Щепоть во Тьме

Земля стонала.

Это был не звук, а ощущение, рождавшееся в самых глубинах бытия. Оно проникало сквозь толстые, изношенные кожаные подошвы сапог, поднималось по ногам холодной, мелкой дрожью и оседало тяжестью в костях. Оно вибрировало в древке кайла, сделанном из просмоленного ясеня, отдаваясь тупой, ноющей болью в уставших плечах. Арден чувствовал этот стон всем своим семнадцатилетним телом, и от него по коже бежали мурашки, не связанные с вечной сыростью и холодом подземелья.

Старые шахтеры, чьи лица были похожи на потрескавшиеся карты давно заброшенных штреков, говорили, что это дышит гора Вечная Стража. Говорили почтительным шепотом, когда думали, что молодые не слышат. Что гора вздыхает во сне, вспоминая времена, когда на ее вершинах лежали вечные ледники, а не замки жадных баронов Соляриса. Молодые, чьи мускулы еще не знали настоящей усталости, а души – настоящего, глубинного страха, смеялись над этим. Их речь была короткой и грубой, как и их жизнь. "Старики скрип костей слышат, не гору," – бросали они друг другу, и их смех, лишенный веселья, глухо отдавался от каменных стен.

Но Арден не был ни старым, ни беззаботно молодым. Он застрял где-то посередине, в серой, безвоздушной зоне между детскими мечтами о другой жизни и взрослой, гранитной безнадежностью. И он слышал стон яснее всех. Он понимал, что это не вздох. Это был звук натянутой до предела струны, готовой вот-вот лопнуть.

Воздух в забое был густым, тяжелым, его можно было пить, как затхлую воду из заброшенного колодца. Он пах мокрой землей, острой крошкой железной руды, кислым потом десятков мужчин, трудившихся в этой тесноте, и чем-то еще – едва уловимым, сладковатым запахом гниения, который, казалось, исходил от самого камня, будто гора медленно разлагалась изнутри. Единственный масляный фонарь, подвешенный на ржавый крюк, вбитый в деревянную крепь, бросал на стены дрожащий, неровный круг света. В этом круге, казалось, существовал весь мир Ардена: его собственная тень, пляшущая на стене, как уродливый, горбатый великан; его блестящие от пота плечи, покрытые въевшейся угольной крошкой, которая уже никогда не отмоется; и стена. Бесконечная, серая, безразличная каменная стена, его главный враг и единственный кормилец.

Уже третий день их бригада вгрызалась в этот проклятый пласт. Жила угля, которую они так упорно преследовали, истончилась, превратившись из щедрой черной реки в жалкий ручеек, а потом и вовсе в тонкий, как шрам на лице нищего, след. И вот уже несколько часов они долбили пустую, бесплодную породу. Бригадир, Йонас, человек с тихим голосом и глазами, в которых навсегда застыла угольная пыль, уже дважды приходил и молча смотрел на пустую стену. Арден знал, что означает это молчание. Еще один день, может, два бесполезного труда, и Йонас скомандует крепить штрек и уходить, искать новую жилу. А это значит, что их бригада останется без недельной платы за "пустую работу".

Эта мысль была острее любого осколка сланца. Без платы не будет муки. Без муки не будет хлеба. А без хлеба улыбка его младшей сестры, Элизы, станет еще более бледной и прозрачной. Эта простая, жестокая арифметика бедности была единственным законом, которому его научила жизнь.

Тук.

Его кайло вошло в породу с привычным, глухим, вязким звуком. Мышцы спины и рук горели огнем. Каждая капля пота, катившаяся по спине под грубой рубахой, казалась ледяной. Он на мгновение прикрыл глаза, отгоняя головокружение от недостатка воздуха. Он представил лицо Элизы. Ее смеющиеся глаза, когда он, рискуя быть выпоротым, принес ей из лесу птенца дрозда, выпавшего из гнезда. Ее тонкие, худенькие пальцы, крепко сжимающие его руку, когда они возвращались домой в сумерках. Она была единственным светом в его темном, подземном мире. Ради нее он был готов вгрызаться в эту проклятую гору до тех пор, пока его сердце не остановится.

Он вспомнил отца. Его молчаливую, ссутулившуюся фигуру за вечерним столом, когда он медленно крошил в похлебку черствый хлеб. Его взгляд, полный тяжелого, молчаливого разочарования, которое было направлено не столько на Ардена, сколько на весь мир, обманувший его ожидания. Отец когда-то был мастером-каменотесом, одним из лучших в округе. Его руки могли заставить камень "петь", как он говорил, создавая из бесформенных глыб изящные барельефы и статуи. Но потом пришла Империя, со своими налогами, которые росли как сорняки, и своими баронами, которым нужны были не статуи, а крепостные стены. Его маленькая мастерская была разорена. Теперь его искусные руки, созданные для творчества, добывали лишь черный, грязный уголь, а песни камня сменились хриплым, надсадным кашлем по утрам. Арден отчаянно хотел увидеть в глазах отца не разочарование, а гордость. Хотя бы раз.

Эта мысль, острая и горячая, как клеймо, заставила его ударить снова, с яростью, порожденной отчаянием.

Тук-тук.

Он вкладывал в каждый удар всю свою тоску, всю свою беспомошную злость. Он бил не просто камень. Он бил свою судьбу, свою нищету, безразличие этого мира.

Крак.

Звук был другим. Не глухой удар о монолит. А короткий, резкий треск, будто он расколол орех. Кайло вошло в стену глубже обычного, почти по самую рукоять, с неприятной, податливой легкостью.

Арден замер, тяжело дыша, его сердце внезапно забилось быстрее, сбиваясь с привычного, усталого ритма. Он вытащил инструмент. В стене, в том месте, куда он ударил, зияла небольшая дыра. Он опустил кайло и поднес фонарь ближе. Дрожащий свет выхватил из тьмы нечто, от чего у него перехватило дыхание.

В глубине дыры, среди серой, безжизненной породы, чернел осколок.

Это был не уголь. Уголь был матовым, пыльным, он крошился. Этот же объект был гладким, почти отполированным, и его чернота была абсолютной. Это был цвет полуночного неба в безлунную ночь, цвет глубокого омута, цвет зрачка, расширившегося от ужаса. Он не отражал дрожащий свет фонаря. Он, казалось, втягивал его в себя, пожирал, не оставляя даже блика. Края его были острыми, с идеальными, неестественными гранями, будто сама ночь раскололась, как стекло, и один из ее осколков застрял здесь, в сердце горы.

Арден никогда не видел ничего подобного. Он был шахтером с двенадцати лет. Он знал наощупь и на вид десятки пород – гранит, сланец, железняк, медную руду. Но это было что-то иное. Что-то чужое.

Он огляделся. Штрек был длинным и извилистым. В его дальнем конце едва слышались приглушенные, как биение сердца, удары другой бригады. Здесь, в его тупике, он был один.

Мысль родилась в его голове мгновенно, быстрая и ядовитая, как змея, метнувшаяся из-под камня. Находка. Любая необычная находка принадлежит барону, владельцу шахты. Таков закон. Закон, написанный богатыми для бедных. Если он позовет Йонаса, тот, следуя уставу, составит акт. Камень заберут. Его отправят в столицу, во дворец барона или даже самого императора. Ученые в очках будут изучать его, ювелиры попытаются огранить. А ему, Ардену, в лучшем случае кинут пару медных монет за "бдительность". И все. Улыбка Элизы не станет ярче. Взгляд отца не потеплеет. А он вернется к своей серой стене и своему безнадежному кайлу.

Но если…

Если он никому не скажет? Если этот камень стоит денег? Даже если он стоит всего несколько золотых… Для его семьи это целое состояние. Это лекарства для отца. Это новое платье для Элизы. Это мясо на столе не по праздникам, а хотя бы раз в неделю.

Эта мысль была такой соблазнительной, такой пьянящей. Она заглушила тихий голос внутри, шептавший об осторожности, о честности, о том, чему его учила мать. Но мать умерла, а ее уроки плохо помогали наполнить котелок похлебкой.

Дрожащей рукой он просунул пальцы в дыру. Он коснулся камня.

Холод.

Это был не просто холод подземного камня. Это был холод иного, абсолютного порядка. Космический холод пустоты между звездами. Он пронзил его пальцы, поднялся по руке, заставив кожу покрыться гусиной кожей. На мгновение ему показалось, что он слышит шепот – бесчисленное множество голосов, говорящих на незнакомых, давно мертвых языках, тихих, как шелест песка в песочных часах вечности.

Он отдернул руку, испугавшись. Сердце колотилось в ребрах, как пойманная птица. Но соблазн был сильнее страха. Он снова протянул руку, подцепил осколок ногтями и осторожно потянул. Камень легко отделился от породы, будто только и ждал этого прикосновения.

Он лежал на его грязной, мозолистой ладони. Небольшой, размером с кулак ребенка, но неестественно тяжелый. Будто в нем была спрессована сама тяжесть горы. Он был идеально гладким, и тот ледяной холод, который он почувствовал вначале, казалось, ушел, сменившись нейтральной, равнодушной прохладой.

Он быстро, воровато огляделся еще раз и сунул камень за пазуху, под свою грязную, пропотевшую рубаху. Холод снова пронзил его, на этот раз прямо в грудь, заставив сердце на миг замереть, а потом забиться с удвоенной, лихорадочной силой.

Нужно было скрыть следы. Он снова взял кайло, его руки дрожали от смеси страха, вины и дикого, почти животного восторга. Он ударил в стену рядом с дырой, намереваясь обрушить немного породы, чтобы засыпать место находки.

Он ударил слишком сильно. Ярость, отчаяние и адреналин, бурлившие в его крови, вложили в удар всю его силу.

КРАК.

На этот раз звук был другим. Громким, рвущим, окончательным. По стене, расходясь от точки удара, как паутина, побежали глубокие трещины. С потолка, который до этого лишь изредка ронял пыль, посыпались камни размером с кулак. Деревянные крепи, поддерживающие свод, затрещали, как ломающиеся кости. Стон земли, который он слышал весь день, превратился в низкий, утробный рев.

Фонарь на крюке качнулся, заплясал, как безумный, вырывая из тьмы рваные, искаженные картины – его собственное искаженное ужасом лицо, осыпающуюся стену, тени, которые вдруг стали казаться живыми, черными и голодными.

Арден замер, подняв голову. В его расширенных глазах отражалось мечущееся пламя фонаря и запоздалое, сокрушительное осознание своей непоправимой ошибки. Он ударил по опорной породе. Он нарушил равновесие. Он разбудил гору.

Он не услышал криков других шахтеров, донесшихся из глубины штрека. Он не услышал даже звук собственного сдавленного вдоха. Он слышал только оглушительный, всепоглощающий треск, с которым Вечная Стража решила забрать свои тайны обратно, похоронив под миллионами тонн камня и света, и тьму, и маленькую, глупую мечту одного семнадцатилетнего парня о лучшей жизни.