Секретный человек

Пашка Горошков сегодня заговорил. Сам не понял, как это вышло. Наверное, чепухи намолол, которую, бывало, несли раненые в бреду, когда им вовремя не давали лекарства. Из-за этого у отца могут быть неприятности. Как им тогда жить? Пашка — инвалид войны с копеечной пенсией, потому что её начисляли по годам довоенного труда. Но никто, даже он сам не знал, откуда родом, где работал, воевал, в каком бою получил осколок в голову. Ничего не помнил. Санитарка Тася забрала его после выписки, стала Пашке мамой. Её муж Григорий Иваныч теперь его отец. Сегодня он заработал пятьдесят копеек. А ржаной хлеб стоил три рубля. Отец долго ругал цены, а потом купил Пашке пирожок с луком, даже ещё шесть копеек достал из заначки, доплатил.

Что произошло дальше, он рассказал маме Тасе вечером, когда работники еле доволокли ноги до дома.

Мама увидела их лица и сразу сказала:

— Садитесь чай пить. Пустой, зато свежий. Из смородиновых почек.

Отец снял телогрейку, помыл руки в тазике, подтолкнул локтем: ну, чего стоишь-то? А Пашка и не собирался чай пить. Он чувствовал себя виноватым. Поэтому сел на табурет в кухне, опустил глаза и положил руки на колени.

— Что случилось-то? — испугалась мама Тася. — Поди, снова инвалида проверять-перепроверять будут?

Пашкина новая жизнь началась с тех пор, как очнулся в госпитале. А в сорок шестом чуть было не оборвалась. Тогда НКВД стало МВД, и за Пашку крепко взялись. Никакие справки из госпиталя не помогли. Сказали, что ими любой преступник прикрыться может. Мама Тася полгода добивалась свидания. А когда добилась, взглянула на сына и упала чуть ли не замертво. Все вступились за него: соседи по улице, бывший главврач госпиталя, участковый Головкин, его начальник. Когда вмешался Исполком союза обществ Красного Креста и Красного Полумесяца, Пашку выпустили. Сказали, что произошла ошибка.

— Поди, будут, — сказал отец и швыркнул из блюдца обжигающий чай. — Заклекотал наш орёл. Заговорил.

Мама Тася ахнула и села на табурет, прижала угол платка к губам.

Отец стал обстоятельно рассказывать:

— Исколесили сегодня всё предместье. Народ кричал: зачем каждую неделю ездишь сюда? Нет у нас столько продуктов, чтобы так быстро ножи тупились. Мы рискнули и подались в Прилучный. А там же Нехлюд, ты знаешь. Всего три двора обошли, нас и попёрли взашей. Хорошо, что инструмент не отобрали. Я купил на выручку пирожок Пашке. Но он ведь такой: уселся на лавку, пирог разломил и глаза в землю уставил. Ни за что один есть не захотел. А тут к лавке капитан подошёл, стал покуривать и поджидать кого-то. Пашка сказал: «Горелошная — полустанок. А Горелошно — село. Поэтому и не найти». Я его сразу обнял на радостях — сынок, заговорил наконец-то… А капитан как заорал, мол, что ты сказал и что тебе известно. Ну, Пашка снова застыл. Капитан куда-то отправился, глядь — назад с патрулём идет. Но нас не тронули, посмотрели, поговорили о чём-то и разошлись. Так что, мать, ждём проверки.

Мама Тася почему-то всплакнула:

— Да бредил Пашенька… Но и то хорошо, что в голос… До этого, как осколок в голове ворочаться начинал, он даже стонать не мог, зубами скрипел…

Отец смотрел на события глубже:

— Конечно, бредил. Только этот бред капитану показался со смыслом.

Мама Тася вскинулась на него:

— Я тебе таких смыслов могу рассказать! Наслушалась в госпитале. Снова в Исполком Красного Креста напишу.

Григорий Иваныч ей веско возразил:

— Один раз повезло, другого не жди. А я вот с сыном поговорить хочу.

Он отодвинул блюдце и обратился к Пашке:

— Сынок, а эта Горелошная очень далеко?

И у Пашки вновь прорезался голос! От волнения он сбился, а слова стали налезать друг на друга или вовсе обрываться:

— Не дале…о три… ня пе…

Отец кивнул, мол всё понятно. И задал очень трудный вопрос, на который Пашка при всём желании не смог бы ответить:

— А после трёх дней пешком-то, что было? Маленькое или большое село?

Пашка замолчал. Он всё понимал, каждое слово, ещё с госпиталя. И легко запоминал новые. А вот сказать ничего не мог.

Заботливая мозолистая рука поднесла ко рту чашку с пряным чаем. Пашка отхлебнул и сказал, глянув в заплаканные глаза:

— Спаси… бо… мама Та…ся.

И тут с улицы крикнули:

— Хозяева! Есть кто дома?

Григорий Иваныч подскочил с табурета, бросился в сени, но дверь открыл медленно и грозно спросил:

— Кто такие? Чего нужно?

У Пашки зашумело в ушах от волнения. И он не разобрал ни одного слова из разговора на крыльце, только отцовы сердитые «бу-бу-бу». Мама быстренько протёрла клеёнку, вынесла стопку документов, положила на стол и встала рядом с Пашкой, подбоченившись. Дескать, только троньте сына. Ему стало отчего-то стало стыдно, но мама не дала подняться и занять место рядом.

Вошёл отец, а с ним давешний капитан и щёголь в хорошем пальто и ботинках. И с портфелем, почти новым. Ага, у них обувь чистая, значит, приехали на машине. Только вот звука мотора не было слышно. Эх, отвлёкся на несколько минут… а нельзя было. И эти пришлые не одни. Ещё были двое. Стояли тихонько под окнами, сторожили.

Отец махнул маме рукой, она подчинилась, но не вышла, остановилась у печки. А гости рассмотрели убранство их дома, остатки чая в кружках и сняли фуражку да шляпу. То-то же, не в своей избе, к людям явились непрошеными. Пашка сосредоточился на тех, что на улице. Ох, и глупые они. Кто же умный станет стеречь улицу? Если бы он захотел, легко бы ушёл через чуланное окно и огороды. А ещё у них мысли плохие, очень плохие. Как у людей Нехлюда, которые прогнали отца-точильщика из Прилучного.

И Пашка переключился на капитана и штатского. Они рылись в его документах, а он исподлобья их рассматривал. Гости принесли с собой боль от большой беды. Не такой, как прошлая война, но похожей. И Пашка понял, что очень хочет им помочь. Однако нужные слова воде тех, которые он произнёс на лавке возле лоточницы с пирожками, на ум не пришли.

Капитан почесал нос, а штатский потёр шрам, который шёл от уха до уголка рта, отчего его лицо выглядело кривым, перекошенным, точно он нажевался кислицы. И оба чужака оглянулись на Пашку.

Кривой спросил:

— Григорий Иванович, можно Павлу фотографии показать?

— Дай сюды, — строго сказал отец и снова махнул маме рукой, чтобы к столу не подходила.

Он, хмуря брови, просмотрел фотографии и отобрал несколько, остальные вернул. Сказал Пашке:

— Сынок, посмотри. Может, места узнаешь.

Пашка посмотрел. Вокзал в каком-то городе, лес и гора, горелые дома… Он повертел головой из стороны в сторону, дескать, не знаю и раньше не видел.

Отец положил локти на стол и спросил с неприязнью:

— Теперь всё?

— Нет, Григорий Иванович, не всё. Я уже говорил, что Павел произнёс очень важные для следствия слова. И мы должны выяснить, откуда он их знает, — гнул своё настырный кривой.

Отец постучал пальцем по документам:

— Ещё непонятно?

В спор вступил капитан:

— Мы настаиваем, чтобы Павлом занялся знаменитый врач, Вергуш Антон Антонович.

Мама крикнула от печки:

— Резать не дам! Осколок подвижный! Достать не достанете, а сына угробите!

Она стянула платок, вытерла побагровевшее лицо и завыла:

— Господи! Дайте хоть на старости лет родителями побыть! Ведь нет у нас никого, кроме Пашеньки! И он никому не нужен… Хотели сгноить его в больнице при тюрьме… Еле добились, чтобы нам отдали…

У чужаков мелькнула в глазах слякоть. Но капитан продолжил напирать:

— Никто Павла оперировать не возьмётся, не бойтесь. Я о другом враче говорю. Он при помощи гипноза…

Мамы Тасино лицо стало свекольным, и она пошла вразнос:

— Ах, психиатору сына отдадите?! Не бывать тому! Эти психиаторы уже записали его в социально опасные. Из-за одного гипнотизёра… Им бы всем самим лечиться.

Пашка от стыда не знал, куда деться, и не увидел, что чужаки переглянулись со смешинкой в глазах. Григорий Иваныч это подметил: стало быть, знают, почему врачи не хотели сына на воле оставить, и тоже усмехнулся. А Пашка с тоской вспомнил, что молодой врач мучил его мигающей лампочкой. От её вспышек начинала болеть голова, накатывались приступы тошноты… Медсестра зашлась в крике, когда врач стал эту лампочку хрумкать, как леденец. Но и это ещё не всё. Он при всех, кто ворвался на помощь в зашторенную комнату, снял халат, брюки и побежал по коридору, «расстреливая» двери из сложенных пистолетиком пальцев. Врач объяснил своё поведение дурным влиянием пациента. Это, конечно, неправда. И пострадал от неё не врач, а Пашка. Его изолировали.

Кривой рассердился, потёр свой шрам и громко сказал:

— Антон Антонович Вергуш — врач с мировым именем! Он поможет Павлу стать нормальным человеком!

Вот это он зря сказал. Пашка с испугом перевёл взгляд на отца. Но тот не стал буйствовать, как случалось раньше, когда приёмного сына обижали соседи или врачи. Да что там, всем доставалось. Однажды Григорий Иваныч чуть под арест не попал из-за того, что набросился с кулаками на участкового милиционера.

Отец поднялся из-за стола и молча указал тяжёлой рукой мастерового человека на дверь: пошли вон, нормальные люди.

Тогда капитан выхватил из стопки снимков один и показал Пашке.

Кривой и мама Тася, которые продолжали ругаться между собой, сразу замолчали.

У Пашки от этой фотографии погас белый свет в глазах. Так случалось в Доме культуры, где он смотрел с родителями кино. И он сказал, тяжело ворочая языком:

— Пой… ду… к вра…ачу. Хочу… помочь.

Он знал, что родители ни слова не возразят, потому что он для них — любимый и нормальный сын «возраста примерно двадцати пяти — тридцати лет», как написано в больничных справках. Жалко их, но ничего не поделаешь, после этой фотографии нельзя просто заниматься домашней работой, ходить с отцом по дворам.

Григорий Иваныч с ненавистью глянул на капитана, но велел жене:

— Мать, запарь нам ещё чаю.

Мама Тася засуетилась. Её горе залегало резкими морщинами у рта, вытекало мутными старческими слезинками. Но она не проронила ни слова.

Капитан обрадовался, что разговор пошёл в нужную сторону, и заговорил с отцом, поглядывая на Пашку. А кривой так вообще с него глаз не спускал.

— Вы же знаете, Григорий Иванович, что ещё до войны пропадали люди с полустанков на строящихся ветках железной дороги. Линейные подразделения милиции не справлялись с бандитизмом, было не до нескольких семей на отрезках путей. А вот когда все дела передали в Министерство госбезопасности на транспорте, то сразу обратили внимание на некоторые совпадения. Но началась война. Снова стало не до несчастных, — сказал капитан. — А теперь эти дела у нас.

Отец кивнул со словами:

— Помню. Сначала любого встречного-поперечного за бандюка-грабителя принимали, потом всех через одного подозревали в саботаже. На беглых зэков грешили, у нас же здесь лагерей чуть ли не больше, чем сёл. Дезертиров в каждом доме предместья искали. А кто сейчас из народа вам не угодил?

В разговор влез кривой:

— Вы бы поосторожнее со словами, Григорий Иванович. Складывается впечатление, что вы не на стороне законопорядка…

Отец огрызнулся:

— Я свои впечатления не валю в кучу и не строю из неё законопорядок. Говорю то, что вижу. Зачем вам мой Пашка понадобился? Научите его говорить и будете слушать, что инвалиду с осколком в голове на ум пришло? Докатились вы со своим законопорядком.

Капитан почесал нос, по виду ломаный несколько раз, и ответил:

— Скажу откровенно. Слова вашего сына совпали с одной ниточкой, за которую пока мы не можем ухватиться. А их много, ниточек-то этих. Мы ведь работаем, Григорий Иванович. Не зря государственный хлеб едим.

Отец вновь постучал пальцем в стопку документов, а капитан — в фотографии на столе.

Пашка встал, подошёл к своей телогрейке на гвозде, оделся.

Мама Тася всхлипнула. Отец уткнулся носом в плечо. Капитан и кривой вскочили с довольными лицами.

Пашка попрощался с родителями на крыльце. Он никогда не забудет, что в отцовских глазах через влагу блеснула гордость.

***

Он снова попал в госпиталь, который теперь стал просто городской больницей, только в отдельную палату. Ему даже разрешили остаться в домашней одежде: перешитой гимнастёрке с чужого плеча и лыжных штанах, тоже чужих. Накормили до отвала, не сделали замечания из-за того, что хлеб и два кусочка сахара Пашка припрятал, завернув их в найденную в палате газету. Шли дни, хлеб и сахар копились, но, кроме обычных анализов, от него ничего не требовалось. Понятно, чудо-доктор, который должен был заняться им, ехал откуда-то издалека. Наверное, из самой Москвы.

И вот однажды утром, когда Пашка завтракал пшённой кашей и с тоской думал: жаль, в больнице нельзя попросить сухой паёк вместо еды, чтобы приберечь для родителей, — в палату вошёл маленький юркий старичок. А следом — строгая медсестра Лена.

— Здравствуй, Паша! — радостно сказал старичок, улыбнулся и показал фальшивые металлические зубы.

По краям его лысины топорщились седые кудряшки, тёмные глаза щурились, маленькие, совсем не мужичьи ноги в обычных ботинках словно пританцовывали на одном месте.

— Ну-ка, ну-ка, что тут у нас? — спросил старичок, схватил единственный стул, пододвинул его к тумбочке с Пашкиным завтраком. — Ммм… каша пшённая! Настоящий чай! Ох, как я люблю грузинский чай! Я, Паша, бывал в Грузии… Утренняя заря над чайной плантацией, это, скажу тебе по секрету, лучше всякого кино!..

Он деликатно не обратил внимания на хлеб и сахар, отложенные на обрывок газеты.

— Антон Антонович, — забеспокоилась Лена. — Я же предлагала зайти в кабинет главврача…

Врач Вергуш махнул ей рукой, чтобы не мешала. Совсем как отец. Лена вышла.

А из Пашкиного рта неожиданно для него самого вырвались слова:

— Ли… лист бру… усни… ки… ду… ушица с мятой — лучший чай…

Антон Антонович совсем не обратил внимание на робкий Пашкин ответ. Он закрыл глаза и большим носом втянул запах остывшего чая, который вроде бы отдавал распаренным веником. Не поднимая сморщенных век, врач мечтательно произнёс:

— Да, Паша, мир полон запахов и красоты… Они всегда с тобой… Вот идёшь, бывало, по тайге, нога тонет в прелой хвое, а в холодном воздухе запах близкой реки и тумана… Спелая брусника как капли крови среди зелёного глянца…

Пашка засмеялся впервые с того момента, когда четыре года назад очнулся в госпитале:

— Та… айга… в Грузи…и?

Врач открыл глаза и обиженно посмотрел на Пашку:

— Я ж и в ваших краях был. Год лагерей… вот после этого.

Он задрал слишком свободные для его руки манжету рубашки и рукав пиджака. На желтоватой, покрытой шрамами коже синела татуировка — несколько цифр и две нерусские буквы.

Пашка охнул. Антон Антонович снова на него взглянул, только внимательно, и продолжил:

— Я вот забыл, как называется растение. Листья у него резные, расстилаются богатым ковром у подлеска… поднимешь их, найдёшь ягоду… Малиновую, розоватую… А внутри косточка.

— Костяника, — уверенно подсказал Пашка.

Врач внезапно сменил тему:

— А ты в каких краях бывал, Паша?

Пашка пожал плечами.

— Откуда про Грузию знаешь? — не отстал Антон Антонович.

Пашка растерялся. Откуда-откуда… От верблюда, наверное. Он же и в школе, как все, учился. Просто не помнит. Издевается врач, что ли.

— Не обижайся, — сказал врач и похлопал его по руке. — И кашу-то доедай. Еда нам богом послана.

— Бога нет, — сердито возразил Пашка.

— Вот и славно, — улыбнулся врач и вскочил со стула. — Вечером ещё увидимся. Если ты захочешь, конечно.

Пашка, хоть и был рассержен дурацкими разговорами врача мирового значения, понял, что с нетерпением ждёт встречи.

После дневного сна его ожидал сюрприз: к нему допустили родителей. Пашка отказался от невиданной для голодной весны роскоши, пирожков с картошкой, похлопал по животу — мол, еды здесь на десятерых. Вытащил сухари и сахар, еле затолкал свои запасы в дрожащие руки мамы Таси. А потом устроил допрос отцу:

— По… очём муку… брал? Инстру…умент продал?

— Продал, сын. Сам знаешь, что заработка нет, пустая трата времени. Я лучше матери в огороде помогу.

— Го…оворить на… учусь… пойду на слу… ужбу, — заявил Пашка.

Он решил для себя, что сделает всё, пересилит себя, чтобы оправдать надежды капитана и кривого, стать трудоспособным и сделать сносной жизнь родителей. Их было жалко до слёз. Поэтому он вечернюю встречу с врачом ожидал, как боя.

Но боя не получилось. Врач повёл себя совсем по-дурацки: согнал Пашку с койки, завалился сам и стал молоть чепуху. Пашка не успевал его поправлять, а потом задумался. Стоило ли сюда издалека ехать, чтобы ребячиться и учить его ловить рыбу, сажать картошку, уверять, что на свете есть такой сорт — с фиолетовыми клубнями? А ещё врач устроил с ним соревнование — кто больше назовёт гор и рек, городов, разных стран. Конечно, Антон Антонович победил в нём и очень обрадовался. Вроде самогоном от него не пахло… Но он то начинал считать в уме, причём с ошибками, отмахивался от Пашкиных поправок, перескакивал с одного на другое, и всё болтал и болтал, не мог остановиться. Тогда Пашке стало интересно, что не так с доктором мирового значения. Стоило подумать, как всё оказалось просто: врач хотел допытаться, где Пашка жил раньше, чем занимался. Так чего же время зря тратить? Нужно сказать ему… Но произнёс он совсем не это:

— … лодзь… трамвай… ада помпошку толкнула в дверь… женщина чужая взяла…

Врач моментально уселся на койке, уставился на Пашку тёмными глазами. Показалось, что эти слова причинили ему боль, причём очень сильную, хотя врач глазом не моргнул, остался спокойным. Пашка это почувствовал. И почему-то обстоятельно ответил на вопросы, чем пахло да был ли дождь со снегом. Сам признался: он не знает, что за лодзь, ада, помпошка; куда подевалась чужая женщина и вообще на трамвае ни разу ездил. Просто язык сам сболтнул это, как в тот день про Горелошно, которое вовсе не Горелошная.

Врач освободил его койку и сказал печально-печально:

— Поспи, Паша.

И он уснул. Да так крепко, что увидел небывалый сон: большие здания с выбитыми окнами, рельсы с грязными ручейками вдоль них, мощёная камнями улица, трамвай тоже без окон, в нём угрюмые люди… А ещё кто-то шепнул в ухо: «Сиди под салопом тихо…»

Утром после завтрака он спросил у врача:

— А что такое салоп?

Антон Антонович устало потёр красные глаза и сказал:

— Салоп — это одежда вроде пальто, только без рукавов. Я сегодня уезжаю, Паша. С тобой всё в порядке. Я бы порекомендовал тебе вернуться домой, восстановиться, устроиться на посильную работу… Но нельзя. Ты должен остаться с капитаном Лесковым, помочь ему. Тебе придётся трудно, но ты держись. Спасибо тебе.

— За что? — удивился Пашка.

— За надежду, — ответил Антон Антонович. — Я напишу письмо, оно будет ожидать тебя у главврача. Так что постарайся вернуться. Хорошо?

— Откуда вернуться?

— Тебе капитан Лесков расскажет. Прощай.

Пашка расстроился, словно бы что-то не договорил странному врачу, который оказался вовсе не болтливым старикашкой, а печальным человеком, который помогает другим через свою боль. И крикнул ему в спину:

— Помпошка — это девочка? Так?

Врач остановился, но не ответил.

— Она под салопом у чужой женщины сидела!

Антон Антонович выскочил из палаты, как ошпаренный.

Днём пришёл капитан Лесков и сказал, что Пашка теперь в группе и будет жить в казарме.

— А как же родители? — спросил Пашка. — Картошку нужно сажать.

Оказалось, что ему полагаются небольшие выплаты, не такие, как заработок милиционеров, а вроде пособия курсантам. Их выдадут родителям. Но видеться с ними он не будет. Так нужно для дела. О нём расскажут позже, а сейчас Пашкина задача — тренироваться в строевой подготовке и посещать политзанятия. И ещё он должен запоминать все посторонние мысли, которые придут ему в голову.

Лесков не ответил на вопросы о враче Вергуше, сказал, что он почти такой же секретный человек, как и сам Пашка. «Значит, Антон Антонович не сможет поехать в чужую страну и отыскать девочку-помпошку», — решил он.

***

В казарме все оказались моложе него. А он быстро вычислил, с кем будет в одной группе — с младшими сержантами милиции Колотовкиным и Рябовым. Именно они быстрее всех сдружились с ним. Только опечалило, что нельзя было заниматься физической и боевой подготовкой, ходить на профильные занятия с другими курсантами. Да и мысли никакие в голову не приходили.

Казарменная жизнь окончилась скоро и внезапно.

Их разбудили среди ночи, перевезли на армейском «газике» в какое-то здание, выдали штатскую одежду и табельное оружие. Капитан Лесков объяснил задачу:

— Прислали телефонограмму, что Шилкино, бывшее село, опустело. Но там ещё проживали человек пятнадцать. Нужно выехать на место и разобраться. Колотовкин и Рябов обеспечивают охрану группы и наблюдение. Горошков, криминалист Логинов и следователь Стреляев занимаются своим делом. Руководство на мне.

Выехали на двух ГАЗ-67, причём Пашка почему-то залез в машину, где сидело начальство — Лесков и Стреляев. И никто не высказал удивления. Только кривой, он же Стреляев, стал растирать свой шрам. Дорога от ближнего колхоза до Шилкино была всего-навсего тележными колеями, машину мотало из стороны в сторону, но следователь старался не касаться Пашки даже локтем. А ему не было дела до неприязни Стреляева, потому что в ушах стоял голос Антона Антоновича: мир полон запахов и красоты.

Вот какая красота может быть в голубоватом рассвете? Да ещё и мутном из-за туманной дымки. Дни-то стояли солнечные, значит, этим туманом дышало ближнее болото. А возле него заросли клюквы. Ягода крутобокая, ярко-красная или багровая от спелости… Разве есть клюква в конце мая? И Пашка сказал:

— Где-то тут болото. Там кровь.

Лесков повернулся к нему:

— Да, на карте отмечено болото. Мы его осмотрим на обратном пути.

Пашка хотел возразить: а зачем осматривать несколько дворов без людей? Искать их нужно на болоте. Но не сказал ни слова, капитану виднее.

Шилкино было расположено очень неудобно для села, в низине. Поэтому, наверное, дворов там мало. Деревья сменились кустарником, а дымка — густым туманом. Село их встретило воем собаки.

Стреляев знаком руки остановил Пашку, который двинулся было за следователем. Велел ему оставаться возле машин. Солнце ещё не успело рассосать белёсые слои влаги, как стало ясно: ничего они здесь не найдут.

— Сколько дома пустыми простояли? Дней пять? Да здесь много кто побывал: скотину точно ближайшие соседи увели, да ещё и помародёрничали на прощание, — быстро и нервно заговорил Стреляев, который подошёл вместе с капитаном к машинам. — Если уж искать что-то, так только необычное.

Лесков обернулся к Пашке, который втягивал ноздрями воздух:

— Павел?

— …шкуры… шкуры… — забормотал «секретный человек», — шкуры… молодухи… две помпошки… к бабке приехали…

Стреляев раздражённо отозвался:

— А что-нибудь по существу скажешь? Кто людей увёл? Не соседние колхозники же… И главное — куда.

Пашка развернулся и зашагал к большому подворью, которое только что покинул криминалист Логинов с фотоаппаратом в руках. У избы он печально постоял над песчаным следом бывшей песочницы, которую растоптали люди и скот. Наверное, в мешках с реки привезли песок… для помпошек. Уверенно прошёл в палисадник с кустами шиповника, отыскал потайное местечко, смахнул землю с зарытого стекла.

— Это секретик, — сказал капитану, который ходил за ним по пятам, а потом пояснил: — Игра такая.

Бережно поднял стекло, взял часть открытки, которая уже расползалась от влаги, положил на место. А вот один из сухих страшненьких цветков, которые украшали секретик, захотел взять на память. Капитан разрешил.

— Ну, что здесь? — спросил Стреляев.

Его кривая щека дёргалась от гнева. Понятно, он злился на Пашку, который застрял на несущественных мелочах. Время уходило, результатов не было, а «секретный человек» занимался ерундой.

— Здесь дети играли, — объяснил Пашка.

— И что?! — заорал следователь. — Где сейчас эти дети?

Он шагнул в сторону, намереваясь обойти Пашку, но оступился. Под его сапогом хрустнуло ещё одно стёклышко.

И тут Пашка выдал такое… Короче, запутал следствие и нажил себе врагов. Даже чуть было снова в больнице не очутился из-за того, что его сочли неизлечимым.

— Ушельцы забрали, — сказал он. — Им женщины и дети нужны. Других убивают.

Стреляев открыл было рот, но капитан метнул на него значительный взгляд, потом спросил:

— А где тела?

— В болоте, — ответил Пашка.

— Вместе со шкурами? — съязвил Стреляев, который запоминал каждое Пашкино слово.

— Ушельцы шкуры с собой взяли, — ответил Пашка.

А капитан дал знак садиться в машины. До болота доехали вмиг. И тут… Воздух уплотнился, стало трудно дышать. Часто-часто забилось сердце, ноги стали ватными. Пашку накрыло меньше, чем всю группу. Но ему было тяжело чувствовать всё, что ощущают другие. Колотовкин и Рябов сняли свои ППШ, даже водители положили руку на кобуру. Стреляев стал похож на лису, угодившую лапой в капкан, Логинов дрожавшими руками вцепился в свой чемоданчик, а капитан… Он хоть и имел два ордена Славы, побледнел и стал с хрипом переводить дыхание.

Пашка двинулся вперёд. Так нельзя было делать — идти первым сквозь невысокий ивняк к болоту, да ещё без приказа. Но только его тугоподвижный язык мог сейчас шевельнуться в пересохшем рту. Вся группа онемела. Пашка повернулся и сказал негромко:

— Это не наш страх. Нужно вперёд… Там...

Он сам не знал, что они найдут там.

Земля кое-где пошла пёстрыми кочками, на которых зелёные стрелки болотной травы прорывались сквозь чёрную щетину обломанных прошлогодних стеблей. Под сапогами зачавкала бурая вода. Послышался негромкий гул. Страх всё не отпускал, наоборот, сквозь накатывал волнами через отвратительное гудение. Пашка снова повернулся и пояснил:

— Это мухи, только мухи…

Рванул ветер, позади зашумели ивовые ветки, едва покрытые молодой листвой. Чуть дальше и правее над кочками поднялось чёрное облако. И только сейчас резкий запах падали шибанул в нос. От вони группа словно очнулась и сразу же перестроилась. Ведущим стал Рябов, замыкающим — Колотовкин. Лесков и Стреляев оттеснили Пашку, но уже знал, что все там увидят. Только ободранные овечьи туши, больше ничего. Ну разве ещё траву, покрытую шевелящейся, жужжащей коркой. Главное — ветер унёс чужой страх, который буквально налип на болотистую низинку.

Стреляев и криминалист, отмахиваясь от мух, принялись исследовать землю вокруг побоища, а Лесков спросил:

— Павел, а где люди?

Пашку стукнула в лоб муха, разогнавшаяся в полёте. Он не успел её прихлопнуть.

— В болоте, товарищ капитан. Все, кроме женщин и детей.

Лесков воскликнул:

— А ведь это ещё одно совпадение! Рядом с местами преступлений обязательно были болота. Не обратили внимания, потому что эта часть края вообще болотистая.

И он, заслонив лицо рукой, зашагал к Стреляеву.

Пашка остался не у дел, пока уроженцы здешних мест Рябов и Колотовкин пытались подобраться ближе к трясине. Он только издали смотрел на тёмную, в разводах лукаво поблескивающей ряски, воду. И чувствовал: если к поискам брошенных в топь тел не приступят сегодня, завтра будет уже поздно.

Он немного ошибся: поздно оказалось уже к вечеру. Только первым багром зацепили чью-то телогрейку.

Ему по рекомендации врача Вергуша было положено отдыхать, и Пашка целый день протомился на своей койке. Рябова и Колотовкина куда-то вызывали. И они вернулись хмурыми и неразговорчивыми. А потом принялись и за него самого. Для начала с Пашкой побеседовали капитан и кривой следователь. Потом им, наверное, должен был заняться кто- важный. А Лескову и Стреляеву за что-то очень досталось от начальства.

Стреляев посматривал в какие-то записи, хмурился и отодвигал их. Потом решился и спросил прямо:

— Павел, а кто такие ушельцы?

Пашка отреагировал не по уставу — пожал плечами. Капитан снова глянул в записи, потёр нос и стал объяснять:

— Вот смотри, Павел, все вещи в мире связаны между собой нашими ощущениями. Например, когда я вижу лимон, то во рту появляется слюна. Почую запах булочек — вспомню бабушку, которая их часто пекла.

Пашка кивнул: всё так и есть.

— А какие ощущения вызывает у тебя это слово — «ушельцы»?

— Никаких, — признался Пашка.

— Вот прямо совсем никаких? Не верю, — стал подначивать капитан.

Пашка попытался объяснить:

— Никаких. Но я чувствую чужой страх, как тогда на болоте. Вы тоже почувствовали. Все испугались, а я нет. — Он посмотрел на Лескова и добавил: — Извините, товарищ капитан.

— А чужой страх — это страх тех людей, которые там погибли?

Пашка кивнул.

В разговор вмешался Стреляев:

— Мы уже говорим не об ощущениях. Это чистая логика. Если люди знают, что их ведут даже не на смерть, а просто в никуда, всё равно будут бояться.

Пашка ответил не задумываясь, можно сказать, язык сам сболтнул:

— В шкурах, с чёрными лицами…

Начальство переглянулось. Капитан напомнил Стреляеву:

— Ободранные туши коз и овец фигурировали в деле сорокового года, — а потом обратился к Пашке: — Это ты про ушельцев сказал?

Пашка снова кивнул, как детская игрушка-болванчик с качающейся головой.

Капитан порылся в своей обтрёпанной папке, вытащил уже знакомую Пашке фотографию:

— Это сделали ушельцы?

Ну кто же ещё из всех преступников или бандитов мог сложить человеческие кости пирамидкой и украсить их черепом? Именно чернолицые, в мохнатых шкурах, попировав, специально делали так… И это не жертва какому-то богу или духу, это метка. Жертвовали ушельцы совсем другое. Да и ели не всех, только женщин.

Пашка поднял глаза на начальство и осознал: только что он сам им рассказал всё это. И они ему не поверили. Правильно и сделали, слишком уж всё это невероятно — лесные людоеды в советском государстве, освободившем мир от фашизма. И если Лесков и Стреляев с ним больше не захотят иметь дело, это тоже будет правильно. Поистине, самое лучшее место для него — больница при тюрьме. Пашка поднялся, сказал первым, снова не по уставу: «Разрешите идти?» Ему не ответили, потому что капитан и следователь молча смотрели друг другу в глаза.

И Пашка вышел. Видимо, у него снова принялся двигаться осколок в голове. Иначе почему пропали из сознания следующие два дня? Об этом он узнал позже, когда к нему пришёл капитан.

***

Очнулся Пашка от металлического лязга в странной тесной комнатёнке, раза в два меньшей, чем палата. На окнах — решётка, на железной двери — закрытое окошко. Ни стула, ни тумбочки. В ногах — его сложенная стопкой форма.

Дверь открылась, вошёл Лесков. Пашка подскочил, как будто и не было приступа. Или, может, осколок повлиял только на голову, а не на само тело. Капитан положил ему руку на плечо, заставил сесть и спросил:

— Как чувствуешь себя, Павел? Вижу, что хорошо. Но если есть жалобы на здоровье…

Пашка помотал из стороны в сторону головой. Капитан уселся рядом и сказал, хмуря брови и глядя в угол комнаты:

— Вчера в Шилкино выезжала другая опергруппа. Следом — отряд из воинской части. Никого не нашли. Ты нам нужен, Паша. Может, хоть детей отыскали бы и отбили у этих ушельцев. Пока мрази что-нибудь не сделали с… помпошками.

— Я поеду, — быстро откликнулся Пашка.

Капитан ещё больше нахмурился:

— Начальство медлит с расширенным поиском. Мы не предоставили нужных оперативных данных, кроме груды тухлого мяса и телогрейки, которая могла попасть в топь когда угодно при разных обстоятельствах.

— А что нужно-то для поиска? — не понял Пашка.

— Показания свидетелей под протокол, к примеру. Вещественные доказательства того, что там были эти ушельцы. У нас ничего нет.

— Запишите мои показания под протокол, — с готовностью сказал Пашка. — Я же вам всё рассказал.

Капитан криво улыбнулся, потом нанёс Пашке удар под самый дых:

— Как можно записать то, что не было произнесено, а? Ты ведь нам без слов всё рассказал, Паша. Мыс-лен-но.

Пашка ощутил себя не просто инвалидом, а каким-то сумасшедшим, двинутым, чокнутым, уродом — то есть тем, кем его называли с тех пор, как он пришёл в себя после ранения.

— Кто ты такой, Паша? Что умеешь ещё? Вот, к примеру, при тебе у меня болит перебитый нос. Его хирурги из осколков слепили прямо на линии фронта в санпалатке. У нашего Стреляева шрам словно огнём горит, когда ты рядом. Мы тебя представили полковнику Гордееву как инвалида, который что-то знал о преступлениях, но забыл из-за ранения. Сказали, что заговоришь и поможешь. А что вышло? Ты заговорил и все наработки почти за десять лет с ног на голову перевернул. А мы ни подтвердить, ни опровергнуть не можем.

Пашка хотел обидеться, но не стал. Обидами ничего не изменишь. Просто спросил:

— А что сказал доктор Вергуш?

— Я знал, что ты поинтересуешься. Весь документ я тебе показать не смогу при всём желании. Но выписки сделал, — ответил капитан, вытащил из кармана листок и протянул Пашке.

А он за четыре года ничего ещё не прочёл и не написал. Врачи запретили утомляться, вот он и не заставлял себя. Но Антон Антонович сказал, что напишет ему письмо… И Пашка решил попробовать. Надо же, впервые вид строк на бумаге не вызвал головной боли. «Социальное положение — из крестьян. Предполагаемое место жительства до ранения — таёжное село. Образование — уровень семилетки. Реакции адекватные. Мышление не расстроено, чёткое и последовательное. Моральные качества высокие». Если те записи, в которые два дня назад заглядывал Лесков, и есть документ, составленный Антоном Антоновичем, то капитан утаил много сведений. Да и отметил ли сам врач его фантазии насчёт города в чужой стране, тоже вопрос. И если не обращать внимания на одно непонятное слово, то получается, что Пашка вполне нормален. Тогда выходит, что не из-за него прежний психиатр хрумкал лампу и в трусах носился по больнице.

— Ну как, доволен? — спросил капитан.

— Я могу с вами ехать? — задал свой вопрос Пашка.

И капитан похлопал его по руке.

Выехали в том же составе, только без криминалиста, с багажом, прикрытым брезентом. И в машину Пашка залез вместе с Рябовым и Колотовкиным. Они, в отличие от Стреляева, ему обрадовались. Перед поворотом на Шилкино газик начальства остановился. Все выбрались, глядя на дорогу, которую не хотелось даже вспоминать.

— Ну, куда повернём, Павел? — спросил капитан. — Ты же теперь у нас вроде компаса.

— А что там, дальше? — Пашка махнул рукой в сторону от дороги.

— Заброшенные в войну колхозные покосы, лес. По карте селений нет. Да и дороги нет. Предлагаешь в туда отправиться?

— Да, — твёрдо ответил Пашка, хотя на самом деле у него не было уверенности ни в чём. — Там уже проверяли?

— Кто бы нам доложил-то… — желчно сказал Стреляев. — Все отчёты у Гордеева. И власть тоже. На-ча-альство… Давай, компас, работай, а то…

Пашке не потребовалось объяснять то, что до этой минуты было известно всем, кроме него самого. Включение в штат инвалида, который что-то должен вспомнить, обошлось Лескову очень дорого. И теперь без быстрого результата его могут понизить в звании, не говоря уже об увольнении.

И Пашка двинулся в противоположном направлении от Шилкино. Его обогнал Колотовкин, на ходу подмигнув товарищу.

— Сашок, ты мне мешаешь, — сказал Пашка.

Колотовкин глянул на капитана, а потом уступил место.

Покосы, похоже, начинались за зарослями ольхи и черёмух. Шагать через них было нелегко, за годы войны деревья пустили многочисленную поросль, из-за которой стало не видно и следа бывшей дороги. Пашка злился на самого себя, свою никчёмность и слабость. Раньше-то ему ничего не стоило… Додумать он не успел, потому что вынырнул первым из зарослей и ноги сами остановились.

Впереди кто-то был. Пашка сдвинул фуражку на затылок, смахнул со лба пот.

Возле него тотчас оказался Лесков, шепнул:

— Что, Паша?

Пашка расставил руки и попятился в ольховник, оттесняя группу назад, потом указал на дальний конец здоровенного покоса, за которым стеной стоял лес. Но сам он там ничего не видел! Лесков глянул в бинокль, сказал ещё тише:

— Иван, подойди-ка…

Тут же рядом возник Стреляев, взял протянутый бинокль, всмотрелся:

— Ну и что? Вроде у леса овцы… Мало ли…

Лесков отобрал бинокль, потом пробормотал:

— Откуда здесь овцы-то? Ни одного селения рядом. Разве что из Шилкино прибрели…

— Или их кто-то пригнал, — добавил Стреляев.

И тут Пашка наконец-то прозрел. Он и без всякого бинокля увидел среди стволов удаляющихся овец. И вдруг одна из них встала на задние ноги, повернулась к ним чёрной мордой!.. А следом поднялись и две других.

Пашка хотел себя успокоить, мол, всё почудилось. Но рядом приглушённо вскрикнул Лесков, не отрывавший от глаз бинокля.

— Ушельцы… Это ушельцы, — трясущимися губами стал повторять Пашка.

А через миг странные фигуры исчезли.

Капитан процедил сквозь зубы:

— Ряженые… Я так и думал, что ряженые. Мрази… Прикинувшись овечкой, легко приблизиться к людям. Ну кто же упустит шанс разжиться потерявшимся скотом?

— Что делать будем, товарищ капитан? — подумал Пашка.

Но Лесков его услышал.

— Нельзя терять след. Вряд ли их логово поблизости. Нужно идти за ними. Оптимально взять одного. Или трёх сразу. Колотовкин, Рябов — по местам. Стреляев — к машинам. Не вернёмся к вечеру, сообщишь в отдел, — быстро сказал капитан.

— Не пойду, — стал противоречить главному в группе Стреляев.

— Это приказ!

— У меня вот здесь приказ! — огрызнулся следователь и стукнул себя в грудь. — Не вернёмся, Лёха с Володькой сообщат.

Кривой недоброжелательный следователь никогда не нравился Пашке. Было в нём что-то жёсткое и неприятное. Но не такое, как у Нехлюда из Прилучного, который обложил данью всех, кто честно или нечестно пытался заработать копеечку. А вот сейчас стало ясно, что за желчностью и ненавистью Стреляева кроется нечто другое. Вот и капитан не стал спорить, только сказал:

— Движемся краем покоса.

Пашка спросил у самого себя, в мыслях, конечно, увидели их ушельцы или нет. Но капитан обернулся к нему со словами:

— Это только ты сказать можешь, Горошков. Ну?

— Нет, — твёрдо ответил Пашка.

И обманул группу, потому что почувствовал совсем, совсем другое… Да сам он стал немного другим, похожим на Стреляева. Очень раздражал звук быстрых шагов, шорох прошлогодней травы, треск веток кустарника. Выводили из себя спины Колотовкина и Лескова, за которыми его поставили в цепочку преследователей. Удручало, что он не может быть сосредоточенным, как капитан или товарищи по казарме. А вот ярость и решимость следователя очень даже подгоняли. Ещё немного, и Пашка сможет…

Тут его мысли скомкались и прервались, потому что группа обогнула покос и остановилась прямо перед тем местом, откуда ряженые ушельцы удалились в лес.

— Вот оно что… огородик здесь развели твари… — сказал, словно выплюнул, Стреляев.

Конечно, никакого огородика не было. Просто небольшой пятак дикого щавеля. А чуть дальше — жёлтенькие цветки травки, которую мама Тася запаривала от кашля.

— Иван, минут пять на осмотр есть? — спросил Стреляев, который было присел на корточки для осмотра «пастбища ушельских овец».

Капитан покачал головой, развернулся, и все за ним направились в лес. Пашка уже твёрдо знал, что это ничем хорошим не закончится.

***

И точно: Колотовкин внезапно остановился, пошатываясь на одной ноге. Лесков тут же рванул его назад за локоть, сделал знак Пашке и другим не подходить. Выругался сквозь зубы.

— Что там? — негромко спросил Стреляев.

— Пропасть, которой нет на карте.

— Она не может быть здесь, — озадаченно сказал следователь. — Километра через два будет подъём в гору. Скорее всего, перед нами овраг.

К ведущим присоединились все. Действительно, лес обрывался почти вертикальной стеной из сплошного камня. Валуны громоздились друг на друга, блестели покрытыми росой острыми верхушками. Далеко внизу среди таких же камней куда-то торопился ручеек. Если бы Колотовкин смотрел по сторонам, как Пашка и Стреляев, он бы точно свалился.

Пашка подошёл ближе всех. Из-под сапога вывернулся камешек, беззвучно полетел вниз, отлетая от камней. Пашка сказал:

— Всё, что видно, ненастоящее. Похоже на ребячий секретик. Чтобы его увидеть, нужно смахнуть землю.

Он нашёл взглядом обломанную ветвь и, размахнувшись, бросил её подальше от края.

И ветка застыла над пропастью! Пространство вокруг неё посерело, позеленело, в этой мути обозначились стволы пихт и елей. Цветное пятно над пропастью разрослось, и реальный, живой лес подступил к людям. Ветка, цепляясь за хвою другого дерева, свалилась на землю.

— Как ты это объяснишь? — обратился к Пашке капитан. — Я не смогу вести вас дальше. Вот же гады, они ждали преследования!

Пашка сильно заволновался. Ему показалось, что сейчас, в такую важную минуту, он снова утратит речь. Наконец облизнул пересохшие губы и сказал:

— Это морок. Он как сон, когда видишь то, чего нет. И как секретик. Нужно убрать морок.

Лесков подобрал ещё одну ветку и кинул вперёд. Она застряла в ветках ели и спугнула лесную птичку. Он попытался занести ногу, над тем, что три минуты назад казалось пропастью, и не смог, отступил. Сказал:

— Страшно. В бою и то не так страшно было.

Все не стали ждать приказа и тоже попытались шагнуть. И тоже отступили.

Пашка почувствовал тычок в спину. Над ухом раздался голос въедливого Стреляева:

— А что бы произошло, если бы мы все за Колотовкиным шагнули в эту воображаемую пропасть?

— Разбились бы, наверное… — сказал Пашка.

Стреляев нервно расхохотался:

— Ха!.. Разбились в пропасти, которой нет? Горошков, твою голову и вправду лечить нужно. Но не во время операции по задержанию!

Капитан выручил Пашку, который уже был готов сквозь землю провалиться:

— Иван, полегче со словами. Павел, между прочим, прав. Мы бы остались на этом же месте, но пережили всё, что ощущает человек, который сорвался в пропасть. И подохли, если бы не Горошков!

Последние слова Лесков произнёс громко и гневно. И Стреляев прищурился на него:

— Ты думаешь?..

— Уверен, так и было, — ответил капитан.

Понятно, у начальства свои тайны от группы. Но только не от Пашки. Он-то догадался: во время прежних попыток отследить ушельцев погибли работники НКВД или транспортной милиции. Возможно, их находили синих, как утопленников, или со страшными ранениями после падений. Или даже растерзанных зверями, разрезанными колёсами поездов.

— Ладно, но скажи мне, Горошков, а возможен такой вариант: мы, наоборот, не видим ни пропасти, ни другой опасности, а она есть на самом деле? — не успокоился следак.

Пашка подумал и кивнул.

— Так что ж нам делать? — Стреляев обвёл глазами лес и заявил: — Я отсюда не уйду ни с чем!

— Я должен идти первым! — в тон ему ответил Пашка.

Однако сказать было гораздо проще, чем сделать первый шаг. Страх дал знать о себе холодным потом. Но группе пришлось труднее, чем ему самому, он это почувствовал. Прошло не меньше получаса, прежде чем Пашка перестал слышать за спиной судорожное от ужаса дыхание товарищей. А потом желчный Стреляев сказал, что обязуется устроить для ушельских овечек хорошую живодёрню. Лесков подхватил и продолжил его мысль. Под шуточки пробираться сквозь настоящую тайгу стало веселее.

Однако, когда они обошли очередной бурелом, Пашка почуял неладное. Оглянулся: не хватало его соседа по койке, Петьки Рябова! Лесков выругался, схватил за плечи Пашку и тряханул как следует:

— Горошков! Куда мог деться Рябов? Только ты можешь что-то сделать! Ну же!

Пашка сдержал подступившие слёзы. Четыре года назад он думал, что потерял на войне свою прошлую жизнь, а новую не удалось обрести даже рядом с приёмными родителями. Ему было горько от бессилия. Но потеря товарища... Это не горечь, а настоящее горе.

И вдруг услышал краем уха шорох в закурчавившихся побегах папоротника. Всмотрелся и увидел приклад ППШ. Он тихонько уползал в сторону сосны-гиганта. Или кто-то невидимый тянул его за ремень. Пашка моментально освободился из рук Лескова, в два прыжка достиг папоротников и бросился на землю. Пистолет-автомат он спас. Но где же Рябов?

И тут началось! Лес наполнился звуками. Они сначала не казались громкими, но через миг вонзались в мозг и словно бы разрывали его. В них можно было распознать отчаяние и ужас преследуемого, крики схваченной жертвы, предсмертные хрипы. Пашка знал: это для него звуки негромкие, а вот спутники всё переживали иначе. Стреляев упал на колени, зажал уши руками и завыл. Капитан, бледный как смерть, закинул голову и зарычал сквозь зубы. Колотовкин ничком свалился на землю и зарыдал.

Да, веткой товарищам не поможешь… И Пашка решился: он дал очередь из ППШ в ту сторону, откуда звуки слышались сильнее. Тотчас лес замолчал. Стреляев поднялся, утёр слёзы, высморкался на землю и пробормотал:

— Ошалел что ли, Горошков? Чуть ли не над головой палишь…

Лесков зашарил по карманам. Видимо, стал искать лекарство. А Колотовкин повернулся на бок и закрылся рукой. Застыдился чего-то. Опять же от Пашки не скроешь, что он и исчезнувший Рябов с Колотовкиным вовсе не младшие сержанты городской милиции. Их звания тоже вроде земли над детским секретиком. А под ними — серьёзная задача бойцов бывшего «смерша», а теперь — третьего управления госбезопасности.

— Я одного зацепил, — сказал Пашка капитану и указал на место, где точно должен валяться труп одного из ушельцев.

— Колотовкин, за мной. Остальным ждать здесь, — приказал Лесков.

Следователь так был потрясён звуками, а потом пальбой, что позабыл противоречить и остался на месте. Он неприязненно посмотрел на Пашку и стал прислушиваться к удаляющимся шагам товарищей.

Вскоре они подтащили первую «ушельскую овечку», и следак принялся за свою часть работы. Лесков прохаживался возле распростёртого тела и возмущался:

— Мрази, какие мрази!.. Я понимаю, как всё происходило: пошёл человек, скажем, на покос или зимой в лес за дровами. Видит — неподалёку потерявшаяся овца. Подходит, и вдруг скотинка встаёт на задние ноги, обращает к жадному и неумному мужику чёрную морду… Поневоле онемеешь и окаменеешь. Надо же, что придумали — веки красным намазать. Воображение испуганного тотчас дорисует полыхающие адским пламенем глаза. Или, возьмём другой случай, выглядывает женщина из окна и видит овечью спину. И тут к ней поднимается чёрная морда…

Стреляев оторвался от детального осмотра трупа и заметил:

— Тут, скорее, был эффект неожиданности. Страх ушельцы вызывали другими вещами. Мы вроде на себе это испытали.

Пашка нечаянно сболтнул:

— Ещё не всё испытали.

Группа разом повернула к нему головы. Пришлось объяснить:

— Не знаю, что ещё случится. Но ушельцы были втроём. Двое где-то затаились.

Стреляев занялся убитым и вскоре доложил:

— Ну что сказать навскидку, без экспертиз? На лице какой-то пигмент, въевшийся в кожу. Возраст не определишь, потому что дикари раньше стареют от условий жизни. И зубы обточены, чтобы сырое мясо жрать. Эти ушельцы — каннибалы, как мы с тобой и предполагали, Игорь. С виду убитый не истощён, значит, каннибализм был ритуальным, а не ради выживания. А вот то, что привело нас в дрожь полчаса назад…

И Стреляев показал здоровенную кость с дырочками и костяными же вставками, которую он снял с пояса «овечки».

— Думаю, если подуть в этот мерзкий гудок, мы услышим те же звуки, что и раньше. Их воздействие на людей ничем объяснить не могу. Есть топорик, что-то похожее на копьецо, два ножа… в котомке — разные инструменты, наверняка украденные. На всём следы крови, вероятно, следствие гастрономических пристрастий или недавней резни скота, — продолжил следак. — О чём упомянуть ещё? Тело без татуировок, но с фигурными шрамами. Вероятно, от ритуальных ран, которые нанесли, чтобы обозначить взросление или число жертв. Половые органы без особенностей.

Лесков распорядился забросать тело ветками. Он забрал у Павла ППШ со словами:

— Не обижайся, Горошков. Тебе нужно сосредоточиться на том, чтобы найти оставшееся гадьё. Если нужна будет огневая поддержка, только подумай… ты знаешь сам. Налёт на Шилкино был примерно неделю назад. Девочки должны быть живы. Может, и женщинам повезло. Эта троица не отстала от своих. И не за щавелём они отправились. Это либо караульные, либо охотники за нами.

— У каннибалов имеется опыт расправы с преследователями, — добавил Стреляев. — Но у ранее погибших сотрудников милиции не было такого «компаса», как наш Павел. Веди, Горошков.

В другое время Пашка бы загордился или, наоборот, застыдился оттого, что плохо думал о Стреляеве. А сейчас для него было главным слово «веди». А куда? И он направился в ту строну, откуда группу атаковали звуками.

И не прогадал. Чем дальше, тем больше не просто воняло, а буквально разило дерьмом и мочой, кислым потом, протухшей кровью и ещё чем-то жутко противным. Но на слое опавшей хвои не было ни одного следа! Увы, Пашка не помнил, был ли он охотником. Но зато знал: нужно всего лишь снять то, что прикрывает секретик. И он должен это сделать, раз его спутники ничего не чуют.

Он сделал знак остановиться. Группа замерла у него за спиной. Пашка опустился на колени и стал вглядываться в сухие рыжие иголки под кронами могучих лиственниц, в россыпь шишек, в островки папоротников, которым повезло вылезти из земли под солнышком, едва видным в просвет между ветвями. Неожиданно Пашка подумал о постороннем: «Антона Антоновича бы сюда… Пусть бы объяснил, какая красота в глухом безлюдном краю… В том, что угрожает близкой смертью». Наверное, из-за того, что он отвлёкся, его ладонь ощутила невидную глазу неровность. И через миг словно пелена с глаз спала.

Следов было множество. Стало видно, что здесь не раз топтали землю. Ещё и волоком тащили что-то… Или кого-то…

Капитан говорил, что все вещи в мире связаны ощущениями. Поймать бы эту связь! Но он не успел.

Раздался чуть слышный свист, вскрикнул Стреляев. Пашка увидел, как взвились вверх его сапоги. А вот капитан оказался быстрее, чем вечно запаздывающий «секретный человек». Он прошил очередью крону пихты выше Стреляева. Следователь вместе с верёвкой ничком свалился на землю. Лесков подбежал к нему, крикнул: «Иван! Ванька, друг… Ну что ж ты!». Осторожно перевернул тело, задрал голову и завопил на весь лес. Он даже не услышал, как глухо ударилось о землю тело второй «овечки». Не обратил внимание, что Колотовкин стал методично колотить «её» по голове. Но тварь всё ещё жила. Корявые пальцы с длинными чёрными ногтями скребли землю, а вот ноги, обмотанные шкурами, были неподвижны.

Пашка очнулся от кошмара и услышал удаляющийся треск ветвей. Третья «овца» ломилась прочь, позабыв навести морок. «Сашок, там!» — крикнул Пашка, и Колотовкин, ещё раз опустив приклад на мясо-костное месиво, которым стала голова ушельца, помчлся догонять третьего. Очень скоро снова раздалась пальба.

Лесков снял охотничий нож с пояса, перерезал скрученную, видимо, из жил верёвку. Закрыл глаза покойному, обернулся к Пашке и сквозь слёзы, которые он не замечал, тихо сказал:

— Вместе столько прошли… нас только фронт разделил… А теперь я один… за себя и за него…

Пашка хотел ответить, что не один, но перехватило горло. Капитан понял и кивнул. Вскочил и скомандовал: «Дальше!».

Они вовремя нашли Колотовкина. Ещё бы помедлили, и боец точно бы угодил в психбольницу или под трибунал. Сашок уже выпустил мёртвому ушельцу кишки и собрался кромсать тварь дальше. «Вперёд, Колотовкин! На кону жизнь детей!» — заорал капитан. Сашок очнулся, сплюнул на тело ушельца и зашагал впереди них в таком темпе, что Лесков и Пашка, люди нездоровые, сразу безнадёжно отстали. «Скажешь, что распоротое брюхо ушельца — дело рук одной из «овец», — велел капитан — Закон одинаков и для преступников, и для нас». «Само собой», — откликнулся Пашка, возможно, что снова мысленно. Он не обращал ни на что внимания, потому что чуял: их цель близка.

Лес по склону поредел, но они всё равно не увидели оторвавшегося от группы Колотовкина. Зато услышали его яростный вопль внизу. Сашок, обычно вежливый и внимательный ко всем в казарме, частил отборнейшим матом, как пулемётной очередью.

«Он нашёл похищенных, иначе бы не кричал», — сказал капитан и так припустил вниз, что Пашка остался в одиночестве. И без того тяжёлые для его ног сапоги превратились в настоящий груз. Казалось, что это из-за них он еле переставляет ноги. Но Пашка уже знал, почему надрывается Колотовкин.

Спуск заканчивался небольшой долиной с овражком, заполненным водой, почти озером. Оно было тёмным и мутным, хотя наверняка питалось ручьями с ближайшей горы и дождевой водой. Рядом с двумя громадными валунами на траве, песке и камешках багровели зловещие пятна. И возвышалась пирамидка из костей, увенчанная черепом. Обглоданные кости сияли белизной под праздничными лучами майского солнышка. Хорошо, что зловещая куча только одна… Значит, вторая женщина, возможно, жива.

Капитан стоял, опустив ППШ. Колотовкин не мог успокоиться и перечислял, что он сделает с тварями при встрече.

— Мы не скоро их увидим, — надтреснутым голосом сказал Лесков. — Гляньте на гору. Над лесом столб дыма. Наверняка сигнал всем уходить. Да и пёс бы с ними. Всё равно нарвутся рано или поздно, времена нынче не те. Край осваивается и заселяется. Людей жалко — тех, которые пока живы. И детей, прихваченных на развод ублюдочного племени.

Колотовкин снова было разразился потоком мата, но глянул на капитана и замолчал.

— Хорошо, что мы можем предъявить чинушам управления и Гордееву хотя бы трупы ушельцев, — продолжил Лесков так горько, что Пашке захотелось поддержать его в прямом смысле слова — обнять там или просто по спине похлопать. За то, что похищенных не нашли, отвечать капитану.

И тут он запнулся обо что-то так, что чуть не выстелился прямо на кровавом пятне. Пашка удержал равновесие, нагнулся и дёрнул верёвку, присыпанную песком и мелкими камнями. Один её конец исчезал под здоровенным булыжником, а другой уходил в озерцо. Тут же подскочил Колотовкин, и они вытащили из воды тело второй женщины.

Её горло, руки-ноги, живот зияли обескровленными ранами с валиками беловатой плоти. Колотовкин схватил булыжник обеими руками и зашвырнул его в воду. От этого в облаке тёмно-бурой мути всплыл ещё один труп, а потом ещё и ещё.

— Да что же это такое? — завопил Колотовкин, падая на колени и поднимая к небу искажённое до неузнаваемости лицо.

— Так они вымачивали мясо, чтобы было мягче, — тихо, очень тихо произнёс капитан. — Я читал про обычаи африканских каннибалов в одной книжке. — Ещё в воде можно недолго хранить убитых… если она тут холодная… Или, наоборот, немного сквашивали… В лесу-то, даже в яме, найдут медведи и трупоеды помельче…

А Пашка насторожился. Они не в одиночестве возле озерца! Он прошёл к валунам и… увидел девчушек, сидящих неподвижно, как маленькие изваяния. Лесков резко обернулся и тут же бросился за ним.

Девочки, примерно семи и пяти лет, с виду были в полном порядке. Одежда немного порвана. На опухших личиках с синяками и грязью смотрели в никуда голубые глазёнки. Зрачки расширены. Лесков поводил ладонью перед глазами старшенькой, но она не испугалась и не отстранилась.

— Опоили, сволочи! — крикнул Колотовкин.

Лесков покачал головой:

— Не думаю. У них на глазах резали женщин. Это шок.

— Почему же твари бросили их? Не уволокли в леса?

— Так они ломали малышек. Чтобы забыли всё и разом. Сделались как куклы. Наверное, нельзя было привести детей, которые знали другую жизнь, сразу в их ублюдочное логово. И эти трое, которых мы ликвидировали, не охотники и не сторожи. Они просто присматривали за детьми. А может… — Капитан перестал говорить и, прищурившись, посмотрел на дым. — Может, кто-то однажды сбежал от ушельцев. И они теперь страхуются, делают всё, чтобы дети утратили личности, превратились в материал для разведения. Идёмте, ребята. Детей понесу я и Сашок. Паша, ты теперь наш радар. Смотри и слушай. Мы не можем исчезнуть здесь. Ради других людей… ради вот них… ради Ивана… мы должны вернуться в город.

Уже в лесу Колотовкин спросил:

— Товарищ капитан, а к какой книжке написано про каннибалов?

— В словаре Брокгауза и Ефрона, Сашок.

Странно, но Пашка знал, что такое радар и даже мог представить себе книжку — увесистый тёмно-зелёный томик с очень тонкими страницами, испещрёнными мелкими старинными буквами.

У трупа Стреляева капитан передал вторую девочку Колотовкину и сказал:

— Вы идите… Хочу напоследок с другом посидеть. Ветками его забросаю. Вывозить тела, наверное, завтра будут.

***

Пашку никто не стал опрашивать и заставлять подписывать документы. Он три дня просидел в доме родителей, которые всё не могли поверить своему счастью, что сын снова с ними. Потом его навестил капитан. Пашка только глянул на его словно присыпанное пеплом лицо, которое обычно было полнокровным, и всё понял. Тело Рябова не нашли, трупы забрали, отчёты и дело засекретили, погони за ушельцами не будет.

Лесков покивал, глядя Пашке в глаза.

— Почему? — обиженно спросил «секретный человек».

Капитан вздохнул и развёл руками.

— Но мы же этого так не оставим?! — воскликнул Пашка.

Лесков рассердился и даже привстал с табурета, ткнул пальцем в Пашку и рявкнул:

— Отставить разговорчики! Вот ты-то как раз отстранён от службы и в казарме не появишься! Пойди в вечернюю школу, получи образование! Выбери профессию по душе, восстановись. А потом я тебя найду, но не раньше окончания десятилетки. Так надо, Паша. Потом ты поймёшь, что я был прав. Спасибо не скажешь, я знаю. Но нужно сначала строить лодку, потом пускаться в плавание. А не наоборот!

Пашка мог бы обидеться: как инвалида в погоню за тварями тащить, капитан тут как тут. И образование, и старенькие родители побоку. А если человек решил себя посвятить очень важному делу, в котором нет ему равных, так сразу — иди учись. Но Пашка не стал обижаться, спросил:

— Девочки пошли на поправку?

Лесков нахмурился и молча покачал головой.

Пашка улыбнулся, достал из кармана засохший цветочек, который он подобрал в Шилкино, протянул капитану:

— Вот. Вы тогда разрешили взять. Нужно сделать секретики из фотографий, которые могли остаться в Шилкино. Думаю, девочки что-то вспомнят.

Капитан впервые усмехнулся, но как-то кривовато, словно бы подражая своему погибшему другу:

— Ты прямо как Антон Антонович мыслишь!

А Пашка спохватился: он же совсем забыл письмо от Вергуша, которое он должен был оставить у главврача больницы!

На другой день Пашка с отцом сходил в больницу. Ему выдали незапечатанный конверт, в котором были только две строчки и список книг. Врач Вергуш написал: «Паша, прочти эти книги. А если ты уже читал какие-то, значит, я в тебе не ошибся». И Пашка сразу многое вспомнил из вроде бы навсегда позабытого. Антон Антонович, как всегда, оказался прав.