Сё

Заказ был срочный и сложный. Хозяин не стал бы называть её «самой лучшей» из своих мастеров, если бы не понимал, что Такай придется хорошенько поломать голову или провозиться всю ночь. Уловки хозяина лавки гласности были настолько простыми и понятными, что девушка не могла всерьёз злиться на них. Слушая, как он лебезит перед заказчиком в приметной чёрно-золотой маске надзирателя, Хадзимари Такай равнодушно принимала незаслуженно щедрые комплименты и лениво размышляла, что надбавки за срочность как раз хватит, чтобы купить старику к ужину его любимый белый сыр. Лишь бы высокомерный заказчик рассчитался сразу и полностью, как положено со сложными и срочными работами, а не по схеме цехового договора, который ещё неизвестно когда оплатят.

— Мне необходимо увидеть результат не позже, чем солнце минует шпиль дворца. — Медово-зелёные глаза над чёрной маской с золотым вензелем чуть сощурились, когда он договорил.

Рука хозяина лавки замерла над журналом. Чтобы с острия пера не упала капля чернил, его пришлось вытереть специальным черным платочком. Господин Канно любил порядок и чтобы у каждой вещи было своё место и все они использовались по назначению.

— Господин гость должен понимать, что силами одного мастера добиться исполнения такого заказа в установленное время непросто, — отстранённо произнёс хозяин, глядя в окно, за которым истончалось и бледнело золотое закатное сияние. У Такай зачесался длинный шрам на лодыжке, что само по себе служило верной приметой насчёт грядущих неприятностей. Она быстро коснулась мочки правого уха, в которой болтался тонкий красный шнурок с полосатым пёрышком и парой гранёных стеклянных бусин, — на удачу.

— Я пришел заказать рисунок на стене, господин Канно, а не возведение стены, на которой он будет нарисован, — холодно напомнил гость. Он не то что подрастерял вежливость в ходе торгов, он, похоже, оставил её за порогом лавки гласности. Такай ещё никогда не видела, чтобы люди в черно-золотых масках вели себя по-человечески, и этот не стал исключением.

— И тем не менее, доношу до сведения господина гостя, что существуют установленные цехом сроки…

— Сроки устанавливаете не вы и тем более не я, — прервал его заказчик. Он даже не смотрел на хозяина лавки. Взгляд его был устремлен на девушку, которая будет исполнять его заказ. На Хадзимари Такай. — И я не простой «гость», как вы изволили выразиться, господин Канно. Надзор хочет, чтобы работа была готова если не к полудню, то к сигналу трубы — обязательно.

— Господин надзиратель может быть покоен — работа будет сделана в срок. Но нашу скромную компанию интересует вопрос, готов ли Надзор оплатить работу двух-трех мастеров нашей лавки гласности в эту ночь?

Обычно до любого заказчика в этот момент начинало доходить, что от него ждут всего-навсего слов в духе: «А! Какие вопросы, компания все оплатит!», но почему-то в этот раз заказчик был твёрже корабельной сосны. Впрочем, Такай про себя охарактеризовала бы его чуть иначе: более конкретно и без попыток приукрасить нелестное сравнение.

— Нет. Надзору нужно, чтобы Хадзимари Такай работала одна. И быстро. Это в её же интересах. Нам требуется подпись.

«В моих интересах чтобы ты заплатил, „жук“», — одними глазами сказала Такай. Ей не по статусу было вмешиваться в разговор с «господином гостем». Тем более следовало молчать в присутствии надзирателей, которые ещё пять лет назад таких, как она, могли и застрелить за рисунки на стенах. Время меняет законы, порой и выворачивает наизнанку, но память людей живет дольше распоряжений правительства.

— Для вас не составит труда подписать работу именем «Сё», не так ли, Хадзимари Такай? — требовательно спросил «жук», глядя Такай прямо в глаза. Выдержать его взгляд она не могла. Паутина трещин на потолке внезапно очаровала её незамеченной доселе гармонией линий.

«Маляр бы тебе подписал, подонок. Когда вы, наконец, позволите Сё спокойно умереть?» — мрачно подумала Такай.

— Она справится, — недовольно отозвался господин Канно. Не колеблясь больше, он взял в руки перо, обмакнул его в чернила и внёс в журнал символ «двадцать тысяч». Развернул пухлую книгу и пододвинул ближе к заказчику, чтобы тот поставил оттиск личной печати. — Если Надзор должным образом вознаградит её за старание. Сами понимаете, подписанная работа — вдвое дороже. У любого мастера гласности спросите, это решение цеха.

Гость без особого интереса скользнул взглядом по крайней строчке. В графе «заказчик» господин Канно написал «Надзор», а насчет срока схитрил и указал промежуток «от захода солнца за шпиль дворца до сигнала трубы». Может, надзиратель и сказал бы пару нелестных слов зарвавшемуся лавочнику, но тот воинственно сверкал глазами и до того походил на распушившегося сердитого козодоя, что скандала удалось избежать. Улыбку под маской было не видно, но в уголках глаз заказчика собрались добродушные морщинки.

— Хорошо. Меня предупредили о том, сколько это будет стоить. Если она справится, Надзор заплатит в полной мере.

С этими словами он поставил красный оттиск на белой бумаге, а у Хадзимари Такай снова нестерпимо зачесалась лодыжка. Ровно в том месте, где змеился длинный старый шрам, который остался на память о том неудачном вечере пятилетней давности, когда ей едва удалось сбежать от одного из «жуков». Может даже и от этого. Неспроста, должно быть, он буравит её взглядом. С другой стороны, какая разница? «Жук» он и есть «жук». Все они одинаковы.

«Интересно, если меня пристрелят наконец, хоть кто-нибудь из вас что-то почувствует?» — задалась вопросом Такай, наблюдая за тем, как как гость отдает хозяину лавки гласности запечатанный воском голубой конверт.

Потом заказчик в чёрно-золотой маске ушел, пообещав, что вопрос оплаты и надбавок определит цеховой договор, который подготовят в течение установленного законом времени. Такай проводила его спину пристальным взглядом, а потом вопросительно подняла брови, глянув на хозяина. Господин Канно как раз ознакомился с условиями, которые ставил Надзор, и со вздохом отложил бумагу. Какое-то время он задумчиво смотрел на свою лучшую, а в этот вечер и вовсе единственную оставшуюся на ногах художницу и молчал. Голубой лист с золотым тиснением лежал на столе между ними.

Ишь ты. Гербовой бумаги не пожалели. Всё официально.

Раньше всякое бывало, а теперь строго. С соблюдением всех формальностей.

Это не к добру.

— Ты все слышала, — наконец тяжело уронил он и подвинул бумагу ближе к ней, чтобы она прочитала, что от неё требуется.

Да уж… С этим заданием в такой срок в одиночку могла справиться только Хадзимари Такай… Проклятые «жуки», они ждут не дождутся, наверное, а то и ставки делают, что произойдёт раньше: она сама упадёт или её пристрелят за провокацию защитники чистых стен.

Когда-то она была против «жуков» и за народ, а теперь оказалась между народом и «жуками», и ей остается только ждать, когда на эту наковальню опустится молот и попутно размозжит ей голову.

— В доках, значит… — вот и всё, что Такай позволила себе сказать вслух, с разочарованием глядя на бездарные эскизы. Под каждым из них горделиво красовались зелёные оттиски печатей незнакомых людей. По мнению Такай, этих людей не следовало допускать к службам гласности ближе, чем на ружейный выстрел — для верности.

Обидно умереть ради такого…

Мастер Канно смотрел на неё своими птичьими глазами и ждал, что она ещё скажет.

— Это закрасят, — недовольно подытожила она, брезгливо бросив все три одобренных эскиза на стол. Картонки хлопнулись с неприятным стуком. Такай поморщилась: у неё разболелась голова. Причем она сама толком и не поняла отчего: из-за того, что «жук» стоял так близко к ней или из-за чёрных глаз, внимательно глядящих на неё с эскизов. Или от давящего страха перед доками и людьми, которым наверняка не понравятся эти глаза.

— После того, как ты сделаешь снимок, поборники чистоты стен могут даже взорвать эту башню, если захотят, — всё ещё сердито ответил мастер Канно. — Нам всё равно заплатят. Тебе заплатят. Не забывай об этом. Но ты, кстати, для верности, найми герольда и отдай ему камеру. Пусть снимет и бежит ко мне. Сразу же.

Такай, которая прежде и сама носила зеленую ливрею и бегала по городу с тяжёлой сумкой, набитой почтой и посылками, молча покачала головой. Почему-то люди, которым никогда не приходилось выполнять неблагодарную работу за гроши, всегда готовы сделать этот труд ещё невыносимее, ещё тяжелее. Её безмолвное возражение заметил мастер.

— Ну? Опять тебя что-то не устраивает?

«Меня пристрелят», — могла бы сказать Такай, но сказала другое:

— Камера тяжёлая. Я сама донесу.

Мастер Канно свёл густые брови к переносице, гневно вытаращил глаза и снова сделался похож на сердитого козодоя.

— Я что сказал? Мне нужен снимок сразу же, а не когда ты отоспишься и вспомнишь, на кого ты работаешь и чей заказ выполняешь.

Такай с виноватым видом поскребла шрам, пересекающий правую бровь. Они оба знали, что за ней в самом деле водилась раздражающая хозяина привычка затягивать с отчетами. Эта привычка сохранилась с тех времен, когда умение быстро унести ноги с места преступления было важнее снимков и отчетов. Да что там! До наступления «времени гласности» за съёмку настенных высказываний или даже хранение снимков можно было загреметь в холодные подвалы дворца правосудия и просидеть в них ровно столько ночей, чтобы беспощадная сырость начала подтачивать легкие. Такай до сих пор не могла поверить, что всё так разительно изменилось за считанные дни. Расскажи она Рину про снимки и отчёты, вот он смеялся бы…

Пока не зашелся бы в приступе кашля…

— Я сам пошлю герольда и скажу ему, что деньги он получит только когда камера и снимок будут у меня, — не дождавшись новых возражений от своей художницы, подытожил мастер Канно и жестом выпроводил её из лавки.

И они так и не сказали друг другу то, что запрещено было говорить. Что там её могут убить.

Даже допускать мысль о том, что сепаратисты до сих пор не сложили оружие, — уже было преступлением.

Закрашивают агитки защитники чистых стен, но это ничего не значит, всегда можно нарисовать ещё раз. Умирают люди… от неосторожности.

Со всеми бывает.

* * *

Схватив за ручку потрепанную сумку с красками и насадками, Такай перекинула через плечо ремень громоздкой квадратной камеры и взяла под мышку треногу. Опять невольно подумала о том, что сказал бы Рин, увидев её с таким снаряжением, и хмыкнула. Теперь любой прохожий поймёт, кто она и чем будет заниматься. А раньше знаменитая Сё выглядела как любой сопливый подросток-герольд, и никто понятия не имел, чем она занимается по ночам. Таскала на плече объемную сумку с серебряным позументом и никогда не подавала виду, что ее ноша намного тяжелее, чем у сверстников.

Иногда Такай скучала о той, прежней Сё, у которой не было заказов и начальника, не было денег на белый сыр и свежеобжаренный кофе для старика, но зато был Рин и рассветы. Рассветы и Рин были совершенно бесплатными и оттого бесценными.

В такие дни, как сегодняшний, Такай искренне жалела, что её легкие до сих пор не изгрыз кровавый кашель, который прикончил Рина. Жить в новой реальности, когда рисунки на стене заказывает тот самый Надзор, который они с Рином так ненавидели, было невыносимо. Она едва справлялась.

Такай волокла свою поклажу по городским улицам, упрямо сцепив зубы и стараясь не обращать внимания на то, что угол камеры, несмотря на кожаную накладку, при каждом шаге лупит по старому, пожелтевшему уже синяку. Прохожие неприязненно поглядывали на её нашивки службы гласности. Прежде такие носили исключительно мужчины, в чьи обязанности входило вскрывать «язвы на теле общества». После вскрытия таких «язв» — не всех, но многих — за виновниками приходили люди из Надзора.

Не так давно «глазастые» были врагами едва ли не худшими, чем «жуки». Теперь Такай сама носила нашивку с глазом в треугольнике и почему-то даже не могла возненавидеть себя за это. Наверное, правду говорят, что даже если земля с небом поменяются местами, человек научится ходить вниз головой.

А может быть, они уже давно ходят вниз головой и просто не замечают этого?

Такай достала из внутреннего кармана картонки с эскизами и перевернула их. Теперь зелёные печати стали походить на многочисленные луны на рыхлом сером небе, и это было совсем неплохо. Ещё бы агитка не была бы такой однозначной! Если бы ее можно было опрокинуть, исказить до потери смысла, а ещё лучше — перевернуть и смысл тоже, и сказать совсем другое, а не то, что имели в виду надзиратели!..

Впрочем, Такай знала, что не поступит так.

Если бы Рин был жив, может, и попробовала бы потаскать «жуков» за усы, как раньше. Но с тех пор, как он умер, она перестала рисовать без заказа. Любой её рисунок на стене был кем-то оплачен, и у них со стариком жизнь наконец наладилась.

Ну… до той поры, пока никто, кроме «жуков», не знает, что вот эта девочка с глазом на плече — и есть та самая Сё, из-за которой мир изменился.

Дважды.

* * *

«А что делал бы ты, если бы я умерла, а ты остался?» — в который раз подумала Такай, щурясь на закатное солнце. Почему-то именно алый диск небесного светила ассоциировался у неё с погибшим другом. Может, потому что закаты и рассветы они часто встречали вместе? По этой ли причине она больше всего на свете ненавидела выполнять заказы «жуков», что они не могли обойтись без красного цвета в своих агитках? Или потому, что можно сколько угодно убеждать себя, что привык ходить вверх ногами, но от этого все равно постоянно тошнит?

Тёплый ветер коснулся её волос и растрепал отросшую чёлку, выбившуюся из небрежного пучка на затылке.

Рин всегда её поддерживал. Даже сейчас мысли о нём приносили не только боль, но и утешение. Но представить его в новой реальности было невозможно.

«Может, тебе повезло, что ты умер и тебе не приходится ломать себя об колено, чтобы продолжать жить», — с вызовом подумала Такай. Солнце жгло сухие глаза, на ресницах плясали разноцветные блики. Кто-то толкнул её в плечо. Она остановилась.

— Прошу прощения за свою неловкость, — недовольно сказали ей.

Такай протёрла глаза кулаком, но это не помогло — она ничего не видела из-за того, что все вокруг заполонили чёрные мушки и плывущие красные разводы. Её тут же замутило, как от морской болезни, и ноги сделались ватными.

— Эй-эй, госпожа в порядке? — услышала она сквозь шум в ушах.

Почему-то пришлось поднять голову, как будто тот, кто толкнул её, разом сделался выше. Такай не сразу сообразила, что сидит, привалившись спиной к прохладной серо-белой штукатурке. Постепенно зрение вернулось к ней, и она разглядела и зелёную ливрею герольда, и встревоженные жёлтые глаза на курносом веснушчатом лице. Герольд как раз суетливо наливал в жестяную крышку зелёный чай из темно-красного термоса. Мгновение — и о зубы Такай чувствительно ударилась холодная кромка, а жидкость выплеснулась через край и намочила мундир. Неумелая забота подростка в чём-то была опаснее головокружений, к которым Такай так или иначе уже притерпелась. Художница отстранилась.

— Выпейте это, пожалуйста, — настаивал герольд, и жестяная кромка импровизированной походной чашки снова прижалась сомкнутым губам. Такай с неохотой подчинилась, скорее из опасения, что её снова обольют, если она будет сопротивляться. Вкуса чая не ощутила, но порадовалась, что он был тёплым, а не горячим.

— Спасибо, — хрипло сказала она, возвращая чашку.

Герольд закрутил крышку термоса и пристегнул его к поясу.

— Сейчас вам станет лучше, вот увидите. Мама даёт мне этот чай с собой, чтобы снимать головную боль, когда меня скрутит прямо на улице, вот как вас, — он осёкся и виновато извинился за грубое слово.

Такай вымученно улыбнулась и ладонью убрала прилипшие к мокрому лбу волосы. Он извиняется перед ней за грубое слово, подумать только! Она на этом грубом языке думает с тех пор, как надела такую же ливрею, как у него! А это было давно.

— Передай уважаемой матери поклон от Хадзимари Такай за заботу, — с некоторым трудом припомнив слова полузабытой учтивой речи, Такай поднялась на ноги и с тоской посмотрела на свою ношу. Сумка с красками и камера с треногой внезапно показались ей издевательски тяжелыми. Герольд проследил за ее взглядом и вдруг наклонился и сцапал ремень камеры и треногу, перекинул через плечо, подхватил под мышку и разом сделался похож на вьючного ослика.

— А меня называют Тараюки Сатоши, — пропыхтел он. — Обязательно передам.

Такай схватила ремень своей камеры. Не дёрнула, просто держала и не отпускала до тех пор, пока герольд не посмотрел на неё.

— Если ты думаешь, что я не сумею догнать тебя с моими вещами, ты ошибаешься, — спокойно предупредила она, вспомнив, что в сумке она носит обрез, оснащенный «кошкой» и тросом на катушке. От этой мысли ее замутило тоже. Неужели она вот настолько изменилась, что думает об этом, глядя на герольда? Это же всего лишь подросток.

— Я не думаю, — послушно кивнул тот. — Я хочу помочь.

— Камера тяжёлая, — вздохнула Такай, подумав о том, как совсем недавно говорила об этом мастеру Канно. — У тебя что, своих дел нет?

— Мама учила, что раз взялся помогать, то помогай как следует, — обезоруживающе улыбнулся герольд. Он гордо расправил плечи, и Такай с удивлением обнаружила, что он на полголовы выше неё, хоть и младше лет на... восемь?

Такай молча пожала плечами. Может, и впрямь герольд уже разнёс все депеши, которые ему выдали с утра, а если и нет — какая её печаль? Может, его нанял мастер Канно, как грозился. С чего в самом деле Такай решила, будто он собирался послать герольда позже? Но продолжать разговор о том, кто кого нанял и сколько заплатит, ей не хотелось. Хотелось поверить, что в их проклятом и насквозь больном мире ещё можно просто бескорыстно кому-то помочь. Хотя бы потому, что мама так научила.

Помощь мальчишки пришлась очень кстати. Вместе они прошли краем городского рынка, где хватало плохо одетых людей с мётлами и тачками, изображающих общественно полезный труд, но при этом излишне внимательно разглядывающих их сумки. Такай даже ощутила искреннюю признательность за то, что герольд берег её камеру как свою собственную. Когда герольд состроил серьёзную рожицу и громким шепотом предупредил художницу, что за ними следят, она невольно улыбнулась.

— Да, я знаю. Они нас боятся.

— Да? — совершенно искренне изумился мальчишка. — Если честно, я боюсь их гораздо больше.

Такай указала на свою нашивку в виде глаза, заключенного в треугольник.

— Многие из них оказались здесь из-за того, что люди с такими глазами, как у меня, заметили их недовольство.

Герольд почему-то понял её слова неправильно.

— Мне нравятся ваши глаза, — совершенно невпопад ответил он и покраснел. — Они необычные и похожи на морскую воду.

Договаривал он уже так, будто к его языку привязали жернова, но и замолчать, видно, было выше его сил. Такай удивленно вскинула брови и сочла, что мудрее всего будет оставить этот непрошенный комплимент без ответа.

Впрочем, она напрасно так подумала, потому что герольд, очевидно, решил, что он обязан вылезти из кожи вон лишь бы загладить неловкость.

— Я ведь так и понял, что вам нужна моя помощь, когда увидел, какие у вас глаза.

Такай эти слова не понравились. Ей не нравилось вообще всё, что напоминало о Рине, а его последние слова были как раз о том, какие у Такай красивые глаза и пусть она не плачет.

— Замолчи… пожалуйста. — Слова прозвучали излишне резко для вежливой просьбы, но даже на это потребовалось очень много терпения, и Такай почувствовала себя не в своей тарелке. Обижать хорошего доброго парня не хотелось, но ещё меньше желания было слушать, что он несет.

— Я просто хотел сказать, что таким, как мы, лучше держаться вместе. Помогать друг другу, — упавшим голосом закончил мысль герольд и обиженно надулся, опустил взгляд.

Если и было на свете что-то, что расстраивало Такай сильнее, чем навязчивые напоминания о смерти Рина, так это намёки на то, будто кто-то знает о ней больше, чем положено. Такай даже остановилась, а герольд не заметил этого и сделал ещё несколько шагов вперед, прежде чем обернуться.

— Какие ещё «такие, как мы»? — зло переспросила Такай. — Говори прямо и не юли!

Удивительно, но герольд ухитрился смутиться ещё сильнее, чем прежде. У него даже уши на просвет рубинами замерцали.

— Э-это… Ну, такие хорошие люди, как мы? — без уверенности полуспросил он.

Такай фыркнула и в два шага нагнала его, несильно толкнула кулаком в плечо.

— Ты точно какой-то не от мира сего, «хороший человек» Сатоши, — насмешливо бросила она. — И откуда ты такой свалился мне на голову?

— Отсюда не увидеть, — был ответ.

Такай покачала головой и про себя подумала, что с тех пор, как она сняла зеленую ливрею герольда, очень многое изменилось и не в лучшую сторону. В её время ещё был какой-то отбор среди претендентов, и совсем уж блаженных дурачков просто не брали, чтобы потом не было лишних проблем с тем, что кому-то доставили не то письмо или сказали что-то не так.

— «Хорошие люди, как мы», — пробормотала она себе под нос и посмотрела на алую макушку солнца, заходящую за крышу водонапорной башни в доках. — Ну надо же…

* * *

— У тебя красивые глаза, — прошептал Рин обветренными губами. В запёкшихся уголках жила тень прежней улыбки. — Не плачь.

Такай потёрла суконной манжетой слезившийся правый глаз. Как назло, это воспоминание возвращалось всякий раз, стоило слезам навернуться на глаза. Даже если это всего лишь ветер с океана, как сейчас. И усталость. Ноги уже тряслись от напряжения. Всё-таки высоко. Ее снаряжение было гораздо лучше сейчас, чем раньше, но прежде ее, должно быть, окрыляли идеалы. Сложно сказать, в чем настоящая разница, но рисовать агитки против Наместника и прогнившей насквозь системы было намного проще. Впрочем, сейчас все изменилось. Кроме Наместника. Наместник остался тем же, но кто его когда спрашивал…

Такай встряхнула жестяную банку с краской. Палец уже устал давить на рычаг, при помощи которого из сопла выпрыскивалась краска и ложилась ровным слоем на свежую штукатурку. А ведь если подумать… Такай оглянулась. При свете закатного солнца это место обмануло память, но сейчас взошла луна, и Такай вспомнила то, что давно забыла. Кажется, она в самом деле уже была здесь. Давно. Здесь был рисунок, под которым она когда-то оставила подпись «Сё». Многозначное слово, но почти всегда означает что-то сродни Вечности. Это Рин придумал. Точнее, они с Рином придумали оставить от имени Хадзимари Такай один символ, который объясняет всё, и при этом такой, чтобы побудить людей задуматься о том, что будет завтра.

Ничего не скажешь… задумались.

Теперь Сё рисует и подписывает своим именем совсем другие призывы. Мир изменился, изменилась и Сё.

И это было хуже всего.

Хорошо ещё, что никто не верит больше этим рисункам и этому слову — тоже.

* * *

Проклятая красная краска не желала ложиться на стену. Сопло забилось. Руки по локоть были в краске. Слишком яркой, чтобы ее можно было сравнивать с кровью, но Такай все равно затошнило, когда она поглядела на них. Пальцы затряслись от ненависти, и банка глухо врезалась в стену. Такай швырнула её, не жалея. Будь трижды проклят этот красный! Будь её воля, она бы никогда! Никогда не использовала бы красный!

Рин умирал от болезни лёгких и постоянно прятал от неё тряпки с кровавыми пятнами. Такай видела их прекрасно. Иногда стирала, роняя слезы в розовую мыльную пену. Иногда сжигала, потому что все же знают: чтобы болезнь не привязалась, нужно бросить в огонь то, с чем она связана. Это не помогло, хотя ей очень нравилось смотреть, как красный огонь жрет красные пятна на серо-белой ткани. Всегда становилось легче.

Сейчас на серо-белой штукатурке красные линии — это агитка Надзора. Может, сжечь её следующей ночью, и станет хоть немного полегче? Пусть все станет черным. Такую подпись Сё еще не оставляла…

Такай ослабила натяжение рулетки и плавно спустилась. Коснувшись носками досок, встала на шаткие стропила, не выпуская верёвку. Подняла новую банку, достала из ящика очередное сопло и как следует закрепила его хомутом, чтобы не сорвалось. Движения были отточенными, она даже не задумывалась о том, что делала механически. Мысли её бродили далеко, она представляла себе пожар в доках и языки пламени, которые станут лизать эти стены, которые она сейчас так старательно, но совершенно без радости расписывает.

Проблема в том, что «жуки» сразу поймут, что она хочет этим сказать.

Они-то знают, где она живет.

Это раньше у нее были какие-то иллюзии на этот счёт. Что никто не знает, как найти Сё. Глупые иллюзии зеленого герольда, конечно же. Скорее всего, её сдали свои же, те, кому она доверяла. Может быть, среди сепаратистов всегда были замаскированные «жуки», а может быть, они решили таким образом купить себе что-то. Продали жукам Сё и Рина, как что-то бесполезное, а обмен смогли попросить то, что нужно им. Может быть, даже свободу. Или жизни своих любимых. А что Сё больше никогда не будет свободна… А Рин умрет… Неважно… Подумаешь, картинки на стенах…

Мелкая дрожь в руках и ногах все-таки не унималась, и Такай решила немного передохнуть. Окинула взглядом свою работу и снова подумала, что они слишком многого от неё хотят и дают слишком мало времени. Правда, она однажды уже попробовала сказать об этом хозяину. Тот посмотрел на неё так, что она предпочла сделать вид, что ничего не говорила, и больше уже не поднимала эту тему. Никогда.

И так понятно. Если она упадет, никто не будет печалиться. Разве что старик.

Сё всех подвела.

Сепаратистов расстреляли.

Мир изменился, но в худшую сторону. И виновата в этом девочка, которая придумала рассказывать на стенах горькую правду. Сначала эта правда всколыхнула город, и он зашумел, зароптал, люди стали поднимать головы и смотреть на всё иными глазами. Потом город залили кровью, и он замолчал глуше прежнего. А глаза людей стали настолько страшными, что Такай старалась в них не заглядывать.

Сё прокляли. Никто не сомневался, что Сё — вражеский агент, которого подкупили, чтобы устроить всё это. Мятеж. Погромы. Убийства. Казни. Газ. Всё началось с рисунков на штукатурке.

Ей повезло, что «жуки» оставили ей не только жизнь, но и тайну личности. Иначе её, наверное, давно пристрелили бы на улице. И её, и старика.

Проблема в том, что «жуки» прекрасно знали, кто она.

Поэтому Сё и Хадзимари Такай теперь делали только то, что велят «жуки».

И сжигать они ничего не будут до тех пор, пока «жуки» не велят поджигать.

Руки сами собой опустились. А если правда велят?

Насколько хватит её принципиальности, если ей велят? На час?

* * *

— А я воду принёс! — возвестил желтоглазый герольд, едва его растрепанная голова показалась над верхней ступенькой-перекладиной. Он не так давно сообщил, что с минуты на минуту планирует умереть от жажды и Такай отправила его вниз — раздобыть воды. Все равно от него помощи немного. Несколько часов он вообще проспал, положив голову на свою сумку с позументом. Явно не пустую.

— Хочешь? — спросил мальчишка и протянул ей стеклянную бутылку из зеленоватого стекла. Вместо пробки горлышко закрывала обернутая тряпицей деревяшка. Такай чуть поклонилась герольду, благодаря за угощение, и отпила пару глотков. Легче не стало. Даже наоборот. Вода горчила, значит, из очистных. Яд. Она вернула бутылку мальчишке и ничего не сказала. Что говорить, если это уже было сказано на стене, да давно уже всё замазано серо-белой штукатуркой.

Герольд задрал вихрастую голову и издал положенное уважительное восклицание, мол, отличный рисунок. Такай только фыркнула.

А потом он посмотрел на неё и сказал то, что она должна была ожидать, но оказалась совершенно не готова услышать.

— Ты ведь та самая Сё, верно?

— Нет, я просто рисую это слово, потому что мне платят. Настоящая Сё умерла лет пять назад, — ровным голосом ответила Такай. — Ты что, не знал?

Она подобрала банку с красной краской и проверила рулетку, чтобы свободно скользила. Хватит уже отдыхать. А то не успеешь оглянуться, труба запоет.

— Ничего не умерла. Мой отец и братья были в Сопротивлении, они про тебя часто рассказывали. Я тебя сразу узнал.

— По глазам? — усмехнулась Такай. А сама подумала, что все-таки зря сегодня не надела очки. Она их вечно роняла, и они сползали с кончика носа и страшно мешали. Ну вот как так? Почему, когда она в очках, ей не дают срочный заказ «жуки», не привязывается герольд, которому больше всех надо?

— Ага.

— Ты поэтому за мной увязался? — спросила Такай и с усилием заработала руками. Нужно было подняться и доделать до появления докеров. Черно-красные глаза над головами им точно не понравятся.

— Ага, — голос мальчишки ожесточился.

Такай опустила взгляд и увидела блеск луны на черном дуле. «Хороший человек» достал откуда-то револьвер и направил на неё. Расставил ноги, чтобы не опрокинуться со строительных лесов от отдачи.

«Мне следовало догадаться», — вздохнула она. Колени опять затряслись, но банку с краской она удержала, не выронила.

— Дашь закончить? — спросила она чуть погодя, не дождавшись выстрела.

Герольд левой рукой расстегнул петли на мундире и оттянул воротник. Револьвер в его руке ходил ходуном.

— В первый раз? — зачем-то уточнила Такай. Наверное, это страх заставляет людей говорить с рычащими собаками и убийцами. Наверное, до самого последнего момента человек надеется, что если он способен на спокойный диалог под дулом пистолета, то его не убьют. Если бы это работало, то, пожалуй, любой конфликт можно было бы уладить откровенным разговором. Если бы это работало, никого не находили бы с простреленной головой.

— Сё ведь умерла уже. Давно, — повторила Такай, стараясь говорить как можно мягче. — Моя смерть ничего не изменит.

— Ты это начала, — сквозь зубы сказал герольд. Теперь он держал оружие обеими руками, и дуло больше не тряслось.

Такай, подумав, ослабила натяжение веревки (все равно же толком не поднялась, да и никуда она не денется, на привязи-то) и встала обеими ногами на неровные доски шатких строительных лесов. Посмотрела на месяц над правым плечом мальчишки, недавно отпаивавшего ее чаем. Он ведь говорил, что он хороший человек. В глаза ему смотреть теперь не хотелось, да и невозможно себя заставить посмотреть в глаза убийце.

— Не было ни дня, чтобы я об этом не пожалела. Поэтому «жуки» меня не убили.

— Я не такой, как «жуки», — процедил герольд и выстрелил.

* * *

— У тебя красивые глаза, — сказал Рин. — Не плачь.