Седьмое Доказательство

Этот мир облечен в пустоту,

понимаешь, ту,

что внутри и со всех сторон.

Борис Херсонский "Записки ересиарха-2"

Мальчику было от силы лет одиннадцать-двенадцать. Маленький, тощий, бледное лицо, под глазами синяки. На земле бы он меня ни за что не утащил, эдакого здоровенного амбала, да еще и с немаленьким ноутбуком через плечо.

- За кого отрабатываешь?

Мальчишка вздохнул и передернул плечами.

- Не хочешь говорить - не надо. За разговором дорога короче, но твои секреты - только твои.

Паренек сдул со лба светлую прядку и застенчиво выдал:

- За мамку. Она отца топором убила.

Я присвистнул. Пригляделся внимательней.

- И тебя за компанию?

Мальчишка вздрогнул.

- Нет, что вы. Мамка добрая. Она за меня заступилась. Отец меня бил, ну она топор в сарае схватила - и того. Она не хотела. Я уже позже, в детдоме, от пневмонии...

Все с ним было понятно. Рядовой клиент. Повкалывает еще пару лет, и переведут его мамку в Чистилище. Если, конечно, парень не надумает потом выручать батьку. Я окинул его привычным оценивающим взглядом. Сам я такими делами давно не занимался, но любой из младших сотрудников ухватился бы за него всеми когтями. Легкое, приятное дело.

Я поправил ремень ноута и взгромоздился пацану на плечи. Тот стоически промолчал, хотя видно было - тяжело.

- Ну что, тронулись?

И мы тронулись.

Не знаю, с чего Данте наш Алигьери вообразил, будто дорога из Ада в Чистилище напоминает удобный, чуть ли не асфальтом крытый серпантин. Как бы не так! Гладкая обсидиановая поверхность горы - с моими копытами я бы и сантиметра не прополз. Однако мальчишка поднимался, медленно, но верно, покряхтывая временами под немалой тяжестью. Обо что опирались ноги в стоптанных сандалиях, бог весть. Но он шел. Мне бы здесь ни за что не пройти. На то, впрочем, и было рассчитано.

Я задрал голову, вглядываясь в низкие облака. Из-за них все явственней сочился свет - свет, неприятный моим глазам. Пришлось вытащить из нагрудного кармана очки. Я как раз полировал платком стекла, когда малахольный Вергилий замедлил ход.

- Скажите, - маленький возчик подо мной едва ощутимо вздохнул, - а если я за папку отработать захочу - это сколько еще таскать?

Я улыбнулся. Хорошо, что мальчик не видел этой улыбки.

Явившийся сверху был мне неприятен. Я помнил его по парочке недавних процессов. Эдакая серая мышка, трудолюбиво грызущая судьбой заповеданный сыр. При том, что я знал его биографию, и была она довольно красочной. Правозащитник. Пару раз отсидел, был безжалостно бит и полицией, и толпой тех, кого он пытался защитить. Обыски. Аресты. Психушки. Жена не выдержала и покончила с собой. Сына однажды ночью нашли в проулке с перерезанным горлом и запиской, адресованной папаше - записка была приколота к левому соску малыша. А папаша все тянул эту лямку, упрямая рабочая скотинка в плену собственных заблуждений. Впрочем, наверху это называется идеалами. Ему даже недостало сил последовать за женой, и умер он банально, в больнице. Кажется, ему сломали позвоночник, и какая-то добросердечная медсестра отключила систему жизнеобеспечения.

- Здравствуйте, Анатоль.

Мой собеседник опирался на костыль. Глянув на длинную лестницу, ведущую вверх, я мог только позавидовать его мужеству. Верхние услугами перевозчиков не пользовались.

Я заглянул ему в глаза. За тонкой вуалью их вечного показного доброжелательства весьма ясно читалось то, что он обо мне действительно думал. Адвокат дьявола. Защитник насильников и убийц, богатеньких сыночков усталых родителей, вздумавших прогулять наследство еще при жизни - и, о какое веселье ждало их здесь! Да, там, на земле, я был один из лучших. Как, впрочем, и он.

- Приветствую, Микаэль.

Он чуть заметно поморщился.

- Можете называть меня Майклом. Это ведь привычней вам, так?

Я посмотрел на его протянутую руку. Пальцы не дрожали. Ладонь узкая, но не слабая. Что ж. Мое пожатие было, возможно, чуть крепче, чем того требуют приличия, однако он и не моргнул.

- А теперь, если мы покончили с церемониями, давайте перейдем к делу.

Он открыл потертую папку. Наверху не слишком доверяли новой технике. Я хмыкнул и щелкнул по клавише, высветив на экране ноутбука нужные файлы.

Грашко Йововиц. С фотографии глядело молодое, но уже изможденное лицо. Глаза в лучиках морщин. Упрямо сжатые губы. Желваки на скулах. Да, не похож на тех христосиков, что обычно привечают наверху. Светлый взгляд прирожденного убийцы.

- Я бы поставил диагноз уже по физиономии. Он смотрит так, будто готов спалить весь мир. И сожрать пепел.

Майкл-Микаэль слабо улыбнулся.

- Не ожидал от вас такой эмоциональности... коллега. Мы судим не по лицам.

- Да, понимаю. Что ж...

Я развернул ноут экраном к нему.

- Вот фотографии. Будете смотреть?

Глаза моего собеседника потемнели. По мере того, как он пролистывал новые изображения, вертикальная морщинка на его лбу становилась глубже. Немудрено. Верхние не любят такого. Если честно, и я от этого фоторепортажа был не в восторге.

Маленькая горная деревушка. Фотограф, параллельно работающий на западный телеканал - уж не Континентал Джеографик ли? - особенно постарался запечатлеть изломанную линию хребтов и ползущий вверх по склонам кустарник.

Рассвет. Длинные тени тополей. Ветки крайнего тополя обуглены - как видно, пожар перекинулся и на деревья. Дымящиеся тряпки. Мусор. Изломанный черный зонтик на первом плане. Ближе. Среди обгоревших камней бродят военные в форме НАТО. Голубые береты миротворцев. Единственное пятно цвета в этом царстве серого и черного. Ближе. Обугленная рука. Почерневший железный костыль. Черное и красное, задранные к небу копытца овцы. Скрюченное тельце ребенка. Рядом его мать, остатки цветастого платка странно сплавились с почерневшей кожей. Женщина в темной косынке: мусульманка. Рвется из рук военных, рот перекошен в крике - нашла кого-то из своих? За сгоревшим сараем гора трупов. Этих расстреляли, но почему-то не кинули в пламя, оставили тлеть на жарком августовском солнце. Мухи. Снова бьющаяся в истерике женщина. Пустые дома деревушки. Скользящие по площади тени облаков - пока шла съемка, время перевалило за полдень.

- Впечатляет?

Микаэль потер переносицу и взглянул на меня.

- Зачем вы мне это показываете?

- Человек, который ответственен за уничтожение деревни, находится у вас.

Правозащитник поглядел на меня, как на чокнутого, а потом медленно покачал головой.

- Этого не может быть.

- У нас есть сведения. Свидетельские показания. Не угодно ли изучить?

Я вынул из того отделения сумки, где обычно обретаются провода от ноутбука, пачку листков и передал ее через стол.

Микаэль мельком проглядел бумаги и закрыл папку. Он побарабанил пальцами по столешнице и раздумчиво произнес:

- Послушайте. Вам отлично известно, что это невозможно. В силу определенных причин... определенных физических законов, если вам угодно... виновник подобного...

Он старательно не глядел на экран.

- ...просто не мог попасть к нам. Очевидно, что господина Йововица оболгали.

Я обаятельно улыбнулся.

- Майкл, друг мой. Вам отлично известно, что в силу определенных... хммм... физических законов... проходящие по нашему ведомству не могут лгать. Я предпочел бы устроить очную ставку. Когда вам будет удобно доставить господина Йововица на нейтральную территорию?

Микаэль не смотрел на меня. Он смотрел в окно, перечеркнутое частой решеткой: серые квадратики, черные отрезки. Даже этот скудный свет был для меня слишком ярким.

- Боюсь, мы не сможем вам посодействовать. Грашко Йововиц не спустится вниз.

- Ему необходима помощь? У нас есть несколько...

- Ему необходим покой.

Голос правозащитника стал неожиданно жестким.

- Он достаточно настрадался при жизни. Вдобавок, мы в курсе, насколько нейтральна эта территория...

- На что вы намекаете? Всякий находящийся здесь отбывает срок заслуженного наказания...

Микаэль быстро взглянул на меня и отвел глаза.

- Я не собираюсь соревноваться с вами в казуистике, да мне это и не по силам. Меня уполномочили сделать вам встречное предложение. Мы готовы принять вас или вашего свидетеля наверху.

Я засмеялся.

Упакованный в бутылку из непрозрачного стекла свидетель давил мне на поясницу, безобразно распирая карман штанов. Как Прик Вендерс, мой непосредственный начальник, дал добро на эту авантюру - уму непостижимо. Неужели их действительно так заинтересовал несчастный убийца Йововиц? Голос в трубке был чертовски настойчив:

- Мне нужен этот парень, Анатоль. Если тебе придется для этого обзавестись крыльями и удостоверением Михаила-архистратига, делай. Мне неважно, как ты добудешь его, но ты сделаешь это и принесешь мерзавца упакованным и готовым к употреблению. Много времени это занять не должно, а я тебе пока выпишу двухнедельный отпуск и курсы реабилитации. Если понадобятся, конечно.

Еще как понадобятся.

Я сидел, судорожно вцепившись в плечи своего носильщика. Странно. Сидеть на мальчишке было довольно удобно, при том что парень не доставал и до плеча Микаэля. Мешала даже не хромота правозащитника - хотя при каждом шаге я съезжал вправо и вынужден был цепляться все сильнее - а проклятое чувство неуверенности. Мне казалось, что еще секунда - и он стряхнет меня вниз, и я загремлю по скользким ступенькам... никогда прежде не замечал у себя страха высоты.

- Еще немного.

Я крепче зажмурил глаза. Проклятый хромой урод! Хоть бы он не споткнулся...

Микаэль тяжело дышал, будто с каждой ступенькой подъем давался ему все труднее. Логично, учитывая, что он тащил на себе. Насколько же праведен был негодяй при жизни, если сейчас он способен... В эту секунду облака расступились, и в глаза мне сквозь мгновенно опрозрачившиеся стекла очков ударил такой чистый, такой свирепый и неистовый свет, что я закричал от боли и выпустил когти. Плечи Микаэля задрожали, и я ощутил, что соскальзываю - а затем на меня рухнула благословенная темнота.

Сумрак. Прохладная повязка на глазах.

- Вам уже лучше?

Я резко сел, так что полотенце соскользнуло с моего лица и шлепнулось на колени. С трудом фокусируя взгляд, я осмотрелся. В глазах все еще плясали цветные круги, но все же обстановку комнаты разглядеть удалось. Потертый диван, на котором я лежал, стол и два простых деревянных стула. Небогато. Ставни, слава всему сущему, были плотно притворены. Неяркий электрический свет. Щадящая атмосфера. Мда.

Я обернулся и встретился взглядом с правозащитником. Тот стоял в изголовье со свежим полотенцем. С полотенца капало на пол. Я автоматически указал вниз и сказал:

- Капает.

Этому полу, впрочем, уже ничто не могло повредить. Я усмехнулся:

- Надо как-нибудь пригласить вас в гости. Интересно, понравится ли вам моя квартира.

- Я бы навестил вас с удовольствием, но спускаться мне даже труднее, чем подниматься.

Все понятно. Проклятый сухарь.

Я покосился на выступающие на плечах Микаэля горбики перевязок. Их не мог скрыть даже толстый свитер.

- Здорово я вас отделал? Извините, это от неожиданности.

- Ничего страшного.

Он вдруг улыбнулся.

- Однажды мне по делу пришлось заглянуть в Лимб, и я наткнулся там на гарпий. Поверьте, ощущения были на порядок более сильные.

Я представил это зрелище и не смог сдержать ответной улыбки.

Очную ставку мне устроили в тот же день. Наяву Йовович намного более походил на Христа, чем на фотографии. Возможно, тому немало способствовала негустая светлая бородка и инвалидное кресло.

- Градовцы?

Он нахмурился.

- Маленькое белославское село. Как раз на границе Требской Краины. Вы проходили там с отрядом летом девяносто шестого года.

Герой войны за независимость либо был прирожденным актером, либо сжигал деревеньки каждый божий день. Наконец выражение его прояснилось.

- Да, Градовцы. Маленькая такая деревушка. Помню. Там к нам присоединился отряд Лешека Ставойты. Мы еще здорово выпили по этому случаю...

Он рассеянно улыбнулся.

Я вздохнул. Когти так и чесались. Внизу и даже в Чистилище - прав был Микаэль, ох, прав - мы бы с ним так не церемонились.

- Значит, вы абсолютно не помните, как заперли более сорока жителей деревни в сарае неподалеку от мечети и сожгли, а остальных расстреляли?

Удивление в светлых глазах было подлинным.

- Вы ненормальный?

Я выставил на стол бутылку. Проклятый Ставойта даже здесь, в подвале, не желал вылезать. Голос его из-за стекла звучал приглушенно.

- Лешек Ставойта, пятьдесят девятого года рождения, поселок Друзь?

Бутылка поддакнула.

- Опишите, пожалуйста, в подробностях, что вы нашли пятнадцатого августа девяносто шестого года на месте вашей предполагаемой встречи с полевым командиром Йововицем.

Бутылка заговорила.

Я вышел покурить. Микаэль вышел следом за мной. Он глядел на меня с сожалением.

- Гаденыш все отрицает.

- Не смейте называть Йововица гаденышем. Молчание - его право.

Я поглядел в комнату сквозь тонированное стекло. Противоположная сторона была непрозрачна. Интересно, откуда у них тут специально оборудованные комнаты для допросов? Или не так все гладко в датском королевстве?

- У нас есть кадры спутниковой съемки. В село вошел отряд численностью около тридцати человек. Один бронетранспортер. Это соответствует тому, что было на тот момент у Йововича. Других отрядов, кроме его и Ставойты, в округе не было. Мы знаем, что Ставойта этого не делал. Вы видели пленку.

- Там не видно лиц.

Я обернулся и уставился на правозащитника. Тот и не поморщился.

- Скажите... Вы серьезно полагаете, что можно стать героем войны, не совершив не одного противоправного - греховного, по-вашему - поступка?

Микаэль пожал плечами.

- Срок ваших полномочий истекает послезавтра. На вашем месте я бы поторопился.

Я, наверное, уже в двадцатый раз прокручивал запись допроса. На столе передо мной стояла недопитая чашка чая - любезность старины Майкла. К предложенному им же печенью я не притронулся. Если честно, мне серьезно недоставало хорошего антрекота и бутылки вина. Две недели отпуска и курс реабилитации... К черту, плевать на курс. Хороший санаторий, девочки, алкоголь. Я сжал голову руками и уставился на ноут. Что-то тут было...

- Несовпадение в деталях.

Я обернулся. Правозащитник стоял за моим плечом и пристально смотрел на экран.

- Перемотайте немного назад. Так. Слышите? Ставойта утверждает, что видел следы ног и протекторов только на дороге, ведущей к перевалу. По версии Йововица, они пришли из долины. Где ваша спутниковая запись?

Я лихорадочно защелкал по клавиатуре. В коридоре хлопнула дверь, застучали шаги, и детский голос позвал:

- Папа! Пап, ты дома?

Тяжелые шторы были надежно задернуты и - наверняка - опущены были за ними жалюзи, но я все же время от времени с опаской поглядывал на окно. Мы втроем сидели за столом и хлебали суп. Скудный холостяцкий рецепт, без всяких излишеств: картошка, морковь, лук, макароны. Сверху плавал одинокий капустный лист. Пацану, впрочем, нравилось. Он энергично болтал в супе ложкой, дрыгал под столом ногами. На вид ему было меньше десяти, и все же постарше, чем должно бы быть. Лицо бледное, но гораздо более оживленное, чем у моего маленького проводника. Младший сын правозащитника. Тот самый, с запиской.

Паренек отнюдь не смущался моим присутствием и то и дело зыркал на меня поверх тарелки. Отец, похоже, сделал ему в коридоре внушение, однако ко второму блюду (тушеные с рисом овощи) пацан не выдержал и с деланным равнодушием поинтересовался:

- Дядя, а вы из Ада?

Микаэль возмущенно цыкнул на сына. По-моему, зря. Откуда еще может явиться двухметрового роста хлыщ в костюме с иголочки и с длинными вертикальными зрачками?

- Вы насчет мамы?

А вот этого вопроса я не ожидал. Выражение лица Микаэля стало совсем свирепым, а я по-новому взглянул на паренька. То ли заметив мое профессиональное любопытство, то ли утомившись выходками сына, папаша с нажимом сказал:

- Бени, ты наелся? Иди делай уроки.

Мальчишка неохотно слез со стула и поплелся в соседнюю комнату. Я вопросительно заломил бровь.

- А как вы представляли Рай? Зеленые кущи, херувимы с арфами?

- Я не думал, что здесь ходят на костылях. Или разъезжают в инвалидном кресле.

Микаэль разлил кофе по чашкам. Рука его слегка дрожала.

- Это память, Анатоль. Боль и память. Вам не понять - но это то немногое, что у нас осталось.

Он помолчал, потом скупо улыбнулся.

- Бени ходит в школу. Да, в школу. Здесь никто его не обидит. Ему есть с кем играть. Он даже подрос немного. Медленней, конечно, чем его брат... но, поверьте, это все, о чем я мечтал. Что же касается Марии... Я знаю, как Бени хочет увидеть мать. Но и он знает, что это невозможно, так что...

- И вы ни разу не пробовали?.. Я не предлагаю вам злоупотребить служебным положением, я просто мог бы поговорить кое с кем из наших...

- Нет.

И снова мне было непонятно - то ли этот сухарь не хотел нарушать правила, то ли он так и не простил не вовремя ушедшую жену.

Я трижды прокрутил пленку со спутника и чуть не разнес несчастный ноут. Конец записи исказили помехи, но начало было вполне отчетливым. Отряд шел из долины. Из долины! Это мог быть только Йововиц. Я еще раз прослушал показания Ставойты. Увидели дым. Зашли в деревню. Обнаружили пожарище. В живых то ли и вправду никого не оказалось, то ли добили раненых - тут Ставойта немного юлил. Вышли из деревни и направились в горы. Наткнулись на солдат Йововица в десяти километрах выше по склону. Те о пожаре ничего не говорили, на расспросы отвечали с неохотой.

- Ну он это! Он, он!

Как же, прах меня побери, негодяй очутился в Раю? Я поднял документы по делу и вновь принялся терзать шевелюру - все спутники Йововица были здесь. Все как один. Мать, жена - тоже тут, но это-то как раз неудивительно. Однако компания палачей, хладнокровно уничтожившая больше полусотни невинных? Бред.

Микаэля я, кажется, разбудил. Он вышел из комнаты, подслеповато щурясь и шлепая огромными не по размеру тапочками. Халат на тощей груди распахнулся, и я успел заметить неприятного вида шрамы. Проследив мой взгляд, правозащитник запахнул халат и суховато поинтересовался:

- В чем дело?

- Мне нужно поговорить с этими людьми.

Я протянул ему список. Микаэль даже смотреть не стал.

- Нет. Достаточно и того, что мы дали вам допросить Йововица.

- Но почему?..

- Нет.

Вероятно, я выглядел оглушенным - по крайней мере, он смягчился.

- Поймите, Анатоль. У этих людей была нелегкая жизнь. Хотя бы здесь они заслужили покой. Камеры... Допросы... Да посмотрите на меня. Думаете, мне приятно было бы, если бы такой как вы - сытый, холеный молодчик - удобно расположился бы в кресле следователя и по-хозяйски принялся копаться в моих воспоминаниях? Мне хватило этого внизу. Поверьте, даже меня от вас тошнит, хотя и уже успел попривыкнуть. Здесь вам не место, и мучить этих людей я не дам.

Он постоял еще с минуту и, не дождавшись от меня ответа, ушел, плотно притворив за собой дверь.

К утру глаза у меня начали слезиться. Я прокрался в ванную, но глазных капель не обнаружил. На обратном пути мне показалась, что дверь детской приоткрыта. Когда я проходил мимо, вглубь комнаты шарахнулась маленькая тень.

Утро приветствовало меня головной болью и полоской жемчужного цвета под жалюзи. Я запаниковал и занавесил окно одеялом. Стало спокойней. Мой свидетель в бутылке дремал, оттуда доносилось мерное похрапывание. На кухне засвистел чайник. Я почел за лучшее не видеться лишний раз с Микаэлем и его отпрыском, и завтрак пропустил.

В результате моих ночных бдений картинка сложилась странная. Я проштудировал все, что имелось у нас на Йововица и остальных членов его отряда. До злополучной истории с Градовцами это были обычные разбойники - там заварушка с солдатами НАТО, тут расстрел заложников, ничего, понятно, не доказано. Участвовали они и в штурме Трижницы, и опять - никаких записей, кроме скудного списка потерь. Зато после Градовцов... я протер бедные свои глаза. Збысел Крайнович после объявления всеобщей амнистии стал известным скульптором. Трежко Малец - получил стипендию от Женевского Университета. Премия Брегера за исследования в области ядерной физики. Бражко Спас - нейрохирург. Свен Стефенсон, единственный не-белослав в их компании, вообще отправился в Палестину, постригся в монахи и вскоре заделался настоятелем монастыря молчальников в Латруне. И, наконец, сам Йововиц. Для начала он объединил разрозненные отряды боевиков в регулярную армию, но, вместо того чтобы огнем и мечом пройти по стране, выжигая иноверцев - а этого-то все и ожидали... Он инициировал мирный процесс. Он первым сел за стол переговоров - находясь в положении, когда мог бы диктовать любые условия, он пошел на уступки. И это окупилось, о, как это окупилось! Примиритель сторон, спаситель нации, кандидат в первые президенты независимой Белославии. И да, Йововиц наверняка стал бы президентом, если бы чокнутый студентишко не встал на дороге правительственного кортежа и не выстрелил в тонированные стекла ехавшего вторым джипа. Первая пуля убила водителя. Вторая прошила спинку кресла и засела в четвертом шейном позвонке Йововица. Третья разнесла ему череп. Спас умер через десять лет после пожара в Градовцах. Малец - через двенадцать. Крайнович, и Стефенсон протянули по пятнадцать лет. Йововиц не прожил и трех. Все они не дожили до старости. Все очутились здесь.

Я захлопнул ноут и выглянул в коридор. Прислушался. В комнатах царила тишина. Кажется, хозяев дома не было. Тишком-бочком я подобрался к телефону, стоявшему в прихожей на небольшой тумбочке. Древний как мамонт аппарат был покрыт слоем столетней пыли. Я вытащил из тумбочки телефонную книгу и принялся изучать номера.

Через пятнадцать минут на коленях у меня лежал аккуратный список. Две фамилии - жены и матери Йововица - стояли сверху. Рядом я отметил адреса. По счастью, обе жили неподалеку, в двух или трех кварталах отсюда. А вот остальные... Сегодняшний день положительно был днем сюрпризов. Все пятнадцать членов отряда, о которых у меня были хоть какие-то сведения, проживали по одному адресу в центре города. Тюрьма? Мои пресветлейшие коллеги засадили героев войны в тюрьму? Или это какой-нибудь санаторий для смятенных душ? Я пожал плечами. После вчерашней комнаты для допросов я уже ничему не удивлялся. Оставалось понять, как мне до них добраться. Среди белого дня, без машины - да и есть ли здесь машины кроме той, что доставила меня прошлым вечером к допросной?

В прихожей я обнаружил трость, принадлежащую хозяину. Трость была старая, растрескавшаяся, набалдашник ее блестел не от лака, а от долгого пользования. Я протер набалдашник платком. При всей ее неприглядности, трость мне годилась. Из кармана пиджака я достал темные очки, и, помолившись всем правнукам Азраила, нацепил из себе на нос. Прогулялся по прихожей, для тренировки обстукивая тростью встречные предметы, и направился к двери. Прикоснувшись к дверной ручке, я закрыл глаза. До калитки я как-нибудь дохромаю, а там неужели сердобольные прохожие не помогут бедному слепому... бесу? Я отогнал эту мысль, храбро надавил на дверную ручку и шагнул за порог.

По инерции я успел сделать ровно пять шагов. Я спустился с крыльца и почувствовал, как хрустит под ногой гравий садовой дорожки. Затем свет пробился сквозь стекла и сквозь веки, и все затопило красным, невыносимым, жгущим. Я заорал от боли и грохнулся на землю. Палка и очки отлетели в сторону, и некоторое время я ползал, мучительно пытаясь их нащупать. Я, наверное, умер бы там - если бы чья-то спасительная рука не схватила меня за шиворот и не подтолкнула бы вперед, несильно, но настойчиво. Я заполз на крыльцо (горячий бетон опалил мне руки) и головой протаранил дверь. В прихожей я попробовал открыть глаза, но под веками плясали только разноцветные пятна. На четвереньках я поскакал в ванную. Пару раз наткнулся на стену, стукнулся плечом - и все же нащупал благословенно прохладный край ванны, гладкий фаянс раковины и железный вентиль крана. Я включил холодную воду на полную мощность и с головой нырнул в ледяной рай.

Когда спустя пару минут чехарда на моей роговице утихомирилась, и боль в висках чуть приутихла, я решился оглядеться. С выцветшей плитки стекала вода. Я сидел в немаленьких размеров луже, цепляясь за край ванны. По полу тянулись грязные следы, пиджак был безнадежно испорчен и напоминал размокшую сигаретную пачку. А у порога стоял мой спаситель и насмешливо улыбался.

- Бени, - выдохнул я, - почему ты не в школе?

- Ты следил за мной?

Боги, у меня никогда не было детей - оно, в общем, и к лучшему. Будь Бени моим сыном, я бы наверняка вытянул его ремнем.

Мальчик не был смущен вопросом. Он коротко кивнул - так, что темные кудряшки рассыпались по широкому лбу. Вырастет упрямцем, мимолетно подумал я, и тут же себя одернул.

- Зачем? Ты мне не доверяешь? Думаешь, я сделаю что-то плохое?

Я бы не удивился согласию, но парень отрицательно помотал головой.

- Тогда в чем дело?

Бени сел на ванну и задумчиво стукнул по ней ногой. Чугун отозвался глубоким гулом.

- Вам надо выйти, да?

Я подумал и кивнул.

- Я могу вам помочь.

Будь я здешним, я бы наверняка умилился и потрепал малыша по головке. Однако здешним я не был, поэтому сразу спросил:

- Что ты за это хочешь?

Парень еще раз пнул ванну и серьезно сказал:

- Я вам помогу, а вы поможете маме.

Мопеда или даже велосипеда у Бени не было. Похоже, здесь все ходили пешком.

- А если далеко? Школа на другом конце города? Или к друзьям заскочить?

- Здесь все близко. Надо только знать, куда хочешь попасть - оп - и ты уже там.

Я позавидовал. У нас все дороги длинны, и, как правило, лишены приятности. Зато с гужевым транспортом нет проблем.

- А ничего... хмм... более подходящего... у тебя не найдется?

Бени помотал головой и дернул мое такси за веревочку. Я с опаской опустился на сиденье большой красной пластиковой машинки. Ноги у меня свешивались по обе стороны, а руль болезненно упирался в живот, однако, как ни странно, игрушка не развалилась.

Очки мальчишка подобрал в саду. Поверх очков я намотал два полотенца и старую простыню, а на все это накрутил одеяло. Со стороны это, должно быть, здорово напоминало пожилую арабку, спешащую к вечернему намазу. Очень крупную арабку. Бени вывел меня на крыльцо. Я с ужасом приготовился к боли, но полотенца и одеяла отсекли большую часть света, оставив слабое красное свечение под веками. Маленькая рука крепко вцепилась в мое запястье. Бени осторожно помог мне усесться. Я поджал ноги как можно выше. Пластиковый корпус подо мной дрогнул, колеса скрежетнули по гравию.

- Поехали!

И мы поехали.

Город был странно тих. Я привык к вечному шуму Нью-Йорка, к визгу Фриско, к вокалу Парижа и крещендо римских улиц. Я привык к неумолчному гулу, протянувшемуся над нашей бездной, к лязгу и скрежету Чистилища. Здесь было тихо. Шарканье ног. Бег, шлепки легких сандалий. Смех, детские голоса, негромкий разговор взрослых. Шорох колес машинки. Ветерок поигрывал моей чадрой... кажется, я задремал.

- Приехали. На табличке написано "Госпожа Фани Йововиц".

Мать. Отлично.

- Это большой дом?

- Нет, не особенно. Меньше нашего.

- Хорошо. Помоги мне войти.

В комнате у старушки была старая плюшевая мебель и клетка с попугаем. Госпожа Фани любезно задернула шторы, так что я избавился от своего маскарадного костюма и остался только в очках. Мог бы снять и их, но мне не хотелось пугать хозяйку.

- Ах, и у вас больные глаза? Я уже столько лет говорю, что мне должны выписать очки посильнее, но мой окулист уперся и ни в какую - говорит, носите старые. А у них дужка поломалась, видите. Попрошу Грашека купить мне новые, эти ведь он мне привез еще пять лет назад, а я сказала - куда мне черепаховую оправу, а он - нет, мама, возьми.

Старушка спохватилась и кинулась отодвигать кресла от стола.

- Присаживайтесь. Хотите чаю? Я недавно испекла ореховый пирог и у меня остались вчерашние штрукли...

- Нет, спасибо.

Я прокашлялся. Госпожа Фани мелко закивала. Бени застыл перед буфетом, заворожено разглядывая кувшинчики из богемского стекла.

- Как хотите, но я все же приготовлю чаю для мальчика, чтобы он не скучал.

Попугайчик в клетке подпрыгнул и отчетливо сказал "Бражка".

Когда Бени был надежно занят штруклями, оказавшимися чем-то вроде рулета, я уселся в плетеное кресло напротив старушки и развернул записную книжку. Копыта я на всякий случай спрятал под низкий кофейный столик.

- Грашек? Хороший мальчик. Вы, наверное, из газеты? Ко мне часто приходили из газеты, еще когда я жила в старом доме.

Похоже, госпожа Фани была малость не в себе, и слабо представляла, какие бездны и выси отделяют ее от "старого дома".

- В детстве он был шалун. Соседи даже жаловались иногда, особенно пани Гражина, эта важная полька. Дети прозвали ее пани Вражиной, и, прости господи, я всегда смеялась - до того это было похоже. Она терпеть Грашека не могла. Говорила, что он повесил ее кошку - подумайте только, наплести такое. Все потому, что Грашек не здоровался с ней на лестнице. Ну так он не знал польского. Нельзя же требовать от мальчика, чтобы он выучил чужой язык только затем, чтобы здороваться со сварливой старухой.

- Да, он родился в шестьдесят третьем. Помню, он был таким маленьким, врачи в больнице сказали - не выживет. А мой муж - Ладош был еще жив тогда - сдвинул брови вот так и говорит: как не выживет? Мой сын будет богатырем! И он был прав, бедный, бедный, он так и не увидел, каким красивым мальчиком вырос наш Грашек.

- В девяносто шестом? Нет, не скажу, что он особенно изменился. Он всегда был славным, а что иногда дрался с соседними мальчишками - ну так все дети дерутся. Хотя постойте... Ах, вспомнила. Пани Гражина перестала жаловаться. Да-да, она пришла ко мне и так и сказала: "Ах, ваш Грашек такой вежливый мальчик. Встретил меня на лестнице и поздоровался, так и сказал: "Dzie? dobry, пани Гражина!". А я ей: "Видите, я вам говорила!"

Ксения Йововиц работала в кафе. Как и у госпожи Йововиц, здесь никто не смутился моей просьбе опустить жалюзи. Посетители как ни в чем не бывало продолжали пить свой кофе и листать утренние газеты. Странно, насколько здесь все были спокойны - у нас и духу бы их не осталось, стоило им хоть издалека заметить эмиссара света. Хозяйка кафе любезно улыбнулась и сказала, что Ксения поговорит со мной в подсобной комнате.

На этом, впрочем, приятности и кончились. Ксения была явно не рада меня видеть. Эта худенькая женщина (как, работая в пекарне, она сохранила такие хрупкие формы?) с бледным лицом и блестящими кудрявыми волосами беспокойно прятала руки под фартуком и старалась не смотреть мне в глаза.

- Грашек? Вы ведь не хотите... вы ведь не можете его забрать?

Я посмотрел на высокий лоб с желтоватыми тенями у висков и решил быть честным.

- Пока никто никого не забирает. Мне надо кое-что узнать о вашем муже... О бывшем муже. Вы ведь развелись незадолго до того, как он погиб?

Ксения кивнула. Глаз она так и не подняла.

- Мне хотелось бы узнать, почему. Согласитесь, это странно. Ему как раз в тот момент нужна была ваша поддержка. Кроме того, он сделал такую оглушительную карьеру. Неужели вам не хотелось разделить его славу?

Ксения мяла передник, терзая посыпанную мукой ткань.

- Почему? Что произошло? Он плохо относился к вам, избивал или...

- Что вы!

Женщина наконец вскинула глаза. Они были карие, спокойного каштанового цвета. Морщинки в углах едва заметны.

- Наоборот.

Я ободряюще улыбнулся и спросил как можно мягче:

- Наоборот? Что вы имеете в виду?

Губы Ксении задрожали.

- Видите ли. Вы наверное знаете... Да, он бил меня. Тогда, еще до... До того, как он вернулся в город, до начала войны. У нас должен был быть ребенок. Мальчик. Нет, я не виню его, я просто поскользнулась...

Я ушам своим не верил. И это герой, праведник, почти святой?

- Но, знаете, все изменилось. Когда он вернулся, он стал совсем не таким, как раньше. Ласковым. Добрым. Он дарил мне цветы, водил в театр. Мне было очень хорошо, правда... Только...

Я ободряюще кивнул.

- Только он не был Грашеком.

Маленькая женщина вынула руки из-под передника, закрыла лицо и расплакалась.

- Нам правда нужен этот адрес?

Я ни черта не видел под полотенцами и одеялом. Мой маленький возница подергивал за веревочку. Голос его звучал растерянно.

- Да. А в чем дело? Что там такое?

- Это высокий белый дом. Очень красивый, только он за забором.

- Ты видишь ворота?

- Да, большие золотые ворота. Рядом с ними стоит ангел.

- Кто?!

- Ангел. У него белые крылья и длинный меч. И он смотрит на нас.

- Так. Пошли-ка отсюда.

И снова я сидел на диване, и снова с полотенца капала на пол вода. Голова у меня немилосердно болела. Напротив, за столом, угрюмо хмурился Микаэль.

- Вы нарушили все возможные полномочия. Сегодня же вечером я вас доставлю обратно.

- Как бы не так, дружок.

Слова давались мне с трудом. Лицо распухло. Я и не подозревал, что зловредный свет достанет меня даже под слоем тряпок.

- Я вам не дружок. А то, что вы сделали с моим сыном...

Тут мое терпение лопнуло. Я вскочил. Полотенце шлепнулось на пол. На секунду мне показалось, что Микаэль испуганно подается назад - но нет, это просто комната качнулась в моих глазах. Я устало опустился на тощие диванные подушки.

- Что я с ним сделал? Нет. Что вы с ним сделали. Парень готов на все, чтобы увидеть мать. Он готов заключить сделку с дьяволом, черт побери! А вы кормите его байками о терпении и справедливости. Не всем быть святошами, защищающими любого убогого и калечного, любого дешевого крикуна - но не способными помочь собственной жене и ребенку. Нет, вы лучше будете шкандыбать на своих дурацких костылях, будто ей в Чистилище от этого легче...

В первый раз я увидел в его глазах боль, живую человеческую боль. Неужели даже у этой Немезиды с костылями есть сердце?

- Вы не имеете права...

Он поднес ладонь ко лбу. Я испугался, что ему станет плохо. Микаэль слабо отмахнулся от моей попытки поддержать его и налил в стакан воды. Рука у него дрожала, стекло звякало о стекло. В графинной пробке плясали электрические зайчики.

- Чего вы хотите?

- Я хочу допросить Йововица по нашим правилам. Не отворачивайтесь. Вы знаете, что по-другому мы не добьемся правды. Я хочу понять, что случилась в Градовцах в тот день, почему Йововиц и другие так изменились, почему, наконец, их держат у вас под охраной. Если вы знаете ответ, лучше скажите мне сейчас. Потому что я сегодня вечером уйду, но вместо меня пошлют другого, третьего, сотого, пока мы не узнаем истину. И вам не будет покоя.

Статуя Немезиды опустила стакан на стол и, помедлив, кивнула.

Сегодня Йововиц выглядел гораздо более изможденным. Возможно, его утомили поездки. Светловолосая голова опиралась о спинку инвалидного кресла. Кадык остро торчал на тощей шее, напоминая застрявший в плоти обломок стрелы.

- Что вы хотите со мной сделать?

Микаэль, стоящий за его креслом, вздрогнул. Даже мне стало не по себе от этого усталого голоса.

- Ничего страшного. Вам не будет больно. Просто смотрите мне в глаза.

Он покорно кивнул.

Когда впаянные в серое зрачки сузились до размеров точки, я сказал Микаэлю:

- У вас есть последняя возможность уйти. Боли он не испытает, но со стороны это выглядит неприятно.

Правозащитник тихо ответил:

- Вы полагаете, я брошу его сейчас?

Я не настаивал. Обойдя стол, я подошел к Йововицу и положил руку ему на грудь. Зрачки подследственного резко расширились, затопив глаза черным. Тело его содрогнулось. Микаэль подался вперед - но я уже погрузил пальцы глубоко, разрывая мышцы и кости. Дернул, выламывая ребра. Грудная клетка Йововица распахнулась, как дождавшийся солнца цветок - и я сжал в ладони то, что у живого человека было бы сердцем, а у мертвого только тенью и памятью.

Сарай горел. Несло паленым. От камней тянуло нестерпимым жаром, трещали вязанки хвороста, вспыхивала солома. Солнце почти зашло, и сарай горел ярко, а наверху пламя казалось синеватым. В дверь, припертую поленом, настойчиво бухало. Изнутри тонко, пронзительно всверливался в уши детский плач и истошное блеянье овцы.

- Жаль, что в мечеть все не влезли.

Белобрысый, яркие голубые глазки. Свен. Это он озаботился вывести овец, прежде чем загнать в сарай людей. Одну все же забыл.

- Интересно, как же они там молились?

Чернявый Трежко сплюнул в пыль, пригасив сигаретку. На прикладе его автомата грязно отпечаталась пятерня.

- В две очереди, или как?

Плач прервался. Крыша рухнула, выкинув вверх огненный столб. Трежко выругался, стряхивая с рукава едкие искры.

- Ну все. Кранты хазимам. Уходим?

Я медлил. Что-то в происходящем было неправильным, что-то...

- Смотрите!

Огненный столб не падал. Он рывками поднимался над сараем, над деревней, над горами - как будто его раздувал невидимый ветер.

- Что это?

Набухшие дождем тучи лопнули, но не пролилось ни капли - нет, в просвет ударило алым и белым, электрически затрещали разряды, и над сараем...

- Ты видишь это? Видишь?!

Я видел. Я видел, как Свен, поджав губы, шагнул к свету, как плакал, упав на колени, Трежко, как истово крестился Спас. Я и сам почувствовал вкус земли и копоти на губах. В ушах пела то ли кровь, то ли ангельские хоры. Первый шаг дался мне с трудом, второй - легче, и я грудью ударился о беззвучное пламя. Оно расступилось, и навстречу мне ударил свет...

...свет, дотла выжигающий душу и память, но не дающий тепла.

- Молодец. Анатоль. Вы неплохо поработали.

Рогатая голова Вендерса покачивалась над канцелярским столом, как уродливый торшер.

- Конечно, жаль, что вам не удалось заполучить одного из них. Но ничего, ничего, - шеф с недолжной суетливостью потер руки, - мы напишем петицию, они обязаны переправить нам половину. Они не вправе хранить у себя такое.

Я молчал. Шеф поднял голову от моего отчета и озабоченно вгляделся в мое лицо.

- Что-то вы не кажетесь мне довольным. В чем дело?

Я кивнул на отчет.

- Зачем нам это?

Вендерс даже привстал. Козлиная бороденка его изумленно встопорщилась.

- Как зачем, Анатоль? Как зачем? И это говорит человек, претендующий в будущем на мое место? Нет, не опускайте скромно глазки - претендующий, еще как. Неужели вы не понимаете? Все наши заботы, все наши труды, все хлопоты, - он обвел рукой кабинет и указал дальше, за окно, где привычно полыхало багровым, - вся эта огромная машина и у нас, и у них наверху - на чем она зиждется? Что придает ей силу, что вращает колеса? Да вы понимаете, что без свидетельства бытия Божия все это ноль, бесполезная функция, копошение червей - а свидетельств таких единицы ...

Рогатая тень карабкалась по стене. Я вспомнил свой шок при первой встрече с шефом. Заметив мой ошалелый взгляд, он усмехнулся тогда: что, не нравится, мальчик? Тебе до такого еще служить и служить. И вот я почти дослужился. И я пойду дальше, глубже, потому что дорога здесь только одна. Интересно, что я сумею разглядеть оттуда, из подземных камор, скрытых пластами базальта от малейших проблесков света?

Я взглянул на низкий потолок кабинета, и мне показалось - или я и вправду увидел - тысячи и тысячи миров, мириады существ, суетящихся, живущих, работающих и гибнущих для единственной цели - чтобы в доме за белым забором дотлевал в инвалидном кресле Грашко Йововиц и еще, может быть, пара-тройка таких же несчастных: Жанна из Арка с обгоревшими волосами, бродяга-Моисей, ослепший от жара неопалимой купины... Мне стало нехорошо.

- Ох, не нравитесь вы мне, Анатоль. Давайте-ка я выпишу вам отпускные, пройдете лечение...

Я едва не ответил ему, что хочу уволиться - но вовремя вспомнил, что у нас не увольняются. Только поездка в санаторий, девочки, выпивка, морские закаты... Только так. Однако прежде мне предстояло кое-что сделать.

Давешний мальчик как будто подрос. Вытянулся, стал более тощим и костистым - теперь я уже не боялся упасть, устраиваясь на узких плечах.

- Все еще за мамку вкалываешь?

- Нет.

Он мотнул головой.

- Поехали, что ли?

Я понял, что разговора по душам не будет.

...До вершины горы мы добрались к вечеру, когда закат в тучах потух. Очки мне не понадобились. В сумерках я с легкостью нашел нужное здание. Длинный заводской корпус напоминал тушу выброшенного на берег кита. Внутри равномерно ухало, и раздавался металлический скрежет. На проходной молодой бес затребовал было мой пропуск, но, приглядевшись, угодливо поклонился. Я заглянул в цех. Ряды гигантских станков уходили в бесконечность. Под потолком скользили краны, в их клювах поблескивали детали механизмов. Подбежавший ко мне бригадир быстро подозвал нужного человека.

- Вас зовут Мария Сваровски?

Женщина с огромными сухими глазами кивнула. У нее были непропорционально большие, мужские кисти рук и широкий лоб, и она была очень похожа на своего младшего сына.

- Мария, можете подавать документы на обжалование. Я возьмусь за ваше дело. Все уже оплачено. А пока я хочу передать вам ...

Я протянул Марии листок фотобумаги. Фотография вышла не слишком удачной - я снимал на мобильник - и все же на ней отчетливо было видно бледное лицо и упрямые черные кудряшки. Сваровски-младший пристально смотрел в объектив и улыбался.