присушу? И думать о своей Вареньке забудешь.

– Не хочу, – коротко ответил Матвей и ушёл. Только и слышал, как ведьма вслед крикнула:

– Нет на тебе присухи, а если что есть, то оно человеку не по разуму!

С того времени Матвею вовсе покоя не стало. Никакой присухи нет, а думается об одном: жива Варенька, но в беду попала, что похуже смерти. Как представит Матвей лесных воров, так до зубовного скрежета доходит, хотя разумом понимает: неоткуда в ухоже разбойному стану взяться. Да тракта далековато, и житьё в чащобе не сладкое. Грабёжный люд по деревням живёт своими домишками, днём с виду смирней смирного, а прохожих зорят по ночам. Лихие атаманы, что девок себе для похоти уводили, ныне перевелись. Умом Матвей рассуждает правильно, а душа болит. Ежели не разбойники Варю схватили, то, что тогда?

Весна пришла. На Красную горку молодёжь, не спросясь старших, о свадьбах сговаривается. На Матвея многие девушки втайне поглядывали, а всё зря: ни к одной Матвеево сердце не лежит. Сам-то Матвей сирота, живёт в дядином доме, так его никто с женитьбой не торопит, а то уйдёт с молодой женой своим домом жить – и пропал работник, а вместе с ним и земельный клин. Оттого Матвей ходил свободно: вроде и жених хоть куда, но сирота – свахи за такими не охотятся.

Всю весну Матвей работой спасался; с пахоты не сбежишь, – а как подошли долгие купальские вечера, затосковал.

Наступил и купальский канун, тот самый день, когда Матвей встретил Вареньку на дороге в ухожу. В Иванов канун работы до обеда, а там парни идут костры складывать, девушки венки плести. Люди постарше отправляются в рощу веники заготавливать на весь год, а хозяйство ухичивают от купальских бесчинств. Попробуй в эту ночь оставь на улице хоть телегу, хоть корыто, наутро отыщешь пропажу на кладбище, а то и на верхушке стога; и как только втащила их туда сила молодецкая. У парней такие развлечения называются словом «чудить». И обижаться, когда над тобой подчудили – нельзя. Сам виноват, если оставил своё добро без присмотра в ночь, когда всякой нечисти воля дана.

Матвею ни чудить не хотелось, ни через костёр прыгать, ни купаться ночью в срамном виде. Бросил всё и побрёл, ни о чём не думая, к Погалинской ухоже. Поначалу туда дорога торная, сено возят, затем – пешеходная тропа – весной народ на опушку ходит: драть ивовые лыки и резать лозу для корзин и иного плетения. А вглубь ухожи одни только звериные тропы ведут: лисы да кабаны натоптали.

Даже если не соврала Мокрида, где там Вареньку искать? Хоть полк солдат пригони – всю ухожу не прочешешь.

Матвей шёл, пробираясь, где кривыми тропками, а где прямиком через буреломье. Старался только кругами не пойти, держа низкое солнце по левую руку. Шёл так не один час. В лесу трудно понять расстояние. Кажись, все ноги по корягам оттоптал, а прошёл всего ничего. Но время идёт, солнцу давно пора на покой, а оно всё висит, просверкивая меж деревьев, и давать место ночи не собирается. Вроде уже коснулось окоёма, и опять приподымается, словно на рассвете. Играет солнышко само с собой; в купальские вечера такое случается.

Там и дорога под ногами объявилась, не тракт, но плотно убитая тропа. Видно, что ходят по ней много, да и ездят порой. А кому тут ездить, уж не станичникам ли?

Матвей с сомнением покачал головой, но с дороги не свернул. Так ли, сяк, но куда-то тропа ведёт, а бездорожьем только ноги переломаешь, и ни в кое место не выберешься.

По дороге идти спорее, и ведёт она в нужную сторону: незакатное солнце с левой руки подмигивает. А лес молчит, ни птицей не дзенькнет, ни веткой не скрипнет. Ровно зима наступила, когда всё спит.

Только Матвей о таком подумал, как раздался позади шум и конский топот, бряканье стремян, крики выжлятников, заливистый собачий лай… – словно конная охота по лесу мчит.

Матвей как в воду нырнул в заросли папоротника и залёг там, не смея ворохнуться. Охотничья кавалькада промчала мимо: взмыленные кони, шляхетские жупаны всадников, длинные кремнёвые ружья, псы, тянущие на сворке. Ухнуло, грохнуло и исчезло, как не бывало.

Отдышавшись, Матвей выбрался на дорогу. На влажной земле не отпечаталось ни единое копыто. Морок или нет, но по всему видать, встретилась ему княжеская охота, что сто лет назад буйствовала в этих лесах. И нарядов таких нонеча не сыскать, и повадки у сегодняшних охотников не те, что у екатерининских сановников.

Не увернись Матвей от скачущих, что бы тогда случилось? Стоптали бы его кони или, не заметив,промчались сквозь? Или, углядев затаившегося живого человека, связали его и уволокли бы в своё мертвячье царство? Не такая ли злосчастная судьба постигла в прошлом годе Вареньку?

Долго раздумывать не приходилось. Есть дорога, значит, по ней надо идти. Дорога, хоть куда, но приведёт, в том её отличье от бездорожья, которым даже в мертвячье царство не попасть.

Тропа пошла в гору. По всему видать, и в ухоже есть места посуше. Лес кругом стал, не то, чтобы строевой, но рослый. А вот понизу – сплошная крапива, жгучая и жирная, высотой до самого плеча. Жжёт даже сквозь одежду, порой и в лицо лезет. Матвей проламывался сквозь жилистые стебли, высматривая, что они скрывают. Должно быть, когда-то здесь была поляна или вырубка, да и сейчас лишь пара больших берёз вымахала на развалинах, позволяя видеть камни фундаментов, кучи сора – битых изразцов, пережжённой печной глины, всего, что не сумело истлеть за прошедшие десятилетия. Не иначе, вышел Матвей на заимку, где стоял когда-то охотничий домик последнего князя.

Искать тут было нечего, всё, что можно унесено сто лет назад. Но ведь недаром скакала сюда призрачная охота. Матвей начал обходить пустошь, приглядываясь, нет ли следа, что укажет дальнейший путь. И впрямь, через сколько-то шагов увидал то ли нору, то ли землянку, а верней – погреб или ледник, не обрушившийся со стародавних времён.Ледник при охотничьем домике непременно нужен, чтобы было где хранить туши битых зверей. Вырытый на сухом, крытый дёрном погреб не обвалился за сотню лет, и даже дверь, хоть и поветшала изрядно, висела на своём месте.

У Матвея и в уме не было дверь отворять. Мало ли какая тварь устроила там своё логово, сунешься – либо ядом ожжёт, либо когтьми растерзает. Однако дверь сама, словно нехотя, заскрипела, и жутковидная тварь выползла на белый свет.

– Чур, меня, – забормотал Матвей, попятившись.

Если бы не полуистлевшие тряпки, чуть прикрывавшие фигуру, Матвей ни за что не признал бы в лесном диве человека. Оно прочно стояло на толстых задних лапах, а передние свисали ниже колен. Было чудище покрыто жёстким серым волосом, а где волосья отступали, там бугрились источающие слизь бородавки. Корявая образина зло передразнивала человеческое лицо: огромный крючковатый нос, жёлтые зубы, вкривь и вкось торчащие меж чёрных губ. В глаза уродине Матвей глянуть не осмелился.

– Спужался? – хрипло спросило видение, подтверждая тем свою человеческую суть.

– Есть немного, – признался Матвей, но добавил твёрдо: – Хотя, мне пужаться нечего, раз я сюда добрёл.

– И то верно. Заходи, раз пришёл.

Матвей поёжился, глядя в темноту погреба, и ответил:

– Я, лучше, здесь постою.

– Постой. И я с тобой посижу, а то тут живой души год уже не было.

Чудище выбралось наружу, раскорячившись, уселось на землю. Следом из тьмы погреба потянулась ржавая цепь, прикованная к ноге.

– Что ж ты сидишь, ровно собака на цепи? – не выдержал Матвей.

– Я и есть собака, посажена тут, чтобы никто без дела не шастал.

– Оно тебе надо? Давай я камень найду и цепь расклепаю.

– Это ты хорошо придумал. Только знаешь, что о таких как я, люди говорят? «Лежит на печи, на седьмом кирпичи, нос в потолок врос». Цепь мне и самой сбить не трудно, но тогда меня не за ногу, а за нос держать будет, а оно тяжелее. Сейчас я хоть по погребу ползать могу, на крылечке посидеть, птичек послушать.

– Какие ж тут птички? Нет тут птиц, даже вороны не каркают.

– Нету. А я всё равно слушаю – вдруг тинькнет… А впрочем, что нам болтать, говори, зачем пришёл. Сюда без дела народ не захаживает.

– Невесту свою ищу, – ответил Матвей. – Вареньку.

– Проходила тут Варенька. Сегодня год сравнялся, как проходила. Только ничьей невестой она не сказывалась.

– Она сама в ту пору не знала. И я, дурак, не знал. Мне бы её за руку взять, повести за собой, а я её одну в твой лес отпустил.

– Да уж, задним умом мы все крепки. Тогда надо было думать, а теперича не найдёшь ты своей Вареньки.

– Найду, – упрямо сказал Матвей. – Ты только подскажи, куда она пошла.

– Туда и пошла… – корявая лапа махнула неопределённо. – К Сбуденю, гибели своей искать.

– Жива она, я знаю. Скажи, куда идти, а там я её найду и выручу.

– Туда дорога прямая, но пройти можно раз в году, как раз в нонешнюю ночь. И я тебе сразу говорю: дойти, ты, может, и дойдёшь, но ничего путного у Сбуденя не выпросишь.

– Я иду Вареньку выручать, а просить ничего не собираюсь. Я и вовсе не знаю, что за Сбудень такой.

– Сбудень – древний бог. Раз в год в купальскую ночь он из-под земли выходит, и, будели его кто в ту пору увидит, то может просить, что угодно. И всё сбудется. Одна незадача: Сбудень за такое благодеяние с тебя плату возьмёт, да такую, что раскаешься, что просил. Варька твоя там и сгинула, а теперь ты следом собрался. И как, пойдёшь, что ли? А то домой ещё не поздно.

– Пойду. Ночь как раз наступает.

Действительно, солнце, наскучив бесконечной игрой, провалилось под лес. Неверные купальские сумерки опустились на мир. Хозяйка земляной норы расплылась в полутьме, одно тёмное пятно виднелось, и голос звучал:

– Сегодня светляки вылетают, смотри, не поблазнись, не перепутай. Волшебные травы тоже светят. Вон, видишь, позади моего дома как искрой сбрызнуло? Это разрыв-трава зацвела. Нарвёшь её – никакие затворы тебя не остановят. Хоть соседский амбар, хоть царская казна – всё твоё будет.

– Я не хичник, мне чужого не надо. За своим пришёл.

– Тогда прямо по траве иди. Топчи, не жалей. Но берегись, листья у разрыв травы, что ножи. Ноги изрежешь в кровь.

– Ничо, на живом заживёт. Ещё у меня лапоточки ивовые, из здешнего леса. Сам лыко на опушке драл.

– Путь к Сбуденю накрепко затворён, но разрыв-трава его откроет. Как стопчешь траву, дорогу увидишь. Иди прямо, не сворачивай. По сторонам травы волшебные, о которых молва идёт. Надумаешь, рви, да поскорей назад воротайся, пока не поздно. А прямо идти – всякие страхи, да ужасы. Там же и Приворот алым цветом сияет.

– Значит, всё-таки, Приворот…

– Нет. Варька аленький цветочек перешагнула, глазом не покосив. Не захотела любви наколдованной. Хочу, сказала, любви настоящей, что раз в жизни бывает, и другой не надо. Вот и выпросила любви на свою голову. Ей бы, дуре, подождать, любовь бы её сама нашла. А теперь, сдалась ей эта любовь, с кашей её есть, что ли… Но ты, если охота придёт, Приворот рви и что есть мочи назад беги. Выберешь в невесты самую раскрасавицу, цвет к сердцу прижмёшь, скажешь: «Моя!» – и будет тебе счастье, чистое и беспорочное, до самыя смерти. Только раз в году на купальскую ночь, станет на тебя находить беспросветная тоска. Так ты накануне вином допьяна упивайся, и на волю из-под крыши – ни ногой.

– Спасибо за совет, – Матвей поклонился. – Дальше-то что?

– Дальше – сам увидишь. Там Сбудень любое твоё желание исполнит, а что в промен возьмёт, никто не знает. Но уж будь уверен, в накладе он не останется. Жаль, нет у меня власти: тебя туда не пустить.

На долгий миг пало мёртвое молчание, потом одышливый голос предложил:

– Хочешь, здесь постой, а я вместо тебя схожу. К Сбуденю мне нельзя, рылом не вышла, а травы всякой принесу: и разрыв, и одолень, и папоротникова цвета, а заодно и Приворот. Это тебе одну траву выбирать, а я хоть все разом могу.

– Ты же на цепи.

– Цепь снять дело не хитрое. А что потом за нос прикуёт, так мне плевать. Быстрей сдохну. Думаешь, сладко этак сидеть?

– Спасибо за помощь, – Матвей поклонился вдругорядь, – но я пойду. Купальская ночь коротка.

Разрыв-трава сухо зашуршала под ногами, словно осока, схваченная первым осенним морозом. Ступни ожгло острой болью. Матвей, сжав зубы, продолжал протаптывать дорожку. Ошмётки лаптей, обрывки онуч усеяли путь; видно и впрямь разрыв-трава всё могла изодрать. Матвей топотал, не жалея ног, пока впереди не открылась чистая тропа. Пряный аромат незнакомых трав закружил голову, помрачая взор, взметнулся яркий хоровод летучих светляков, но сквозь их мельтешение различимо мерцали слева голубые огоньки, пятнающие невзрачную травку, а справа – скарлатные на знакомых папоротниковых стеблях. В иных местах единый такой цветик ищут, да найти не могут, а тут – вон сколько!

Немного шагов кровоточащими ногами по чистой тропе, и вдруг вздыбилась убитая земля, собралась в гнилой пень. Блеснули жёлтые глаза, взметнулись хватучие корни, раззявилось дупло пасти.

– Жрать! – пронёсся тяжкий вздох. – Вот кого съем и костей не сплюну!

– Уйди с дороги! – Матвей саданул голой пяткой промеж алчных глаз.

Пень беззвучно развалился. Матвей шагнул пошире, стараясь не наступить в трухлявое нутро, где ещё шевелились корни.

Это, что ли, обещанные страхи да ужасы? Уж если Вареньку пень прогнивший не напугал, то где ему на взрослого парня боязни нагнать… А так – дорога, как дорога, кого жадность не одолеет, с тропы не своротит, тому путь открыт.

Ещё что-то впереди обозначилось. Издали не различить: зверь, человек или новый плотоядный пень. Матвей шага не замедлил, подошёл вплотную. Прямо на моховой кочке, устроив ноги поперёк тропы, сидел старик.

Когда мимо пролетала призрачная охота, Матвей ничего толком не успел рассмотреть, но по богатой польской одежде, по кривой сабле, по вислым усам признал старого князя. Да и кому ещё тут быть.

– Ваше сиятельство, – вежливо произнёс Матвей. – Дозвольте пройти.

– Молчи, раб, – безо всякого выражения проговорил князь.

– Вы бы, ваше сиятельство, не ругались. Крепость уж давненько отменили, рабов больше нет.

– Ты что взбредил?! – сонная одурь разом слетела с князя. Сабля с лёгким звоном, напоминавшим шорох разрыв-травы, покинула ножны. – Порублю мерзавца!

– Вы, ваше сиятельство, сабельку-то спрячьте, потому как вы, хоть и князь, но мёртвый, а я мужик бесштанный, но живой.

– Ты живой?.. – князь вдруг захохотал, запрокинув голову, так что видно стало горло, распоротое кабаньими клыками. – Да ты хоть знаешь, дурень, куда идёшь? Жизни тебе осталось десять саженей. Думаешь, там тебе всякого добра отсыпят с лихвой? Как же, отсыпят, но не добра, а худа, мерою полною, угнетённою. Я туда прежде тебя ходил, и всё знаю. Все травки соблазнительные и сейчас мне не нужны, а тогда и подавно ненужными были. И деньги, и славу, и силу – всё я в кулаке держал! Женщины всех сословий безо всякого Приворота за мной бегали. Князья Засекины от Рюрика род ведут!

– Зачем же было к Сбуденю идти? – тихо спросил Матвей.

– Затем, что сказали, будто не дойду к старому болвану, забоюсь и назад поворочу. А я ничего не боюсь, я дошёл и знаешь, что у идола спросил? Чтобы охота моя не кончалась, и попался мне на травле вепрь, какого никто и никогда не видывал. Как загадал, так и вышло. Одного не рассчитал, что не я кабана, а он меня завалит. Но охота, гонка за неведомым зверем и после смерти не кончилась. Целый год мчусь неведомо куда, безо всякого результата. Только в эту ночь можно посидеть, передохнуть, птичек послушать.

«Дались вам всем птички», – подумал Матвей, а вслух сказал:

– Я же не мешаю птичек слушать. Пропустите, и я уйду.

– Молчать! Розог захотел? На колени, холоп!

– В прошлом годе вы девушку пропустили.

– Пропустил… – князь не то ощерился, не то залыбился плотоядно. – Подумалось мне тогда: вот прищучит Сбудень девку, она тут останется и будет у меня наложницей. Как же, дождёшься от Сбудня чего хорошего… Больше никого не пропущу. Я тут сижу одинёшенек, а он пусть там сидит, без новых жертв. Вздумаешь ещё шаг сделать – в капусту изрублю.

– Наверное, вы правы, ваше сиятельство, – Матвей поклонился, – и людям не нужно ходить к мёртвому богу. Но я иду не ради себя, поэтому мне надо пройти.

­– Не пройдёшь. Вон отсюда, дурак.

Упрашивать было бесполезно. Говорят, горбатого могила исправит, а перед самодуром и смерть бессильна.

Матвей резко шагнул вперёд, вырвал саблю из холодной руки и зашвырнул её в гущу цветущего папоротника.

– Ты что себе позволяешь, хам?! – князь вскочил, готовый броситься на Матвея с голыми руками.

Матвей так удивился, что даже о вежливости позабыл.

– Ты, ваше сиятельство, совсем сдурел, со мной на кулачках биться? На Масленую мы с заречинскими стенка на стенку ходили, так я не из последних бойцов был. А тебе не мешало бы о кабане помнить. У тебя, небось, от первого же замаха распоротое брюхо рассадится, и кишки наружу полезут. Иди, лучше, папоротникового цвета нарви, он тебе поможет саблю сыскать, а то я её зафигачил уж и не знаю куда.

Повернулся спиной к сникнувшему князю и пошёл по тропе, ни на полшага не отступив в сторону.

Ещё минута, и засияло вокруг ярчайшим светом, засверкало таково красиво, что сердце ухнуло в груди, едва не оборвавшись. Прямо посередь тропы рос алый цветок. Вроде и видом прост, не махровый, не садовый, полевой, но краше его нет на белом свете. Сияет огненными лучами, и аромат плывёт по всему лесу, как ни в каком цветнике не бывает. Вот он каков, Приворот, что счастье любому составить может. Протяни руку, сорви, и ничего больше не надо.

– Не хочу счастья наколдованного, мне Варенька дороже всех, – вслух сказал Матвей и прошёл прямо, сбив алый цвет окровавленной ногой.

Сияние погасло, лишь у края земли мерцала заря, немощная покуда разогнать сумрак.

Что позади, уже не видно в жемчужном ночном свете, а впереди замаячил утоптанный круг, словно кто-то посреди леса вздумал хлеб молотить. По краям лесного тока вкопаны смолёные столбы, на каждом щерится небывалый звериный череп. Зубы и рога страх нагоняют, пришельцу грозят. Никто таких зверей не встречал, костей не видывал. У иных клыки на две пяди изострены, у других рог посерёдке лба торчит в аршин длиной. А в центре круга камень чернеет. Не идол поганский, не резной курганный болван, а как есть дикий камень. Ни глаз, ни лика, ни рук не обозначено, а глядит камень в самую душу и за сердце берётся незримой дланью. Тут не надо гадать, всякому ясно, древний Сбудень перед тобой, а вернее – ты перед ним.

Матвей остановился, собираясь с мыслями и подыскивая слова, которых так и не сумел выбрать за этот длинный день.

– Я за Варей пришёл, – первая фраза далась с трудом. Смотреть-то Сбудень смотрит, а слышит ли? Но с каждым вдохом Матвей говорил всё громче и яснее. – Варя, невеста моя. Для себя мне ничего не нужно. Освободи Варю, и я уйду. Слышишь? По-хорошему прошу.

Матвей говорил и чувствовал, что зря тратит слова. Слышит ли его бесчувственный камень и захочет ли услышать? И что может сделать Матвей с этим камнем голыми кулаками? Только и остаётся, что по-хорошему просить. И всё же, Матвей сделал шаг и второй, намереваясь подойти к Сбуденю вплотную. Воздух загустел прозрачным рыбьим клеем, третий шаг дался уже с невероятным трудом, а Сбудень начал удаляться, исчезать в мутном далеке.

– Бежишь? ­ – закричал Матвей. – Трус! Я ведь в следующий раз с кузнечной кувалдой приду, на щебень тебя переколочу. Варю верни!

Следующего шага не получилось. Перед глазами вдруг оказалась мокрая бесплодная земля, Матвей ткнулся в неё лицом, а затем всё погасло, как догоревшая до конца, скрученная в чёрный уголь лучина.

Трудно сказать, очнулся Матвей, проснулся или просто осознал себя. Последнее – вряд ли, поскольку, даже открыв глаза, долго ничего не понимал. Сквозь ветки светило солнце, но купальское солнышко встаёт раньше всех, и не можно сказать, утро сейчас или полдень близится. Матвей попытался поднять голову, чтобы увидеть, на крайний случай, высоко ли солнце или только что проснулось. С третьего или четвёртого раза это получилось, но голова тут же, против воли опустилась обратно, а глаза закрылись. В душе даже удивления не родилось: что это вдруг со мной? И не сказать, долго ли так лежал или всего пару минут. Снова очнулся, когда слуха коснулось отчаянное теньканье. Синица! Так вот почему обитатели заколдованной чащобы усаживались вчера слушать птичек! Должно быть, лишь раз в год залетает сюда певучая птаха, и её «тень-тень» звучит приветом из прошлой жизни.

Птичий голосок пробудил Матвея, он вновь приподнял голову, подтянул непослушные руки и попытался встать. Подняться удалось только на четвереньки. При этом взгляд Матвея непроизвольно упал на руки, которые совершенно не желали слушаться. Не руки увидел, не лапы даже, а кривые конечности, что-то покрытое струпьями, с когтями, наподобие изогнутых скорняжьих игл. Согнуть конечность в локте удавалось с большим трудом, при этом раздавался отчётливый скрип.

«Вот, значит, что со мной Сбудень сделал. И не спросил ничего, и сам не сказал, словно я не человек, а пустое место. Варю-то отпустил ли? Или снова какую подлянку устроил… Узнать, а там и помирать можно».

Матвей снова попытался подняться на скорченные ноги и опять упал без сил. В себя пришёл оттого, что почуял: кто-то идёт по тропе. Разлепил глаза и различил рядом чудище из княжьего ледника, с которым беседовал вечером.

– Что ж ты в сырости лежишь? Сгниёшь прежде времени. Ну-ка, поднимайся.

– У тебя цепка на ноге была, – проскрипел Матвей. – Куда делась?

– Нет больше цепки. Отпустил меня Сбудень. Могу хоть в самую деревню идти. Боюсь только, мужики, меня взвидев, тут же кольями побьют. Вот и, получается, жить мне, где весь год прожила.

Матвей, поворотив скрипучую голову, впервые глянул не на уродский лик, а прямо в глаза чудищу, те, что вспоминал и не мог вспомнить весь прошедший год.

– Варя, ты, что ли?

– Я, Матвеюшка, я. Вот, за тобой пришла. Вставай, мой хороший, пошли домой. Там хоть и нора, а всё под крышей.

Матвей встал. Качало его, что засохлую ветлу в бурю, но рядом была Варенька, и Матвей шёл, удивляясь лишь, что не признал её ещё вчера.

– Сейчас дойдём, уже недалеко осталось, там отдохнёшь.

– Ничего, – сказал Матвей. – На будущий год пойду и всё загадаю, как надо.

– Успокойся, Матвеюшка. Ничего ты больше не загадаешь. Один человек один раз может к Сбуденю прийти, желание сказать.

– Всё равно пойду.

– Пойдёшь, конечно. И дорога перед тобой будет, и цветы по сторонам, но Сбудень тебе больше не покажется. Будь иначе, я бы знала, что сказать. За год у меня много передумано.

Матвей остановился так резко, что чуть не опрокинулся на ровном месте.

– Погоди, – сказал он. – Не всё так просто. Ты у Сбудня была, и я был, а мы – не были. Раз мы друг дружку нашли и узнали, и любовь у нас настоящая, безо всяких приворотов, значит, по всем законам мы муж и жена. А муж и жена – одна сатана.

– В церкви-то нас не венчали.

– Какое Сбуденю дело до церкви? Он стародавний бог, новые законы ему не писаны, а прежние – святы. И не захочет, а покажется и исполнит наше общее желание, то самое, что ты задумала. Главное, ты мне его заранее шепни, чтобы я тоже знал. А пока, пойдём год годовать.

Час тянется долго, а время летит – не заметишь как. Только что лето царило, когда даже в гнилой ухоже не так тоскливо, а вот уже отплакали журавли, и бывший ледник, где сберегалась княжья дичина, засыпало снегом. Всё мертво, лишь чуть заметно курится над сугробом то ли пар от дыхания, то ли дымок от печурки. Холодно, но вдвоём не замёрзнут, согреют друг дружку.

Весна начала снег на припёке подъедать, загорелись огоньки первоцветов. А уж тирлича высыпало на потаённой заимке – зелья можно вдоволь наварить да всякого: и малых детей от золотухи отпаивать, и себя окроплять от начальственного гнева.

К тому времени стала порой приоткрываться скрипучая дверь на старом погребе, и начали показываться наружу его обитатели. Сидели на пороге, сплетясь уродливыми руками, молчали о чём-то понятном лишь им.

День длиннее, короче ночи. Вот и Иванов канун. Позади погреба заискрила цветами разрыв-трава. Пора в путь.

Когда ничего нет, собираться не долго. Встали да пошли.

– Осторожней! – скрипнул Матвей. – Здесь я впереди пойду, а ты ножки береги, чтобы не порезать.

Увидал бы эти ножки прохожий человек, в падучей бы забился от страху.

Жутковидный муж с дикой женой потоптали воровские цветы, открыли выход на потайную дорогу. Потащились по ней в полшага.

– Не торопись, Матвеюшка. Успеем. Ночь хоть и коротка, а вся наша.

– Ничего, идут покуда ноги, пошагивают.

– Ой, смотри, на дорожке ещё что-то шевелится, не совсем пропало. Тут прежде пень-людоед торчал. Ух, и страшный! Время пришло – и сгнил. А ведь прежде и он человеком был, ходил к Сбуденю, просил чего-то. Вот и гадай, много ему с той просьбы прибыли отвалилось?

– Я, когда тут шёл, башку ему развалил. Сила дурная взыграла. А ты-то как мимо прошла?

– Я ему туесок в пасть сунула. Пока он им давился, я и пробежала.

– Ты и сейчас хорошо бегаешь.

Двое, поддерживая друг друга, поволоклись дальше.

– Здравствуй, князенька!

– Куда попёрлись, убогие?

– К Сбуденю идём, счастья просить.

Князь расхохотался, оценив шутку. Видно и при жизни был смешлив.

– Идите, а я погляжу, что выходите, – князь сдвинул с тропы ноги.

– Ты, ваше сиятельство, саблю-то нашёл? – спросил Матвей.

– Ещё поспрашивай, так я тебе этой саблей спину пообстругаю.

– Затупится о мою спину. Ты бы ещё розгой попугал.

– Идём, Матвеюшка, пора скоро наступит.

– Погодите. Вы что, впрямь думаете, что Сбудень вам покажется?

– Думаем, князенька. Я там была, Матвей был, а теперь мы семьёй идём. Для старых богов род важней человека.

– Да какой у вас род, мужичьё?

– Не обессудь, князенька, уж какой есть.

– Вот чернь упрямая! И здесь поперёк дворянства норовит. Только ничего вы у Сбуденя не выпросите, он вас по-любому облапошит.

– Это уж как получится.

– Смерти просите, скорой и настоящей! – крикнул вслед князь. – Чтобы не маяться вам в посмертии.

– Ничо, у нас ещё живые дела не переделаны.

Остался за спиной мёртвый князь, впереди заревом засиял алый цветок, какого краше в мире нет.

– Варенька, хочешь, я для тебя цветок сорву? А то за весь год ты от меня подарочка не видела.

– Погодь. Назад доведётся идти – сорвёшь. А сейчас – не время.

Прошлись, держась за руки, один – справа, другая – слева, цветка не стоптавши. А там мёртвым болотным светом заголубела поляна, ощерились небывалые кости и встал посередь круга чёрный Сбудень-бог.

Что можно у него просить такого, чтобы не взял он в промен стократ больше, навеки обездолив просителя?

Не разняв рук, Варенька и Матвей шагнули вперёд, в один голос сказали заветное:

– Семьёй нашей крепкой, любовью вечной заклинаем: сгинь, пропади, проклятый Сбудень, чтобы нигде тебя не было и никого ты не мог прельстить во веки веков. А для себя нам ничего не надо.