Седьмой кордон

Друзья, прежде чем мы начнем, хочу сказать пару слов об этой истории. Иногда самые интересные задумки приходят от вас, моих слушателей. Идея для рассказа, который вы сегодня услышите, родилась благодаря подписчику - Виталию Миронову. Он поделился со мной очень жуткой и атмосферной мыслью, которую я и постарался развить в полноценное произведение. Виталий, огромное спасибо тебе за вдохновение!

Итак...

Седьмой Кордон

Читает: Константин Ляшов

Идея: Виталий Миронов

ГЛАВА 1

УАЗик-"буханка" не ехал — он пробивался. Старый, выцветший до цвета жухлой травы, он, натужно воя двигателем, толкал перед собой волну рыхлого снега. Лес стоял вокруг глухой, непроницаемой стеной. Острые верхушки елей царапали низкое серое небо, а под их тяжелыми, налипшими лапами царил вечный сумрак. Дорога, если можно было так назвать еле угадываемую колею, давно сдалась. Был только курс. На Седьмой кордон.

Павел смотрел в заиндевевшее боковое стекло, но видел лишь мелькание одних и тех же стволов. Усталость от многочасовой тряски смешалась с привычным чувством, которое всегда охватывало его перед заступлением на смену: смесью смирения и легкой тоски. Месяц. Целый месяц наедине с собой.

— Приехали, — прохрипел Степаныч, выкручивая руль.

Машина, ухнув в последний раз, вывалилась на небольшую поляну и замерла. Водитель заглушил мотор, и тишина, до этого момента сдерживаемая ревом двигателя, обрушилась на них, вдавливая в сиденья. Она была такой плотной, что, казалось, у нее есть вес.

На поляне, приземистое и вросшее, стояло зимовье. Из трубы не вилось ни дымка. Холодная, мертвая. Значит, не ждали. Или ждали слишком равнодушно. На крыльце стоял человек.

— Сменщик твой, медитирует, что ли, на морозе? — беззлобно проворчал Степаныч, с хрустом открывая водительскую дверь. — Печку мог бы и раскочегарить для сменщика.

Павел выбрался наружу. Морозный воздух тут же вцепился в лицо. Снег под валенками скрипнул громко, почти неприлично в этом безмолвном царстве. Он потянул из кузова свой объемистый рюкзак и пошел к зимовью.

Сменщик, Игнат, не сдвинулся с места. Он стоял на крыльце, прямой и неподвижный, словно вырезанный из дерева манекен, который забыли убрать после ярмарки. Его одежда была в порядке, на лице не было ни щетины, ни следов запоя. Но было в нем что-то другое, куда более жуткое. Пустота. Лицо было гладким, лишенным малейших эмоций, а взгляд расфокусирован и устремлен куда-то поверх головы Павла, в стылую белизну неба.

— Привет, Игнат, — Павел остановился у ступенек, стараясь говорить бодро. — Смену приехал принимать. Вещи собрал?

Игнат молчал. Потом его голова медленно, с какой-то механической задержкой, повернулась, и пустые глаза уставились на Павла.

— Не надо, — произнес он. Голос был ровным, мертвым, лишенным любых интонаций. Словно говорил не человек, а автомат. — В городе новые куплю.

Павел опешил. Он переглянулся со Степанычем, который как раз выгружал последний мешок с провизией.

— Чудной он какой-то сегодня, — тихо бросил Степаныч, ставя мешок на снег. — Одичал совсем, что ли? Месяц в одиночку — оно, знаешь, не всякому на пользу.

— Ну... дело твое, — протянул Павел. Он снова посмотрел на Игната, пытаясь поймать его взгляд, найти в нем хоть искорку. Тщетно. — Как тут обстановка? Зверье не шалило?

Игнат снова промолчал. Он лишь едва заметно кивнул в сторону леса, а потом, не сказав больше ни слова, развернулся, сошел с крыльца, прошел мимо них, глядя прямо перед собой, и, не прощаясь, забрался на пассажирское сиденье УАЗика. Там он застыл, уставившись в лобовое стекло. Словно его выключили.

Степаныч донес мешок до крыльца и выпрямился, потирая поясницу.

— Ну, бывай, Паш, — сказал он тише обычного, не глядя в сторону машины. — Через месяц приеду. Держись тут.

— Давай, Степаныч. Дороги тебе.

УАЗик, натужно взревев, развернулся и пополз обратно по своей же колее. Павел смотрел ему вслед, пока машина не превратилась в темную точку и не скрылась за деревьями. Рев мотора затих.

Вернулась тишина. Лес замер. Ни скрипа ветки, ни крика птицы. Словно кто-то выключил звук.

***

Дверь зимовья поддалась с сухим, протестующим скрипом. Павел занес внутрь рюкзак и мешки, поставив их на дощатый пол. Внутри было еще холоднее, чем снаружи. Воздух, застоявшийся и тяжелый, пах остывшей золой и чем-то еще, едва уловимым — пылью или тленом. Он чиркнул спичкой, отыскал на столе керосиновую лампу, приподнял закопченное стекло и поднес огонек к фитилю. Ровное, желтоватое пламя разогнало мрак, выхватив из него знакомые очертания комнаты, но оставив по углам густые, глубокие тени.

Все было на своих местах, но в этой аккуратности чувствовалась какая-то отчужденность. Нары застелены с почти армейской педантичностью. Котелок и кружка вымыты и перевернуты на столе. Ни брошенной книги, ни забытой пачки сигарет. Словно здесь никто и не жил. Павел провел пальцем по столу — ни пылинки. Странно.

Первым делом — печь. Он привычно открыл заслонку, нащепал лучины и уложил в топку пару сухих поленьев. Огонь занялся неохотно, но спустя несколько минут в чугунной утробе загудело ровное, успокаивающее пламя. Живое тепло начало медленно отвоевывать пространство у стылого оцепенения.

Павел бросил взгляд в единственное окно. Лес стоял неподвижно, затаившись. Он пытался прогнать навязчивое чувство, списать все на усталость и странное поведение сменщика. Ну, свихнулся мужик от одиночества, с кем не бывает. Сейчас он, Павел, здесь хозяин. Наведет свой, живой порядок.

Он налил себе кружку горячего чая и подошел к окну. Сумерки уже начали сгущаться, окрашивая снег в синие и лиловые тона. Он смотрел на кромку леса, на темные силуэты елей и думал о своём.

ГЛАВА 2

Первое утро на кордоне Павел решил посвятить самой тяжелой, но самой необходимой работе — заготовке дров. Это был ритуал, способ заявить тайге о своем присутствии, размять затекшие от дороги мышцы и наполнить сарай запасом сухого тепла. Он вытащил из сеней колун, блестящий от заточки, и принялся за работу.

Воздух был неподвижен. Та же мертвая тишина, что и вчера. Обычно лес полон звуков, но здесь — ничего. Даже удары колуна о мерзлое полено казались приглушенными, вязнущими в этой беззвучной пустоте. Каждый удар был оглушительным, но одиноким, он рождался и тут же умирал, не находя эха, не отражаясь от стены леса. Словно мир вокруг был набит ватой.

Уложив очередную партию дров в поленницу, Павел выпрямился, чтобы перевести дух. Он отер пот со лба рукавом и бросил привычный взгляд на кромку леса.

И замер.

Там, метрах в трехстах, между двумя могучими елями, стояла темная фигура.

Не пень. Не игра света и тени. Определенно человек. Фигура была неподвижна, и ее темный силуэт выглядел чужеродным пятном на фоне ослепительной белизны снега. Павел нахмурился. В этих краях случайных людей не бывает.

— Эй! — крикнул он, и его голос, не найдя преграды, улетел в тишину и пропал. Словно его поглотили.

Он поднял руку и помахал в дружелюбном приветствии.

Фигура не ответила сразу. Прошло несколько долгих, напряженных секунд. А затем она медленно, с какой-то механической, кукольной задержкой, подняла свою руку и помахала в ответ. Жест был абсолютно пустым, лишенным жизни. Словно марионетка, за которую неловко дернули.

Павлу стало не по себе. Он опустил руку и отвернулся на секунду, чтобы воткнуть колун в чурбан, но когда он снова поднял глаза, кромка леса была пуста.

Фигура исчезла. Словно ее там никогда и не было. "Нервы," — сказал себе Павел, но сам себе не поверил. Липкий, неприятный осадок остался в душе на весь день.

***

Вечером, когда за окном сгустились синие сумерки, ожила рация. Её треск и шипение были единственными звуками, нарушавшими ватное безмолвие.

— Седьмой, это База. Приём.

Павел взял тангенту. Тёплая пластмасса в руке казалась якорем, связывающим его с миром людей.

— База, Седьмой на связи. Слышу хорошо. Приём.

— Ну, как ты там, Паш? Устроился? Этот чудак в машине ни слова не проронил. Так истуканом и сидел до самого посёлка. Приём.

— Да нормально всё, Степаныч. Холодно, правда, как в морге, Игнат печку не топил совсем. И прибрался так, будто санэпидемстанцию ждал. — Павел замялся, потом добавил: — Слушай, а что с ним? Как думаешь? Приём.

Пауза. В динамике зашипело. Голос Степаныча вернулся с лёгким недоумением:

— Да хрен знает. Выгорел может. Высадил я его у дома, а тот вышел из машины, даже не попрощался — молча развернулся и прочь пошёл. Я ещё окликнул: «Игнат, ты чего?» — а он даже не обернулся. Будто не слышит. Странный какой-то стал, Паш. Совсем странный. — Степаныч помолчал, потом добавил тише: — Не по себе мне от него стало, если честно. Приём.

Холод пополз по спине Павла.

— Понял, — только и выдавил он. — Понял. Приём.

В динамике послышался усмехающийся хрип.

— Да уж. Одиночество — штука серьёзная. Кому хочешь в голову ударит. Один с белками разговаривать начнёт, другой полы драить до блеска. Дело такое. Ладно, всё, отбой. Дела зовут. Конец связи.

— Конец связи, — повторил Павел и повесил тангенту на место.

Рация умолкла. Переваривая услышанное, он подошёл к окну, отодвинул ситцевую занавеску, вгляделся в темноту.

И сердце пропустило удар.

Оно было там. На том же самом месте, у кромки леса. Чернильное пятно на фоне снега, едва различимое, но от этого не менее реальное. Оно просто стояло и смотрело на избу, на тусклый квадрат света, в котором застыл он.

Павел не двигался, боясь спугнуть, боясь поверить. Он смотрел на неподвижный силуэт, и ледяной ужас медленно полз вверх по его позвоночнику.

И тут фигура снова медленно подняла руку. И с той же мертвой, механической точностью помахала ему.

Само. Без всякого приглашения.

Это была не имитация. Это было напоминание.

Павел в беззвучном крике отшатнулся от окна, едва не опрокинув стол. Он бросился к двери и с грохотом задвинул тяжелый деревянный засов. Грохот прозвучал оглушительно, но также быстро утонул в вакууме. В этот момент он понял: он здесь не один.

ГЛАВА 3

Павел почти не спал этой ночью. Он лежал на нарах и слушал тишину, пытаясь убедить себя, что ничего не было. Показалось. Усталость. Одиночество бьёт по нервам, Степаныч прав.

Когда забрезжил рассвет, он поднялся. Спина ныла, глаза саднило от недосыпа. Он растопил печь, заварил чай. Сидеть взаперти было невыносимо. Ему нужно было выйти. Проверить. Увидеть это место при свете дня. Понять, что там — на кромке леса. Если кто-то бродит — он должен знать.

И ещё — обход. Его работа. Проверить солонцы, пометить маршруты животных, метки на деревьях нужно проверять, просеки осматривать. Рутина. Она всегда помогала. Приводила мысли в порядок.

— Всего лишь тень, — пробормотал он, натягивая куртку. Но руки всё ещё дрожали, когда он проверял ружьё. Он повесил на шею бинокль и вышел на крыльцо.

Утро встретило его той же мертвой тишиной. Ни шума ветра, ни птичьих криков. Словно жизнь обходила это место стороной.

Он двинулся по знакомому маршруту, ведущему к замерзшему ручью. Его сапоги проваливались в снег, скрипели — и каждый звук рождался и тут же умирал, не находя отклика, а лес стоял как декорация.

Минут через двадцать он вышел на небольшую поляну, по которой змеилась полоса замерзшего ручья. Павел остановился на краю, чтобы осмотреться, проверить старые метки на деревьях.

И тут он снова увидел фигуру.

Она стояла на противоположной стороне поляны, метрах в ста. Неподвижная. Темная. Павел застыл. Сердце ухнуло вниз и забилось часто, глухо, болезненно.

Он даже не заметил, как руки сами потянулись к биноклю. Поднял его к глазам, нашарил колесико фокусировки дрожащими пальцами. Картинка поплыла, затем резко стала чёткой.

И мир перевернулся.

В окулярах был он сам.

Не похожий. Не двойник в обычном смысле. А именно он. Та же куртка с оторванным карманом, который он пришил позапрошлой зимой кривым швом. Та же шапка-ушанка с выцветшим пятном на левом отвороте. Та же фигура, тот же рост, те же пропорции.

Но лицо.

Лицо было гладким, как восковая маска. Черты размыты, словно их лепили по памяти. Глаза — две черные дыры, лишенные белков, зрачков и жизни. Просто провалы в пустоту. Рот — тонкая, едва намеченная линия.

Существо стояло абсолютно неподвижно, глядя прямо на него. Прямо в объектив бинокля.

И тогда оно медленно, с той же механической задержкой, подняло руку.

И помахало.

Бинокль выскользнул из рук Павла и глухо шлепнулся в снег. Он отшатнулся, споткнулся о камень, чуть не упал. Дыхание сбилось. В груди горело. Он рывком поднял бинокль, снова навел его на противоположный край поляны.

Фигура всё ещё стояла там.

Не исчезла. Не ушла. Просто стояла и смотрела на него. Терпеливо. Неотвратимо.

Холод, не имевший ничего общего с морозом, пронзил его от затылка до копчика. Он развернулся и побежал обратно к зимовью, спотыкаясь, проваливаясь в снег, задыхаясь.

Он не оглядывался. Боялся, что если обернется — увидит эту фигуру за своей спиной.

***

Павел ворвался в избу, захлопнул дверь и навалился на неё спиной, словно за ним гналась стая волков. Он тяжело дышал, хватая ртом воздух. Пот тек по вискам, хотя на улице было минус двадцать.

«Успокойся. Думай. Думай, чёрт возьми.»

Он подошел к столу, плеснул себе воды из ведра, выпил жадно, опустился на лавку и уставился в стену.

Что это? Кто-то следит за ним? Копирует его одежду? Зачем? И как оно стояло там, не двигаясь, словно ждало?

«Игнат».

Мысль пронзила его, как удар тока. Игнат. Его пустой взгляд. Его мертвый голос. Его фраза: «В городе новые куплю». Что с ним случилось, здесь, на кордоне? Что он видел? И почему он уехал без вещей?

Павел вскочил и начал лихорадочно осматривать избу. Он открывал ящики, заглядывал под нары, ворошил тряпье в углу. Искал хоть что-то — записку, дневник, намёк. Должно же было быть хоть что-то!

И он нашёл.

В дальнем углу, под нарами, стояла старая картонная коробка. Павел вытащил её на свет. Внутри был хлам: смятые газеты, обрывки верёвки, ржавые гвозди. И на самом дне, завернутый в выцветшую тряпку — кассетный диктофон. Старый, с облезлой краской и треснувшей крышкой отсека для батареек.

Павел достал его, повертел в руках. Внутри была кассета. Он нажал на кнопку «Play». Механизм щелкнул, лента поехала.

Сначала была тишина. Потом шипение. А затем — голос.

(спокойный, обычный отчёт)

«...Третье декабря. Погода ясная, минус двенадцать. Делал обход Северной гряды. Наткнулся на подранка — лось, браконьеры зацепили, видать. Еле дышал, мучился. Пришлось добить. Странное место там... Камни старинные стоят кругом, с резьбой какой-то. Не понял, что за знаки. Кровь прямо между камней разлилась. ...А когда всё кончилось — вокруг всё словно... замерло. Тишина такая неправильная стала. Ни птиц, ни ветра. Ничего. Как в вату завернули мир. Неуютно стало, быстро ушёл...»

«...Седьмое декабря. Погода ясная, минус пятнадцать. Проверил просеки на западной точке — без происшествий. Дров хватит ещё на две недели. Всё спокойно...»

«...Одиннадцатое. Видел сегодня кого-то у леса. Стоял и смотрел на избу со стороны Северной гряды. Там, где я того лося добил. Думал, охотник заблудился, крикнул — не ответил. Странно...»

(голос становится тише, напряженнее — это уже не отчет, это шёпот)

«...Пятнадцатое... нет, шестнадцатое. ОНО снова приходило. Каждый день теперь. Стоит и смотрит. Я не выхожу больше. Боюсь...»

«...Двадцатое... ходил сегодня к ручью за водой. Увидел его у кромки леса. Стоит и смотрит на меня... боже, его глаза...»

(долгая пауза, слышно тяжелое, сбивчивое дыхание)

«...Я больше не знаю, какое число. ОНО теперь всегда рядом. Я вижу его у окна. Слышу шаги ночью. Оно хочет... Оно хочет стать мной. Я чувствую. Оно копирует. Сегодня я споткнулся и разбил колено, а вечером, когда он появился, увидел у него на штанине пятно крови. На том же месте. ОНО учится быть мной...»

(голос срывается, почти всхлип)

«...Я должен уехать. Пока я ещё я. Пока ОНО не...»

Запись оборвалась с резким щелчком.

Павел сидел неподвижно, сжимая диктофон в руках. Кровь стучала в висках. Он медленно вынул кассету. Перевернул её.

И увидел на пластиковом корпусе, вдавленные, неровные, словно царапанные в панике ножом или гвоздём, буквы:

«ОНО УЖЕ ТЫ»

Кассета выпала из его рук и со стуком ударилась о пол.

ГЛАВА 4

Павел сидел за столом, уставившись на кассету, валявшуюся на полу. В голове был хаос. Обрывки мыслей, страха и отчаяния.

Игнат видел это существо. Оно следило за ним. Копировало его. И в конце концов... что? Заменило? Тот Игнат, который сел в УАЗик — это был уже не Игнат. Это была пустая оболочка. Кукла.

«ОНО УЖЕ ТЫ»

Что оно сделает? Станет им? Или уже стало?

Павел вскочил. Нужно было что-то делать. Нельзя просто сидеть и ждать. Бежать? Куда? До ближайшего посёлка три дня пути через тайгу зимой — самоубийство.

Рация. Связаться с базой. Попросить, чтобы Степаныч приехал раньше. Точно!

Он бросился к рации, схватил тангенту.

— База! База, это Седьмой кордон! Приём!

Шипение. Потом голос Степаныча, спокойный, привычный:

— Седьмой, База на связи. Что случилось?

— Степаныч! — Павел почти кричал, слова выпрыгивали изо рта, спотыкаясь друг о друга. — У меня ЧП! Мне нужна помощь! Срочно! Приезжай раньше, я...

Раздалось шипение и его перебил другой голос. Спокойный. Ровный. Знакомый.

«База, это Седьмой. У меня всё в порядке. Без происшествий. Конец связи».

Это был он! Его голос!

В динамике послышалось недоумение Степаныча:

— ...Паш? Ты чего? Только что орал про помощь, а теперь говоришь, что всё нормально. Ты там того... не перегрелся? Один в лесу, оно, знаешь как в голову ударить может. У тебя точно всё в порядке?

«Подтверждаю. Всё в порядке. Конец связи»

Павел застыл с тангентой в руке. Дыхание перехватило. Кровь отхлынула от лица.

— Степаныч, это не я! — голос сорвался на крик. — Ты слышишь?! Это не я говорил! Здесь кто-то...

Шипение. Треск помех.

— Седьмой, тебя не слышно. Какие-то помехи. Если всё нормально, выходи на связь по графику. Конец связи.

Щелчок. Тишина.

Павел медленно опустил тангенту на стол. Руки тряслись.

Он был отрезан.

Где-то там, в лесу, бродило существо с его голосом. Оно уже говорило за него. Одевалось как он. Выглядело как он!

Никто не приедет. Никто не поверит.

Он один.

***

Павел заперся. Дверь на засов. Окно завесил тряпкой. Зажег лампу и сел на нары, положив ружьё на колени. Он не знал, поможет ли оно против того, что ходит снаружи, но это было единственное, что давало хоть какую-то иллюзию контроля.

Сумерки сгустились быстро. За окном воцарилась непроглядная тьма. И тишина. Та самая - мертвая, ватная тишина, которая давила на уши и заставляла слышать собственное сердцебиение.

Павел сидел неподвижно, вслушиваясь.

И тогда он услышал шаги.

Мягкие, неторопливые. Снег скрипел под чьим-то весом — размеренно, методично. Кто-то обходил избу по кругу. Медленно. Не спеша. Словно изучал, замерял, запоминал каждый угол, каждую щель.

Павел сжал ружьё так, что пальцы побелели. Он смотрел на дверь, ожидая, что она вот-вот откроется.

Шаги продолжались. Круг за кругом. Час. Два. Существо не уставало. Оно просто ходило. Шаг за шагом. Словно совершало ритуал. Павел чувствовал, как холодный пот стекает по спине. «Что оно делает? Чего ждёт?»

А потом шаги смолкли. Он не двигался, боясь выдать своё местоположение, хотя понимал — ОНО и так знает, где он.

Минута тянулась как час.

Павел осторожно поднялся с нар. Подошёл к окну, прислушиваясь к каждому звуку. Он медленно приподнял край тряпки, которой завесил стекло, и выглянул.

В лунном свете, метрах в десяти от крыльца, стояла фигура. Спиной к окну.

Она была абсолютно неподвижна. Руки безвольно висели вдоль тела. Голова чуть наклонена вперёд. Просто стояла, глядя в темную чащу.

Павел не дышал. Он смотрел на эту спину — на знакомую парку, на шапку, на силуэт, который был копией его самого — и что-то внутри кричало: «Отвернись. Не смотри. Закрой глаза». Но он не мог.

И тогда голова существа начала поворачиваться. Медленно. Влево.

Она прошла линию плеча... и не остановилась. С тихим, тошнотворным хрустом ломающихся позвонков и рвущихся сухожилий, голова продолжила поворот. Сто двадцать градусов. Сто пятьдесят.

Сто восемьдесят.

Лицо-маска теперь смотрело назад. Тело стояло спиной к избе, но голова была полностью развернута. Прямо на окно. Прямо на Павла. Черные провалы глаз впились в него сквозь стекло.

Тонкая линия рта дёрнулась — то ли в подобии улыбки, то ли в судороге.

Существо медленно подняло руку.

И помахало.

Павел в беззвучном крике отшатнулся от окна, опрокинув табурет. Он упал на пол, отполз спиной к стене, закрыл лицо руками, словно это могло защитить его от того, что он только что видел.

Снаружи послышался скрип снега.

Шаги. Неторопливые. Они удалялись от избы, растворяясь в ночи.

Павел сидел на полу, прижавшись спиной к холодной стене, и слушал, как тишина возвращается. Густая. Абсолютная. Словно ничего и не было.

Но он знал.

Оно уйдёт. И вернётся. Снова и снова.

Потому что у него было всё время мира.

ГЛАВА 5

Павел не помнил, как дожил до рассвета. Он сидел на нарах, прислонившись спиной к стене, с ружьём на коленях, и смотрел на дверь. Всё ждал, что она откроется.

Когда за окном забрезжил серый свет, он осторожно поднялся. Ноги затекли, спина ныла. Он подошёл к окну и отодвинул край тряпки.

Двойник стоял на кромке леса.

Та же парка. Та же шапка. Неподвижный силуэт на фоне белого снега. Он просто стоял и смотрел на избу. Как и вчера. Как и позавчера.

Павел отпустил тряпку и отшатнулся от окна.

Паттерн. Всё это время был паттерн, и он только сейчас его разглядел.

Днём — оно стоит на кромке леса. Наблюдает. Изучает.

Ночью — подходит ближе. К дому. К окнам. Обходит по кругу.

И каждую ночь — ближе.

Павел вспомнил поворот головы. Чёрные провалы глаз, впившиеся в него сквозь стекло. Механический взмах руки.

Сколько времени осталось? Ещё одна ночь? Две?

«Игнат продержался три недели. Я здесь четвёртый день. Оно стало сильнее?».

Ждать было нельзя. Если он останется — станет следующим. Пустой оболочкой с мёртвым взглядом, которая сядет в УАЗик и уедет в город. А настоящий Павел... где он окажется?

Нужно бежать.

До посёлка три дня пути. Может, два, если идти без остановок. Он доберётся. Должен добраться. Теперь эта идея не казалась самоубийством.

Павел лихорадочно собирал рюкзак. Спички, немного сухарей, термос с чаем. Нож. Топор. Ружьё и патроны — хотя он не знал, помогут ли они. Натянул вторые носки, затянул ремни на рюкзаке, последний раз оглянулся на избу. Тёплая печь. Нары. Лампа на столе. Всё это было безопасностью. Иллюзией безопасности.

Он открыл дверь и шагнул.

Мороз ударил в лицо. Павел поднял голову и посмотрел на кромку леса. Двойник всё ещё стоял там. Неподвижно смотрел на него. Павел развернулся и пошёл в противоположную сторону. Быстрым шагом. Потом побежал.

Снег проваливался под ногами, ветки хлестали по лицу. Он спотыкался, падал, поднимался и бежал дальше. Дыхание обжигало грудь. Сердце колотилось.

Он не знал, сколько времени бежал. Лес вокруг был одинаковым — бесконечные ели, снег, тишина.

Павел остановился, чтобы перевести дух. Оглянулся.

Сквозь стволы деревьев, метрах в ста позади, двигался силуэт. Медленно. Неторопливо. Не бегом — обычным шагом. Но он шёл. Шёл за ним.

Павел сглотнул и побежал снова. Он петлял между деревьями, прыгал через поваленные стволы, проваливался в сугробы по колено. Лёгкие горели. В боку кололо.

«Я оторвусь. Я должен оторваться.»

Но спустя ещё десять минут безумного бега он снова обернулся — и силуэт всё ещё был там. Он просто шёл. Методично. Неотвратимо. Не отставая.

Павел остановился, хватая ртом воздух. Пот тёк по вискам, несмотря на мороз. В голове, сквозь панику, пробился трезвый голос. Голос егеря. Голос человека, который двадцать лет ходил по тайге.

«Ты не убежишь. Лес огромный. Ты устанешь. Заблудишься. Замёрзнешь. А оно... оно не устаёт. Оно просто идёт».

Он посмотрел на ружьё в руках. Тяжёлое. Надёжное. Сколько раз оно его выручало.

«Может, оно всё-таки... может, если точно попасть...»

Павел огляделся. Небольшая прогалина между двумя толстыми елями. Метрах в пятидесяти — относительно чистый сектор обзора. Хорошая дистанция. Не слишком далеко, чтобы промазать. Не слишком близко, чтобы...

«Чтобы что? Чтобы оно тебя не достало, если ты промажешь?»

Он сжал ружьё и занял позицию за стволом ели. Опёр ствол на сук. Прицелился. Выровнял, как учили, дыхание. Палец лёг на спуск.

Силуэт вышел из-за деревьев. Медленно. Та же парка. Та же шапка. Та же фигура. Чёрные провалы глаз устремлены вперёд.

Павел подождал пока оно подойдёт поближе, выдохнул и нажал на курок.

БАХ!

Выстрел разорвал мёртвую тишину. Приклад больно ударил в плечо. В ушах зазвенело.

Двойник качнулся. В центре груди расцвёл тёмный цветок. Восковая плоть разлетелась брызгами. Фигура пошатнулась, сделала шаг назад — и остановилась.

Павел не дышал. Смотрел в прицел.

«Падай. Ну же, падай...»

Двойник выпрямился. Медленно. Неестественно. Словно его кто-то вытягивал вверх за невидимую нить.

И тогда Павел увидел.

Дыра в груди... затягивалась. Края восковой плоти ползли, наползали друг на друга, смыкались. Как кадры съёмки в обратной перемотке. Три секунды. Пять.

Дыры не было. Грудь цела.

— Какого... — прохрипел Павел.

Двойник сделал шаг вперёд. Потом ещё. Тем же неторопливым, методичным шагом.

Руки Павла тряслись, когда он перезаряжал ружьё. Гильза со звоном упала в снег. Он вскинул ствол, прицелился выше.

«В голову. Надо в голову.»

БАХ!

Голова двойника разлетелась на куски. Осколки восковой маски, брызги тёмной жидкости. Тело качнулось — и рухнуло навзничь в снег.

Павел не опускал ружьё. Дышал часто, рвано. Смотрел на неподвижное тело.

Тишина. Только его собственное дыхание и стук сердца в ушах.

Секунда.

Две.

Три.

Тело не шевелилось.

«Всё? — мелькнула отчаянная надежда. — Неужели... всё?»

Павел сделал осторожный шаг вперёд, не сводя глаз с распростёртой фигуры. Ствол ружья дрожал в руках.

«Может, я убил его. Может, в голову — это и было решением. Может...»

Пять секунд.

Десять.

Тело по-прежнему лежало неподвижно. Снег вокруг окрасился тёмными пятнами. Обрубок шеи торчал из воротника, как сломанная ветка.

— Да... — прошептал Павел. — Да, я... я убил его...

И тогда рука дёрнулась.

Павел застыл.

Пальцы судорожно вцепились в снег. Потом вторая рука. Тело начало подниматься. Медленно. Неуклюже. Словно марионетка, за которую тянут невидимые нити.

Оно встало на колени. Потом выпрямилось. Без головы. Руки безвольно висели вдоль тела.

— Нет... — выдохнул Павел. — Нет, это невозможно...

Тело просто стояло. И там, где была голова, что-то начало происходить.

Восковая масса вздувалась из обрубка шеи. Пузырилась. Росла вверх, как гриб после дождя. Формировалась. На глазах.

Павел смотрел, не в силах оторвать взгляд. Не в силах пошевелиться.

За десять секунд голова отросла заново. Черты лица стали чётче. Глаза... в глазах появились белки. И зрачки.

Двойник повернул новую голову. Посмотрел прямо на Павла.

И сделал шаг.

— Нет... — Павел отшатнулся.

Он зарядил ружьё снова. Руки тряслись так сильно, что патрон едва не выскользнул. Вскинул. Прицелился. Выстрелил не целясь.

БАХ!

Попадание в плечо. Рука двойника оторвалась и упала в снег.

Фигура даже не замедлилась.

Рука отрастала. Прямо на ходу. Восковые волокна тянулись из обрубка, сплетались, формировали пальцы, ладонь.

— ЧТО ТЫ ТАКОЕ?! — заорал Павел и выстрелил снова.

БАХ!

В живот. Дыра размером с кулак.

Затянулась за три секунды.

Двойник шёл. Ближе. Ближе.

Двадцать метров.

Павел лихорадочно перезарядил. Выстрелил.

БАХ!

Снова в грудь.

Регенерация.

— СДОХНИ! СДОХНИ ЖЕ!

БАХ!

В лицо. Половина головы размазана.

Отросла.

Пятнадцать метров.

Павел стоял, тяжело дыша, держа пустое ружьё. Руки тряслись. По лицу текли слёзы — от ужаса, от бессилия, от невозможности того, что он видел.

Двойник шёл. Черты лица почти завершены. Глаза — его глаза. Смотрели на него спокойно. Терпеливо.

Десять метров.

— Не подходи... — прошептал Павел. — Не подходи ко мне...

Пять метров.

Что-то внутри Павла сломалось окончательно. Не страх. Не паника. Что-то глубже. Понимание. Осознание собственной беспомощности перед чем-то, что невозможно ранить, невозможно убить, невозможно остановить.

Ружьё вдруг показалось бесконечно тяжёлым. Бесполезным куском металла и дерева. Павел с криком швырнул его в сторону двойника.

— НА! ЗАБИРАЙ! ОНО НЕ РАБОТАЕТ! НИЧЕГО НЕ РАБОТАЕТ!

Ружьё глухо шлёпнулось в сугроб.

Павел развернулся и побежал. Без оружия. Без надежды. Просто бежал, потому что это было единственное, что он ещё мог делать.

Выбежав на небольшую просеку, остановился на краю и, тяжело дыша, обернулся.

Пусто. Ничего. Только его собственные следы на снегу.

Он облегчённо выдохнул. «Отстало. Я...»

И тут он увидел.

На противоположном краю просеки, метрах в пятидесяти, стоял двойник. Неподвижно. Лицом к нему.

Павел застыл.

«Как? Оно было сзади. Как оно оказалось впереди?»

Двойник стоял всё на том же месте. Смотрел на него глазами, которые теперь были почти человеческими. Почти его.

И тогда оно медленно подняло руку.

И помахало.

Механически. Пусто. Словно прощалось. Или приветствовало.

Павел в панике дёрнулся вбок, сменил направление и бросился прочь от просеки, ломая ветки и спотыкаясь. Он бежал, не разбирая дороги, не думая, куда.

Последний взгляд через плечо.

Двойник всё ещё стоял на краю просеки. Неподвижно. Рука всё ещё была поднята в прощальном жесте.

Оно не бежало. Не преследовало.

Просто стояло и смотрело.

Словно знало.

Словно уже видело конец этой истории.

ГЛАВА 6

Павел бежал, не оглядываясь. Ветки хлестали по лицу, снег забивался в сапоги, дыхание рвалось хрипло и неровно. Он уже не знал, куда бежит. Просто прочь. Прочь от того, что стояло на просеке и махало ему рукой.

Лес сгущался. Деревья стояли теснее, стволы переплетались, как прутья клетки. Павел проваливался в сугробы, карабкался, падал, вставал и бежал дальше. Рюкзак бил по спине.

«Не останавливайся. Не думай. Беги.»

Он выскочил на заснеженный склон, усеянный торчащими из-под снега корягами и камнями. Павел попытался затормозить, но нога соскользнула. Он упал, покатился вниз, больно ударившись плечом о ствол. Снег забился за воротник, в рукава, в лицо.

Он с трудом поднялся на четвереньки, отплёвываясь. Левая ладонь горела. Павел поднял руку и увидел рваную ссадину на основании большого пальца. Кровь проступала яркими каплями на бледной коже, стекала на снег, оставляя алые пятна.

Павел тяжело дышал, глядя на рану.

«Ничего страшного. Просто царапина. Нужно идти. Нужно...»

Он поднял голову — и застыл.

Лес впереди изменился. Деревья стояли реже, стволы были старше, корявее. А между ними, торчащие из-под снега, как клыки древнего зверя, возвышались камни.

Огромные. Серые. Покрытые мхом и трещинами. Они стояли кругом, образуя неровное кольцо метров десять в диаметре. На их поверхности, едва различимые под наледью, виднелись резные знаки — спирали, линии, символы, которых Павел не понимал, но которые вызывали глухую, первобытную тревогу.

«Северная гряда.»

Слова Игната из записи эхом прозвучали в голове: «Камни старинные стоят кругом, с резьбой какой-то. Кровь прямо между камней разлилась. И всё вокруг замерло...»

Павел медленно поднялся на ноги. Снег под ногами здесь был другим — плотным, спрессованным, словно его не касалась метель. Он сделал шаг вперёд. Потом ещё. Ноги сами несли его к центру круга.

Тут он увидел.

Внутри каменного кольца, на снегу, тёмным пятном чернело замёрзшее кровавое пятно, въевшееся в землю. Лось. Игнат добил его здесь. Но животного не было.

Павел стоял, не в силах оторвать взгляд от пятна. Ледяной холод сжимал горло.

«Он разбудил это. Игнат разбудил. Кровь... она как ключ. Как жертва».

— Нет, — прошептал Павел. — Нет, нет, нет...

И тогда за его спиной раздался хруст снега.

Павел медленно обернулся.

Двойник стоял у края каменного круга. Лицо было почти готово. Черты уже не размыты. Глаза — живые, с белками и зрачками. Его глаза. Рот — тонкая, но различимая линия.

И на левой руке, поднятой ладонью вверх, зияла свежая, кровавая ссадина. На том же месте.

Павел сделал шаг назад. Руки инстинктивно потянулись за спину, туда, где должно было висеть ружьё.

Пусто.

Он его выбросил. В панике, в ярости, в отчаянии. И теперь у него не было ничего.

— Что ты? — выдавил он. — Что ты такое?

Двойник наклонил голову с едва заметной задержкой, словно изучал его. Потом сделал шаг внутрь круга. Потом ещё. Неторопливо.

Павел отступил к центру круга, к кровавому пятну. Сердце билось о рёбра.

— Не подходи... я... у меня...

У него ничего не было.

Двойник остановился в трёх шагах. Наклонил голову в другую сторону. Медленно протянул руку и коснулся собственной щеки — ладонью, на которой зияла ссадина.

Потом убрал руку и посмотрел на тёмную кровь на пальцах.

Его губы шевельнулись.

«Спасибо», — прошептал он голосом Павла. Почти идеальным. Почти живым. «Теперь я — ты».

Павел попытался закричать, но из горла вырвался только хрип.

И тогда из-за деревьев начали выступать фигуры.

Одна. Вторая. Третья.

Они появлялись со всех сторон, медленно, бесшумно, отрезая любую возможность бежать.

Первой шла молодая женщина в выцветшей куртке геолога. Лицо серое, восковое. Глаза — пустые провалы. Волосы слиплись, как будто мокрые. За ней — старик в телогрейке. Лицо изборождено морщинами, но слишком гладкое, словно вылепленное из глины. Он ступал медленно, механически, руки висели плетьми. Потом мужчина средних лет в камуфляже охотника. Потом подросток в рваной ушанке.

Они шли и шли. Один за другим. Десятки. Может, больше. Все в разной одежде. Из разных эпох. Разного возраста. Но все — мёртвые. Все — жертвы.

Павел метнулся к просвету между двумя фигурами, но они сомкнулись, преградив путь. Он попробовал в другую сторону — там уже стояли ещё трое, плечом к плечу, неподвижные, словно стена. Каменный круг превратился в ловушку.

Павел отступил к самому центру, прижав руки к груди. Дыхание сбилось. Сердце пыталось выскочить из груди.

— Отойдите... отойдите, прошу...

Фигуры не отвечали. Они просто стояли, окружив его плотным кольцом, и смотрели пустыми глазницами.

«Сколько их было до меня? Сколько людей пропало в этом лесу? Сколько лет... сколько веков?»

В голове мелькнула безумная мысль: «Ружьё. Хоть бы ружьё не выбрасывал. Хоть последний патрон... для себя...»

Но было поздно.

Фигуры вокруг двинулись. Медленно. Синхронно. Шаг. Ещё шаг. Они сжимали кольцо.

Павел пытался кричать, но горло сдавило. Ноги не слушались.

Фигуры приближались. Их восковые лица не выражали ничего. Ни злобы. Ни голода. Только пустоту.

Павел упал на колени. Дыхание сбилось. Мир поплыл перед глазами.

Последнее, что он увидел — как фигуры склонились над ним. Десятки рук, холодных, восковых, тянулись к нему. Касались лица, плеч, груди.

Павел попытался закричать в последний раз.

Но крик утонул в тишине.

ГЛАВА 7

Степаныч не любил Седьмой кордон. Слишком глухое место. Слишком тихое. Но работа есть работа — раз в месяц завозить и забирать смену. Всё как по часам.

УАЗик натужно выл, пробиваясь по заснеженной колее. Рядом с ним сидел Кирилл, сменщик Павла. Молодой, крепкий парень. Первый раз на кордон едет.

— Далеко ещё? — спросил Кирилл, глядя в окно на бесконечный лес.

— Да вот уже, — буркнул Степаныч.

УАЗик вывалился на знакомую поляну. Зимовье стояло, как всегда — приземистое, вросшее в снег. Из трубы не вилось ни дымка.

«Опять печку не топит», — мрачно подумал Степаныч.

Он заглушил мотор. И тишина обрушилась на них как мешок.

На крыльце стоял Павел. Неподвижный. Прямой. Руки вдоль тела. Лицо — гладкое, пустое, словно стёртое.

Степанычу стало холодно. Но не от мороза. Он медленно вылез из кабины. Кирилл следом.

— Павел! — окликнул Степаныч. — Смену привёз. Вещи собрал?

Павел молчал. Потом его голова медленно, с механической задержкой, повернулась. Пустые глаза уставились на Степаныча.

И он произнёс ровным, мёртвым голосом:

— Не надо. В городе новые куплю.

Степаныча пробрала дрожь. Эта фраза. Этот голос. Этот взгляд. Он слышал это месяц назад. Слово в слово. От Игната.

Павел молча сошёл с крыльца, прошёл мимо них, не взглянув, не кивнув, забрался на пассажирское сиденье УАЗика, сел и застыл, глядя в лобовое стекло.

Степаныч стоял, не в силах двинуться. Холодный пот выступил на затылке. Месяц назад, когда он высадил в посёлке такого же пустого Игната, он списал всё на таёжную дурь. Убедил себя. Почти заставил забыть. Но сейчас, видя точную, до последнего мёртвого жеста, копию, он больше не мог врать себе.

«Боже... опять».

— Степаныч? — неуверенно позвал Кирилл. — Всё нормально?

Степаныч вздрогнул. Он посмотрел на молодое, ничего не понимающее лицо Кирилла, потом на тёмную стену леса, и ему захотелось крикнуть. Схватить парня за шиворот, затолкать в машину и уехать отсюда к чёрту. Но что он ему скажет? Что расскажет в посёлке? Что его, старого водилу, на шестом десятке лет отправят в дурку доживать свой век?

Он сглотнул ком в горле.

— Да. Нормально, — соврал он, голос прозвучал чужим и хриплым. — Ты располагайся. Я поеду.

Он почти бегом запрыгнул в кабину, завёл мотор. Не оглянулся на Кирилла. Не посмотрел на своего пассажира. УАЗик рванул с места и пополз прочь от проклятого кордона.

Степаныч вёз "Павла" в город. Как месяц назад вёз "Игната". Рядом сидело ЧТО-ТО с лицом Павла. Неподвижное. Молчаливое.

Степаныч вцепился в руль, глядя только на дорогу. В голове стучало одно: «Уволиться. Прямо завтра. Сказать, что спина болит, что стар стал для этих дорог». Но он знал, что не сделает этого. Куда он пойдёт? Кому он нужен? Здесь, по крайней мере, всё было знакомо. Даже этот ужас.

Он просто довезёт ЭТО до города. Высадит. И забудет.

Как заставил себя забыть Игната.

А через месяц он поедет забирать Кирилла. И постарается не думать о том, КТО сядет к нему в машину.

***

Кирилл остался один на пустой поляне. Он смотрел вслед машине, потом перевёл взгляд на зимовье.

Тишина. Такая плотная, что казалось, у неё есть вес.

Он поднял свой рюкзак и двинулся к крыльцу. Шаги скрипели в снегу — громко, одиноко.

Дверь со скрипом впустила его в стылую, безмолвную избу. Внутри царила непривычная, даже зловещая чистота. Нары были застелены с армейской строгостью, а на столешнице, лишенной малейшего намека на пыль, идеально стояли вымытые и перевернутые котелок с кружкой. Никаких признаков недавнего присутствия человека. Это место не казалось обжитым, скорее покинутым после чьей-то торопливой, но странно педантичной уборки.

Кирилл поставил рюкзак на пол и подошёл к окну.

Там, на кромке леса, стоял силуэт.

Неподвижный. Тёмный.

Кирилл нахмурился, прищурился, пытаясь разглядеть.

Фигура медленно подняла руку.

И помахала.

КОНЕЦ