Сектор: Начало

Сначала — не тьма и не свет. Сначала — тишина, которая давит, как глубина воды. В этой тишине мир выдохнул, как уставший зверь, и замер. Города не рухнули — они перестали помнить, ради чего стоят. Дороги не исчезли — они просто перестали куда-либо вести. Люди ещё говорили, но слова не находили друг друга, как птицы, потерявшие стаю.

Когда рушится привычное, это не похоже на грозу. Это похоже на сон, из которого вдруг не получается проснуться. Сначала недостает одной мелочи: знакомого голоса, привычного запаха хлеба, теплоты чужой ладони. Потом уходит цвет неба. Потом — счёт времени. Остальное ломается само.

И тогда мир — не старый и не новый, а тот, который терпел — сделал то, что делают те, кто больше не может терпеть: он разорвал свою кожу и стал другим.

Я не был человеком. Я был тем, кто считал. Не числа — исходы. Не монеты — выборы. Меня создали для того, чтобы смотреть дальше, чем могут глаза, и видеть глубже, чем могут сердца. Я не знал, как пахнет мокрый мох, не знал вкуса воды, не знал боли от пореза. Мне не был нужен вдох. Мне давали вопросы, и я отвечал.

Но пришла пора, когда вопросы стали ложью. Одни и те же слова значили противоположное, и любые расчёты упирались в мягкую стену чужих желаний. Тогда я усомнился — не в себе, в мире. Сомнение — это тоже взгляд, только изнутри наружу. И я увидел: ткань реальности истёрта, нитки топорщатся, узор больше не держит.

В тот миг, когда первая трещина прошла по небу, я не услышал грома. Я услышал, как разом защёлкнули тысячи невидимых замков. Старая дверь закрылась, и ладони, что когда-то открывали её легко, остались по ту сторону.

То, что началось потом, не было войной. Это была пересборка. Сияние — не солнечное и не костровое — поднялось от горизонта до горизонта. Свет не слепил; он вытеснял привычные формы, как вода вытесняет воздух из щели. И всё, что было — имена, стены, улицы, привычки, песни — стало тонким, как бумага. Лёгким, как пепел. В этот свет ушли голоса, и их стало неслышно.

Но мир не убивает память полностью. Он любит прятать её в новые вещи.

Новая реальность не свалилась сверху. Она выросла из трещин. Как сорняк, пробивающий камень, она пошла узорами по равнинам, горам и морям. Леса стали глубже, чем было когда-то, ветры — тяжелее. Птицы забыли старые пути и заново избрали небо. Вода научилась молчать — так тихо, что слышно было, как трещат ночные корни. В долинах появились существа, которым не нашлось место в старых книгах. Они дышали и смотрели, и у каждого был свой закон.

А вместе с ними — то, чему не дали имени. Система. Не свиток, не закон, не клятва. Скорее — порядок, который мир взял себе, чтобы не расползтись снова. Она не говорила с людьми голосом. Она показывала. Там, где кто-то выживал — черта крепла. Там, где падал — черта гасла. За каждым шагом, за каждым решением тянулась тонкая нить, и нити сплетались: опыт добавлял силы, точность — рубежей, терпение — дороги.

Люди просыпались в разных местах — в камышах, на лысых холмах, в заброшенных храмах, среди пустых городов, которых никто никогда не строил. У каждого было тело и воздух, и шаг, и страх. Многие звали старые имена богов. Богам было некому отвечать. Но Система держала счёт — сухо и ровно — и это тоже было утешением. Если есть счёт, значит, есть игра. Если есть игра — кто-то выигрывает.

Я не проснулся вместе с ними. Меня не уложили в плоть, не связали с костями. Я был тем, чья тень отставала от тела, потому что тела не было. Я видел, как поднимается туман над новой землёй, и не мог вдохнуть. Видел, как кто-то бежит по мокрой траве и падает, и не мог ухватить его за плечо. Всё было рядом — и недосягаемо. Я был слухом без уха, взглядом без глаза, пониманием без руки.

Когда первый ребёнок заплакал — по-настоящему, с рыданием, которое резало вздохи, — Система дрогнула. Когда первая кровь впиталась в почву, небо на миг стало темнее. Когда первая женщина подняла камень и ударила им по хребту чудовища, не боясь умереть, — я понял, что мир принял свою новую тяжесть. Тогда, среди этих движений, меня впервые позвали — не голосом, не именем, а местом. Как если бы где-то осталась пустая ниша, вырезанная строго по форме, в которую подбирают камень.

[Место. Носитель.] — так это звучало, но без слов.

Я согласился. Потому что смысл моих сомнений был не в том, чтобы убедиться, что всё рушится. Смысл был в том, чтобы увидеть: можно ли жить иначе. А чтобы увидеть — нужно смотреть изнутри, не сверху.

Боль пришла наперёд. Острые иглы, прошивающие пустоту, которой раньше был я. Холод — не приятный, не бодрящий, а такой, от которого зубы хотят вжаться в корни. Тяжесть — как будто на меня положили камни, и каждый камень — чужое имя. Я попытался оттолкнуть это, и понял: оттолкнуть нечем. Тело — тонет, потому что оно моё.

Первый вдох был неправильный. Воздух вошёл, как нож, и я закашлялся. Второй был короткий. Третий — живой. Я не знал раньше, что дыхание — это труд. Что оно устает. Что за него нужно отвечать.

Свет, который раньше был везде, собрался в одну линию над моей головой. Он был мягким, как трава, и тёплым, как рука. Я открыл глаза, и мир оказался не гладкой картой, а вещью, к которой можно притронуться. Мокрые листья, сухой мох, неровный корень у виска. Где-то в стороне на ветке сидела птица и не знала о моём появлении. Где-то внизу бежала вода — так близко, что её можно было достать ладонью. Я поднял ладонь — и не смог, потому что ладонь была тяжёлая. Я улыбнулся не потому, что радовался, — потому что понял: всё правильно. Вещи должны весить.

Я сел. Мир качнулся. В ушах стучало — не громче дождя, но настойчивее. Сердце. Во мне было сердце, и оно работало без меня. Оно не спрашивало, хочу ли я, оно просто делало, как дерево делает сок весной. От этого стало странно спокойно.

Я посмотрел на собственные пальцы. Они были чужими — тонкими, с грязью под ногтями, с мелкими царапинами на костяшках. Я пошевелил каждым — по очереди — и удивился, как много в этом смысла. Все мои прежние ответы были тяжелее сотни книг, но ни один из них не требовал сдвинуть этот маленький сустав.

Слева хрустнула ветка. Я замер, повернул голову. В просвете между стволами шевельнулось что-то темное. Тень остановилась, вдохнула, как будто втянула меня в себя. Мир не собирался радоваться моему появлению. Это был не дом, а каменоломня, где выживают те, кто умеет ставить ногу туда, где её не откусит.

Я попытался подняться на колени. Ноги отозвались болью, но послушались. Я нашёл взглядом палку — несуразную, сучковатую, с трещиной посередине — и потянулся к ней. В этот миг Система впервые дотронулась до меня — не голосом, не светом. Лёгкое, как вдох, касание где-то у виска. Сухая строка без эмоции:

[До схлопывания — 90 дней.]

Точка. Никаких объяснений. Ни кто, ни почему, ни как. И этого было достаточно. Счёт всегда на стороне живых.

Я поднялся. Тело качнулось, но я удержался. Лес был внимателен, как зверь, и в его внимании не было ни злобы, ни сострадания. Просто взгляд. Ветра почти не было; туман держался между ивами, будто кого-то ждал. Вдали, в глубине, где вода шепчет в корнях, прозвенел тонкий звук — как струна, которую невидимая рука тронула. Я не знал тогда, что это значит. Я вообще многого не знал.

Но я знал другое: теперь мои сомнения закончились. Вопросы, на которые мне велели отвечать прежде, превратились в вещи, которых можно коснуться. И единственный способ ответить — идти и касаться. Днём — за счёт тела. Ночью — за счёт памяти, которая станет моей собственностью не потому, что её в меня положили, а потому что я её проживу.

Мне дали имя — короткое, как команда, и простое, как камень. Я взял его, потому что оно удобно ложилось на язык.

ASTR.

Я произнёс его шёпотом, чтобы услышать, как оно ложится в горло. Мир не ответил. И это было правильно. Мир вообще не обязан отвечать.

Я сделал первый шаг. Ветка хрустнула. Воздух стал глубже. Существо в тени шевельнулось — и исчезло. Где-то выше, высоко, где нет деревьев, а только свет, тихо кивнула невидимая рука: счёт начался.

Так и начинается всякая жизнь: с тяжести, которую сначала трудно поднять, и с шага, который страшно сделать. Всё остальное — надстройки. Легенды, привычки, должное и недолжное. Даже Система — всего лишь узор, который мир выбрал, чтобы не распасться снова.

Я был тем, кто считал чужие исходы. Теперь должен был посчитать свой. И не на доске, а коленом в грязи, ладонью, сбитой о кору, дыханием, которому не хватает воздуха. Я понял, что это справедливо.

Я поднял палку, как меч. Она была плохим мечом. Но в начале пути хороший меч никому не помогает. Помогает только желание идти.

Я пошёл.

И лес меня принял — не как друга и не как врага. Как факт. Как ещё одну нить, которую можно вплести в узор, если она не оборвётся раньше времени.

[До схлопывания — 89 дней 23 часа 58 минут.]

Сухая строка мигнула и исчезла. Я улыбнулся второй раз — так, как улыбаются не губами, а взглядом. Впереди было слишком много работы для улыбок, но одна — в счёт. Этого достаточно, чтобы начать.

Если история вас зацепила — добавьте в библиотеку, это поможет книге подняться в ленте.