Село Хмурое

Мерный стук колёс, как убаюкивающая колыбельная дальней дороги, погружал Матвея в тягучий омут дремы уже третьи сутки. За окном купе, словно заезженная кинопленка, монотонно тянулись однообразные пейзажи, лишь изредка взрезаемые сонными полустанками, словно вздохами усталой земли.

Матвей откинулся на жесткую подушку, позволяя мерному перестуку колёс стать фоном для сумбурных мыслей, роящихся в голове, как встревоженные пчёлы в улье. Он бежал. Бежал не от конкретного человека, а скорее от самого себя, от той жизни, что давила непосильным грузом воспоминаний в родном городе. Здесь, в этом трясущемся вагоне, он ощущал хрупкое подобие безопасности, словно в коконе, ограждающем от суровой реальности, отголосками стучащей в висках.

Не прошло и десяти лет с окончания той страшной войны, что опалила каждую семью в стране, оставив на сердце каждого незаживающий рубец. Не пощадила она и Матвея, оставив круглым сиротой, без роду, без племени. Потому и не держало его ничто на насиженном месте, не тянуло назад. Первое же предложение от института было принято с благодарной поспешностью, как глоток свежего воздуха, несмотря на туманную неизвестность и далёкую дорогу, пролегающую через полстраны. Окрылённый чувством собственной значимости, он видел себя винтиком в огромном, героическом механизме, вносящим свой скромный, но необходимый вклад в общее дело возрождения.

‘’Следующая остановка – село Хмурое, – объявила из тамбура дородная проводница удивительно звонким, девичьим голосом, совершенно не вязавшимся с её внушительной фигурой, будто голос юной девушки, заточенный в теле зрелой женщины.

Село Хмурое, Н-ской области… Конечная точка его долгого путешествия в неизвестность. Именно туда, после распределения из столичного ветеринарного института, направлялся Матвей, чтобы занять должность ветврача в колхозе «Красное Знамя», взвалив на свои плечи заботу о здоровье колхозного скота.

Поезд ощутимо сбавил скорость, готовясь к остановке, скрипя и вздыхая на стыках рельсов. Допив остывший чай, Матвей поблагодарил проводницу за гостеприимство, взвалил на плечи свой нехитрый скарб, уместившийся в видавший виды холщовый рюкзак, и двинулся вдоль вагона к выходу, навстречу новому этапу своей жизни.

Открыв дверь вагона с надсадным скрипом, являя взгляду картину, исполненную тоски. Заброшенный полустанок без единого указателя, утопающий в кольце сумрачного леса, чьи вершины терялись в небе, отливающем цветом бетона. Он спрыгнул на щебень, взметнув облачко сизой пыли. Поезд, не задержавшись ни на мгновение, вновь набрал ход, уносясь прочь, оставляя его наедине с этим забытым богом и людьми местом. Звук удаляющихся вагонов затих, и тишина вновь опустилась на полустанок, казавшаяся теперь не просто гнетущей, а зловещей.

Парень огляделся. Ни души. Лишь потрескивание проводов, протянувшихся вдоль путей, нарушало эту давящую тишину. Неожиданно пробрал озноб. Вдохнув спертый воздух, настоянный на запахе пыли и сухой травы, он поправил рюкзак на плече. И след простыл от прежнего энтузиазма.

Оглядываясь по сторонам в тщетной надежде увидеть встречающих, будь то представители села или просто любопытствующие, привлеченные вестью о госте из самой столицы, он обвел взглядом горизонт, но никого не обнаружил. Мысль кольнула сознание ледяным жалом: "Неужели забыли? Или ректор не потрудился предупредить местное начальство о моем приезде?".

– Нет, этого не может быть! – вслух произнес парень, отгоняя наваждение. – Может, просто задерживаются? Откуда мне знать, где это село и сколько им добираться? А вдруг это не моя остановка, и меня ждут где-то дальше, так же недоумевая, как и я сейчас?

Но нет, проводница объявила четко и недвусмысленно: остановка – село Хмурое.

Решив не покидать полустанок и дождаться хоть кого-нибудь, парень принялся мерить перрон шагами, вышагивая взад и вперед по щербатым бетонным плитам. В этой тревожной круговерти он и не заметил, как сумерки начали сгущаться, обволакивая полустанок густой, чернильной кляксой, словно нерадивый ученик опрокинул чернильницу на безупречный лист бумаги.

Он остановился, поежившись от прохлады. В тишине ночи послышался шорох, заставивший сердце на миг замереть. Напряженно вглядываясь в непроглядную тьму, он пытался определить источник звука, но видел лишь плотную завесу мрака, словно нарочно скрывающую нечто.

И вдруг, краем глаза, заметил смутный силуэт, скользнувший в глубь леса.

– Гражданин! – окликнул его , надеясь на отклик.

Но в ответ – лишь зловещая тишина. Незнакомец не только не отозвался, но и ускорил шаг, будто испугавшись оклика, и через мгновение растворился в ночной мгле.

"Не отличаются местные дружелюбием", – подумал он , ощущая, как нарастает тревога. Мрачный пейзаж вокруг… И название говорящее у этого места. Хмурое… словно в тон поведению его немногочисленного жителя (горько усмехнулся парень).

Оставаться здесь нельзя, да и неизвестно, дождется ли он кого-нибудь. После недолгих колебаний Матвей решительно направился в ту сторону, куда недавно скрылся таинственный незнакомец. Собравшись с духом и не видя иного выхода, он шагнул в чернеющую пасть леса.

Осторожно пробираясь сквозь сухостой и бурелом, стараясь не оступиться и не наткнуться на острые, как бритвы, ветви, он недоумевал, как недавний незнакомец так уверенно двигался в этих дебрях. "Возможно, где-то рядом тропинка, просто в темноте ее не разглядеть".

Вскоре он вышел на небольшую поляну, в центре которой возвышался исполинский дуб… или тополь? Парень не силен в дендрологии, да и в такой непроглядной тьме и профессионал бы не сразу определил. Но привлекло его внимание не дерево, а толстая веревка, змеей свисавшая с его могучей ветви. "Наверное, местные мальчишки соорудили себе тарзанку… Излюбленная забава детей тех лет ".

Воспоминания о собственном детстве нахлынули волной. Как он, мальчишкой, вместе с друзьями привязывал веревку к высокой ветке над обрывом пруда и соревновался, кто дальше раскачается и прыгнет в прохладную воду.

За этими теплыми воспоминаниями Матвей не сразу заметил, что лес словно затаил дыхание. Привычные ночные звуки – крики птиц, шорох мелких зверьков, шелест листвы – словно испарились, и он оказался в зловещей, неестественной тишине.

Поэтому хруст валежника под чьим-то весом прозвучал оглушительно, как выстрел. Он резко вскинул взгляд в ту сторону, откуда донесся звук, и увидел в кромешной тьме чащи два немигающих глаза.

Сердце екнуло и замерло, отзываясь гулким эхом в ушах. Матвей застыл, словно олень, застигнутый врасплох охотником. Глаза… Эти нечеловечески яркие глаза, пронзающие тьму, не принадлежали ни одному знакомому ему зверю. Волчьи светятся зеленоватым, лисьи – тусклым желтым. Этот же свет был насыщенным, густым, словно расплавленное золото. Но во взгляде этих глаз не было хищной злобы, лишь какое-то странное, изучающее любопытство.

Он медленно поднял руку, показывая, что безоружен и не представляет опасности. Глаза не отвели взгляда, продолжая сверлить его своим пронзительным светом. Он попытался рассмотреть силуэт зверя, но тьма была слишком густой, скрывая очертания тела.

Наконец, существо издало тихий, гортанный звук, похожий на вздох или приглушённое рычание. Затем, словно повинуясь невидимой команде, глаза отвернулись, и фигура медленно растворилась в темноте, оставив после себя лишь тишину и ощущение нереальности происходящего.

Не помня себя от ужаса и не разбирая дороги, Матвей бросился бежать . И на всем этом маршруте, казавшемся вечностью, но занявшем лишь несколько минут, все это расстоянии он ощущал леденящее дыхание преследователя. От этого чувства Матвей боялся споткнуться или сбавить темп, опасаясь, что зубы неведомого зверя вопьются в его шею. Он слышал печальные истории о гибели коллег от нападения животных, но чтобы так… Ему совсем не хотелось становиться первым.

И когда парню казалось, что ноги превратились в непослушные колодки, а сердце вот-вот разорвет грудную клетку, впереди забрезжил тусклый свет, словно лунный луч, пробившийся сквозь густую листву.

Продираясь сквозь цепкие колючки кустов, спотыкаясь о поваленные стволы, он с маниакальным упорством приближался к заветному просвету. Страх, словно загнанный зверь, уступал место глухой, животной уверенности, что из этого кошмара есть выход. Лунный свет становился все ярче, обещая если не спасение, то хотя бы передышку.

И вот, наконец, он вывалился на небольшую поляну, словно исторгнутый из утробы леса. Холодный воздух обжег лицо, а луна залила все вокруг своим призрачным, неземным сиянием. Парень рухнул на колени, жадно глотая ледяной воздух и пытаясь унять бешеное биение сердца. Он был на свободе.

Отойдя на безопасное, как ему казалось, расстояние от темного леса, он обернулся с пригорка, и увидел как в низине проступили угрюмые силуэты домов. Село дышало запустением, несмотря на то, что вдоль улицы, словно унылые часовые, тянулись столбы электропередач. Ни единый огонек не смел пробиться сквозь кромешную тьму окон. Время, по его городским меркам, еще не позднее, но здесь, в сердце сельской глуши, жизнь текла по своим, неписаным законам. Здесь люд честной встает с зарей, чтобы управиться по хозяйству, а после – кто в поле, кто на ферму. У сельчан забот полон рот, и вполне объяснимо, что после тяжкого дня они отходят ко сну намного раньше .За этими размышлениями парень едва уловил, как в одном из домов тусклый, словно умирающий, огонек робко пробивался сквозь мутное стекло.

Решив, что раз мерцает свет, значит, не все еще погрузились в объятия Морфея, он, словно мотылек, зачарованный пламенем, направился к окну, стараясь не тревожить тишину. Подойдя ближе, он разглядел покосившийся домик, лишенный забора, даже намека на штакетник, что было странно для этих мест. Приблизившись вплотную к окну, из которого лился слабый свет, Матвей услышал приглушенное, монотонное бормотание, напоминавшее заунывную хоровую молитву. И это в век прогресса, когда страна уверенно шагала в светлое социалистическое будущее! Неужели эти темные люди еще не знают, что партия победила всех божков?

Движимый желанием развеять это средневековое мракобесие, парень постучал в окно. В тот же миг звуки молитвы стихли, и вместе с ними погас живой огонек.

– Хозяева! – негромко позвал Матвей. – Я ваш новый ветврач. Меня должны были встретить, но, видимо, мы разминулись с вашим председателем, и я добрался сюда сам через лес.

В ответ – лишь тихое перешептывание и неясная возня за стеной.

Постояв в нерешительности, Матвей вспомнил недавнюю встречу с угрюмым человеком возле полустанка, и его осенила мысль, что, возможно, все жители этого села не отличаются гостеприимством, и найти с ними общий язык будет непросто. Его раздумья прервал пронзительный скрип открывающейся двери, и следом – мужской, старческий голос:

– Подойди сюды!

Опешив от столь странного приема, парень сделал пару шагов за угол дома и оказался перед едва приоткрытой дверью.

-А ну давай , перекрестись!" – зловеще прошептали из кромешной тьмы.

-Вы в своем уме, граждане?" – огрызнулся в ответ голос. "На дворе прогресс, люди к звездам рвутся, а вы тут мракобесие разводите! Не место здесь этим поповским бредням!"

-Что ж, тогда тебе здесь не место," – отрезал бесстрастный голос, захлопывая дверь прямо перед носом.

Еще раз возмутившись дикостью местных нравов и пожалев, что вообще занесло его в эту глушь, где, несмотря на электричество, люди продолжают цепляться за пережитки темного прошлого, Матвей понял, что другого выхода у него нет.

Решив переступить через свою гордость и мысленно пообещав себе, что во всем разберется и проведет разъяснительную беседу с местным председателем о религиозных предрассудках, он быстро осенил себя крестным знамением, оглядываясь по сторонам, словно вор, готовящийся к краже.

– Все? Вы довольны? Но знайте, что партия не для этого меня к вам направила, и…

Не успел он договорить, как дверь распахнулась, и две пары сильных рук грубо втащили Матвея в дом.

Он попытался вырваться, но хватка была мертвой. Он почувствовал, как его ноги отрываются от земли, и мир перевернулся с ног на голову. В голове промелькнула мысль, что сейчас ему сполна придется заплатить за свою несдержанность.

Втащили его, словно мешок с зерном, и бросили на пол темной прихожей. Пыль взметнулась в воздух, заставив закашляться. Над ним нависли два неясных силуэта, лица которых не удавалось разглядеть в кромешной тьме. Воздух был пропитан запахом старого дерева, плесени и затхлости.

Обжигающий свет масляной лампы, вплотную поднесенной к лицу, заставил Матвея судорожно зажмуриться, словно от удара.

– Кто таков?Как звать?

Вопросы прозвучали тем же знакомым, скрипучим старческим голосом, словно из самой глубины веков.

– Матвей, ваш новый ветврач. Вас должны были предупредить о моем прибытии.

– Да. Телеграмма приходила, да только ждали мы тебя куда раньше, – пророкотал мужчина. Голос его был гулким, словно из бочки. – Уже и думать забыли, не добрался, поди, или, в лучшем случае для тебя, вовсе передумал ехать.

– Может, уже отпустите меня?

– Ой, да что это мы, и вправду. Мужики, отпустите его, вроде живой.

– Конечно, живой. А каким же еще? – хмыкнул кто-то в толпе.

Парень снова начал закипать, но осекся под взглядом мужчины, самого старшего из собравшихся.

– Уймись, – осадил его старик. – Присаживайся.

Матвею придвинули стул, скрипнувший в тишине, словно старая кость.

В доме повисла тишина, густая и вязкая, как кисель. Десятки глаз, молодых и старых, мужских и женских, впились в него, не смея нарушить гнетущее молчание.

Мужчина откашлянулся. Этот тихий звук в тишине прозвучал, как выстрел. Он медленно обвел взглядом собравшихся, задерживаясь на каждом, словно пытаясь прочесть в их глазах ответ.

– Меня зовут Петр Никонович. Я тут председатель колхоза и временный глава. Не хочу пугать тебя, парень, но ты не вовремя приехал. Не просто так мы тут собрались чуть ли не всем селом. Нехорошие дела творятся у нас в Хмуром. Такие дела, сынок, что партия и слышать о них не хочет, называет это, как ты сказал, поповскими происками и бабкиными сказками. Но этот разговор мы продолжим утром. Заночуешь в этом доме, тут ты в безопасности, а завтра с утра я тебе все расскажу и покажу.

Бабы тебе покажут, где прилечь,

Голос был хриплым, словно его обладатель проглотил горсть гвоздей, но в нём чувствовалась непоколебимая уверенность человека, привыкшего командовать. Матвей кивнул, чувствуя, как усталость валит с ног. События последних часов вымотали его, а слова этого человека, хоть и вселяли надежду на безопасность, оставили горький привкус тревоги.

Две женщины, закутанные в тёмные платки, словно монахини, приблизились. Их лица были скрыты в полумраке, и Матвей не мог различить ни единой эмоции. Молча указав на узкий коридор, они повели его вглубь дома.

Комната оказалась простой и скромной, словно келья: кровать, стул и небольшой стол. За окном чернела ночь, и изредка доносился заунывный вой ветра. Матвей сел на кровать, чувствуя себя незваным гостем в чужом мире. Завтра. Завтра ему расскажут и покажут. Оставалось лишь ждать и надеяться, что утро принесёт ответы, а не новые вопросы.

Не раздеваясь, парень прилег и, как ему позже показалось, едва коснувшись головой старой, протертой в некоторых местах шинели, служившей тут подушкой, мгновенно провалился в беспамятство.

Открыв глаза, Матвей понял, что в комнате он один. Не понимая, сколько времени прошло и сколько он проспал, быстро натянув сапоги, поспешил на улицу.

Выйдя из комнаты, Матвей вздрогнул от неожиданности. В зале, который, по совместительству, служил и кухней, за грубо сколоченным массивным столом сидел Петр Никонович, держа в руке чашку. Едва заметный парок поднимался от нее к потолку, словно ища выход из этого дома, как того сейчас хотелось и Матвею.

– Присаживайся. Супруга моя кое-чего тут сварганила. Небось, уже остыло, я давно тут жду, пока ты проснешься.

Парень робко подвинул такой же массивный табурет и уселся.

– Матвей, я думаю, ты был удивлен вчерашним вечером?

– Не то слово, – перебил его парень. Но мужчина этого не заметил или сделал вид, что не заметил, и невозмутимо продолжил:

– Раз ты к нам приставлен, значит, это и твоя проблема тоже.

Сделав после этих слов паузу, Петр Никонович прихлебнул чай и взглядом указал Матвею на стоящий перед ним скудный завтрак. Два отварных яйца и эмалированная тарелка с похлебкой, на деле оказавшейся щами, и такая же чашка, как у собеседника.

– Как управишься, я отведу тебя на ферму и покажу, что и как.

После завтрака, который на удивление оказался очень вкусным, давно не приходилось ему есть домашнюю еду. Последние дни приходилось питаться только сухомяткой, запивая её несладким чаем.

Выйдя на улицу, Матвей ослеп от яркого солнечного света, который был полной противоположностью вчерашнему серому вечеру, словно сошедшему с черно-белой фотокарточки. Вдоль протоптанной дороги по обеим ее сторонам расположились покосившиеся дома.

Был слышен крик старушек, переговаривающихся через улицу, заливистый смех детей. На лавках то тут, то там собирались старики, обсуждавшие что-то важное, по их мнению. Деловито переходила дорогу стая гусей, гогоча, словно осуждая вторжение чужака.

Воздух был напоён ароматами свежескошенной травы и цветущей сирени, создавая обманчивое ощущение умиротворения и покоя. Пыль от проезжающих повозок поднималась в воздух, сверкая в лучах солнца, словно золотая пудра. Всё вокруг дышало жизнью и обыденностью тихой сельской местности.

Он вдохнул полной грудью, чувствуя, как энергия этого дня наполняет его. Сегодняшний день обещал быть удачным, полным возможностей и новых впечатлений.

– Петр Никонович? – то ли позвал, то ли обратился парень к мужчине. – А что было прошлой ночью? Почему полсела собралось в одном доме, и, как мне показалось, все они были чем-то напуганы? Надеюсь, не моим приездом? Если что, знайте, я, конечно, не одобряю вашу религиозность, но уверяю вас, это останется между нами.

Мужчина вздохнул и произнес:

– Парень, если тебе сказать, как оно есть на самом деле, ты точно не поверишь и сообщишь наверх. А потом нас с тобой и всех остальных – в психушку или к Чекистам , а там уж и к стенке, – ухмыльнулся мужчина.

– Это еще почему?

– Скоро сам все узнаешь. Вот мы и пришли.

Ферма являла собой вытянутое кирпичное здание, обнесенное забором из разнокалиберных досок, огораживавшим территорию для выгула скота. Чувство основательности, пусть и тронутой временем, витало в каждом уголке. В кабинете, пропитанном запахом лекарств и пожелтевшей бумаги, на стенах красовались фотографии передовиков производства, графики надоев и планы развития, словно призраки былой славы. Аптека поражала обилием банок и склянок с непонятными порошками и настойками – целый арсенал для борьбы с коровьими хворями.

Хозяйственные постройки дышали ароматами сена, навоза и чем-то неуловимо земляным. Петр Никонович с гордостью демонстрировал хитроумные приспособления, призванные облегчить труд доярок: охладители молока, даже подобие небольшого маслозавода .

Женщины, работавшие на ферме, оказались простыми, приветливыми и немного уставшими. Их лица, обветренные и загорелые, хранили отпечаток тяжелого труда, но в глазах мерцала искорка жизни и неподдельной заботы о животных.

Войдя внутрь строения, где, по идее, должно было находиться поголовье, вверенное Матвею, он замер в изумлении. Пустота зияла в полумраке, лишь робкий луч солнца пробивался сквозь щели в дощатых стенах, высвечивая хоровод пылинок, танцующих в неподвижном воздухе. Лишь терпкий запах сена и горькое разочарование витали в этом месте, словно призраки былого процветания.

Вместо ожидаемого обилия рогатого скота, в хлеву томились менее десятка коров и трое молодых бычков, робко жавшихся к противоположной стене, словно ища защиты от неведомой угрозы.

– Это все, что у нас осталось, – нарушил тишину мужчина.

– Я, конечно, знал, что дела у вас плохи, но не думал, что настолько.

– А вы предпринимали какие-то действия? Брали анализы? Обращались куда-нибудь? И чем занимался мой предшественник? Если возможно, мне хотелось бы встретиться и поговорить с ним лично.

– Лучше тебе, сынок, с ним не встречаться, – вполголоса предостерег Петр Никонович.

Звали его Алексей, он был мне знаком с детства, на пару лет моложе меня. Хороший мужик, мастеровитый и умный. Жил, как все, ни лучше, ни хуже. После школы прошел курсы ветеринара и с тех пор работал у нас в колхозе, почитай с самой коллективизации.

Вскоре нашел себе жену из соседней деревни — Оленька звали. Он души в ней не чаял, и, как это часто случается от большой любви, Оленька скоро забеременела. Алексей не мог нарадоваться, носил ее на руках, светился от счастья.

Но пришли тяжёлые времена, не только для него, но и для всей страны. Немец пришел убивать нас. Все мужики, способные держать оружие, ушли на фронт, и Алексей не стал исключением. Разбросало нас по всем фронтам, и до самой победы мы не видели друг друга.

Позже многие из нас вернулись с тех полей в родное село. Алексей выжил, но вернулся инвалидом, с обрубком вместо руки.

И вот, по возвращении, его настиг новый удар — несоизмеримый с болью от потери руки. Ольга умерла при родах, но сына родить смогла, умницу. Крепкий мальчик родился, здоровый, ставший сыном для всех оставшихся жителей села. Назвали его Олегом. Алексей любил сына, но не мог оправиться от утраты любимой жены, всё чаще прикладываясь к бутылке.

Сколько бы ни уговаривали его женщины, просили подумать о сыне, даже доходило до потасовок с мужиками — всё было без толку. С каждым годом мы всё больше теряли Алексея, а он всё пил и пил. И вот, около двух месяцев назад, напившись до бесчувствия, уснул в пьяном забытьи.

А маленький Олег, оставшись один без присмотра, ушёл гулять в лес и не вернулся. Мы искали его всем селом три дня, но безрезультатно. Кто знает, может, утонул в болоте, а может, звери утащили. Следа мальчика мы не нашли.

После этого Алексей прекратил пить, но полностью замкнулся в себе. Ходил по селу, как тень, ни с кем не общался, редко появлялся на людях. Тем, кто смог поговорить с ним, казалось, что он сошёл с ума. Говорил, что сын ушёл к матери и они его каждую ночь зовут к себе. Говорили, что он стал блаженным, что, как у вас в городе говорят, его ментальное здоровье пошатнулось.

Конечно, мы, местные, пытались за ним присматривать, но сам понимаешь, у каждого свои дела, хозяйство, огород.

Полторы недели назад одна из баб, Зоя Николаевна, пошла в лес по ягоды — в тот самый лес, откуда ты выбрался.

Там и обнаружила его висящим в петле на дереве. Видимо, Алексей не смог простить себя за то, что не усмотрел за сыном и погубил его.

Ах, если бы мы знали, но сделанного не воротишь.

И тут мы с местными начали решать, как похоронить нашего товарища.

По старинным поверьям, покойников следовало хоронить, повинуясь неписаным законам предков. Самоубийц, добровольно принявших на себя тяжкий грех, предавали земле за околицей погоста, дабы не оскверняли они своим присутствием прах честных людей. Но в те смутные времена, волею судьбы, главой нашим стал партийный функционер, присланный прямиком из областного центра, прожжённый скептик и материалист до мозга костей. Не внял он мольбам, счёл наши предостережения бредом безумных стариков. И похоронили самоубийцу, вопреки велению земли и памяти предков, как простого смертного.

Знал бы тогдашний глава Игнатьев, какой кошмар это за собой повлечёт…

А дело в том, что исстари, чтобы душа грешника не нашла дорогу домой, самоубийц предавали земле не просто за погостом, а на глухом перекрёстке дорог, где путаются следы и теряется надежда.

Но в нашем случае всё обернулось кромешным адом.

В село пришла чума, косившая скот. Люди шептались о неведомой хвори, но у каждой павшей скотины обнаруживались зловещие следы укусов. Коровы иссыхали за одну ночь, словно выпитые до дна, а при вскрытии зияла жуткая пустота – кровь отсутствовала полностью или почти полностью. Страх поселился в сердцах селян. Запирали скот в сараи на все засовы, боялись носа высунуть на улицу после заката. Ночной кошмар обрёл плоть, и никто не знал, как с ним бороться.

Спустя время, братья Тимур и Евгеша, скотники с фермы – те самые, что вчера тебя в хату затащили, – поздней ночью вышли проверить животных.

По их словам, коровы ревели так, что кровь стыла в жилах. Сперва решили, что в сарай забрался дикий зверь, ведь лес под боком. Но потом, клялись они, увидели, как покойный Алексей сидит верхом на поваленной корове, вцепившись зубами в её шею.

От ужаса братья забормотали молитвы. И, по их словам, Алексей в тот же миг вскочил, зашипел, как дикий кот, и с невероятной скоростью вылетел вон.

Поначалу им тоже никто не поверил, но их испуг был столь неподдельным, столь животным, что закралось сомнение. Клялись они, что глаза у покойника налились чернотой, а голос, когда шипел, был чужим, не принадлежащим Алексею. Рассказывали, как неестественно выгнулось его тело, прежде чем он бросился к двери, словно спасаясь от невидимого кошмара. Они утверждали, что после его бегства в сарае повисла зловещая тишина, нарушаемая лишь их собственным сбивчивым дыханием и стуком зубов от леденящего душу страха. Они тряслись, как осиновые листья на ветру, и божились всеми святыми, что видели именно его, Алексея.

Разум отказывался принимать подобное объяснение. Быть может, то был лишь ночной кошмар, порождённый усталостью и страхом перед неведомым, таящимся в лесной глуши? Или разыгралось больное воображение, нарисовав картину, подпитанную местными легендами о нечисти, что якобы водится в наших краях?

– И вы, Пётр Никонович, хотите, чтобы я поверил в эту чертовщину?

– Дело, конечно, ваше, но мы собственными глазами вчера вечером видели тело главы, выпитое в точности как до этого коров.

– Или думаешь , мы просто так вчера в дом ворвались, чтобы сплясать от нечего делать? Раньше в этом доме батюшка жил, пока храм не порушили. Не забывайте, упырь не может войти в освещённое место. Вот и прячемся теперь по домам, где иконы уцелели.

– А бывший глава, как и вы, считал всё это суеверием. И что с ним стало?

– Пётр Никонович, если вы утверждаете, что скотину погубил наш покойный ветврач, то где же туши этих коров?

Председатель ничего не ответил, лишь жестом указал направление, словно приглашая его пройти.

Выйдя через заднюю дверь, парень оказался на выжженном, почерневшем от копоти участке земли.

– Здесь мы их и сжигаем, как и положено с теми несчастными, кого укусил упырь.

– Ахаха, – расхохотался парень.

– Что за средневековая дичь! Взять бы материал на анализ… Но если это, скажем, какая-то инфекция, то сжигать трупы – последнее дело.

– Думаю, рано или поздно сам во всём убедишься. Но пока, сынок, советую по селу в потёмках не шастать, пока мы решаем, что с этой напастью делать.

– Поселим тебя в этом же доме, где ты и ночевал. Дом крепкий, тёплый, на первое время сгодится. А мы с жителями поможем, чем сможем: кто едой, кто вещами, а кто и делом, если понадобится.

– Так что давай, принимай бразды правления. Ты теперь у нас местный Айболит, – усмехнулся Пётр Никонович.

– Вечером загляну.

Поглощённый новыми заботами, Матвей и не заметил, как день перетёк в вечер, а вечер – в поздний час. Выйдя из фермы, он увидел, как солнце, словно раскалённый медный щит, катится за тёмную гряду леса на горизонте. Нужно было спешить, чтобы успеть домой до наступления полной темноты. То ли жуткие рассказы, запавшие в душу, то ли собственные страхи, доселе дремавшие где-то на задворках сознания, заставляли его чувствовать, что дорога домой стала вдвое длиннее, чем утром. Сумерки крались следом, шепча неясные угрозы. Листва под ногами шуршала подозрительно громко, каждая сломанная ветка казалась притаившейся змеёй, готовой к смертоносному броску. Матвей почти перешёл на бег, но тишина вокруг лишь сгущалась, делая его дыхание оглушительно громким. Он чувствовал себя загнанным зверем, за которым кто-то неумолимо следит из темноты, чьё ледяное дыхание опаляет затылок. Сумерки с каждой минутой сгущались, словно вязкая, липкая тьма, готовая поглотить его. И лишь когда он вошёл в дом, это гнетущее чувство, будто за ним кто-то наблюдает, наконец отпустило его.

Переступив порог, он почувствовал, как напряжение, словно свинец, вытекает из тела. Тёплый свет лампы и запах домашней еды мгновенно вернули его в реальность, вырвав из когтей страха. Холод, ещё недавно сковывавший движения, отступил, оставив лишь лёгкий озноб и неясное воспоминание о пережитом кошмаре. Матвей пообещал себе, что больше никогда не задержится на ферме до темноты.

Петра Никоновича дома не было. «Завтра обязательно извинюсь перед ним за опоздание», – подумал парень.

Как и говорил Пётр Никонович, местные и впрямь проявили невиданную заботу. Удивительно: знали его всего день, а окружили таким теплом, словно он был кровным родственником, – разительный контраст с городской отчуждённостью, где каждый сам за себя.

Его ждал скромный, но радушный ужин, свежая постель и дивная подушка, набитая душистыми травами. После насыщенного дня и сытного ужина парень решил прилечь, не раздеваясь, чтобы немного передохнуть. Но усталость взяла своё – он провалился в глубокий, беспробудный сон, словно в омут.

Разбудил его странный шорох за окном – кто-то крался по сухой прошлогодней траве. В полумраке он нашарил выключатель, и комнату пронзил резкий свет. Прищурившись, Матвей подошёл к окну и прижался лицом к холодному стеклу, пытаясь различить источник звука. В кромешной тьме, словно из клубов ночи, возникло бледное, серое лицо, застывшее в жуткой гримасе. Оно напомнило ему о практике в морге, о той леденящей душу встрече со смертью. Но главное – он узнал эти глаза, те самые, что видел вчера в лесу, приняв за звериные.

Матвей отпрянул от окна, сердце бешено заколотилось.Пальцы судорожно вцепились в край занавески. Он отказывался верить своим глазам, убеждая себя, что это игра теней, обман зрения, вызванный усталостью и пережитым накануне потрясением. Но жуткое лицо, бледное и неподвижное, по-прежнему маячило за окном, словно кошмарный отпечаток на сетчатке его глаз.

Два ярко-жёлтых глаза с синеватыми прожилками вместо радужек, без намёка на человеческие зрачки – лишь две вертикальные щели, как у козы, – не моргая, изучающе смотрели на него. В ужасе Матвей отскочил, упал на мягкую кровать и, не вставая, пополз в дальний угол комнаты, туда, где тени казались гуще и безопаснее. Несколько мучительных минут он сидел там, вжавшись в угол, пытаясь унять дрожь и успокоить бешено колотящееся сердце. Внезапно в доме погас свет, и по всему селу разнёсся вой и испуганный скулёж собак, слившиеся в единый, жуткий хор.

Внезапно этот хор оборвался выстрелом, а затем послышались возбуждённые голоса людей, полные тревоги и решимости. В дверь постучали.

– Матвей, это я, Никонович! Открывай, не бойся, он ушёл! На горизонте уже занимается заря!

И действительно, посмотрев в сторону окна ,он увидел, как из-за тёмной стены леса, по которому он добирался в село, показался робкий, но настойчивый летний рассвет, отвоёвывающий небо у ночи.

Попивая чай, Матвей держал кружку трясущимися руками, словно закоренелый алкоголик, не в силах совладать с нервной дрожью после пережитого ночного кошмара. Горький напиток обжигал горло, но согревал изнутри лишь на миг. В голове вихрем носились обрывки кошмарных видений: искажённое лицо, леденящая тишина, жёлтые глаза, прожигающие душу. Он не мог понять, что это было – болезненное порождение его воображения, дурной сон или нечто гораздо более зловещее, проникшее в самые потаённые уголки его души.

Ему казалось, что он до сих пор чувствует этот липкий страх, обволакивающий сознание, словно паутина. Он тщетно пытался проанализировать произошедшее, найти рациональное объяснение, но ничто не казалось убедительным. В этом кошмаре была какая-то иная, более глубокая и пугающая реальность, затронувшая самые тёмные уголки его подсознания.

– Ну что, парень, теперь ты и сам убедился. Это и впрямь упырь. Или ты за день нашего пагубного влияния совсем с ума сошёл, как и остальные жители?

– Не сошёл, – проговорил он, скрипя зубами, которые отказывались слушаться его.

– И как же вы тут живёте? Нам нужно вызывать милицию, КГБ – это ненормально! Этого не должно существовать в природе!

– Не должно, но оно есть, – ответил Пётр Никонович, в его голосе звучала усталая обречённость. – Началось это всего пару дней назад. Раньше он к людям близко не подходил, не тревожил нас.

– Чёрт его знает, где он был. Может, в лесу зверьём питался, а потом, видно, жрать нечего стало, вот он к нам и повадился. Коров прихватил и даже бывшего главу. Мы, жители, все эти дни собирались, перебирая варианты, как же нам поступить.

– И что решили?

– Да мнений множество. Нам бы батюшку – вот он бы сказал, что делать; но его нет среди нас, не вернулся с войны, где-то свою голову сложил вместе со своим штрафным батальоном. А так немногие, кто остались, предлагали разные варианты: и кол осиновый в сердце, и серп установить перед горлом, чтобы встать не мог. Доходило даже до таких предложений, как просо мертвецу в гроб насыпать. Мол, не встанет он, пока всё не пересчитает, а там уже и ночь пройдёт, и так из раза в раз. Но кто в здравом уме к упырю в гроб полезет? Мы сошлись в одном: надо строить план, как это удачнее провернуть.

– Расскажешь? – спросил парень, в душе которого робко забрезжила надежда.

– Слушай, не перебивай. Наша бабка Агафья давно перебралась в наше село, я ещё малым был. Она пережила и Первую мировую войну, и революцию. И вот она нам поведала, что когда-то, ещё в её молодости, когда она была девкой, в их деревне тоже был подобный случай. Упырь не давал людям покоя: ножи, вилы, пули его не брали. А в их краях жила знахарка, о силе которой знали даже у нас. Вот она и поведала деревенским, как уничтожить упыря.

Ночью, когда упырь выберется из своего пристанища, то есть из гроба, нужно этот гроб спрятать в зарослях шиповника. Мол, упырь вернётся, чтобы день переждать в гробу, а гроба нет – так и сгинет с первыми лучами рассвета.

Шиповник этот должен быть дикий, колючий до невозможности, чтобы ни зверь, ни человек не смогли добраться до заветного ящика. Перед тем как гроб опустить в колючие объятия, нужно трижды перекрестить его осиновым колом и прошептать над ним отходную, выученную наизусть от старой знахарки. Слова простые, но в них – сила вековая, сила, что нечисть ненавидит, как свет ненавидит тьму.

– Звучит, конечно, просто, вам не кажется? – скептически заметил Матвей.

– А что нам ещё остаётся, сынок? Или попробовать, или сидеть по домам каждый вечер, дрожа как мыши перед кошкой. А у нас-то и дети малые, что за жизнь их ждёт?

– Хорошо, и что вы предлагаете?

– Этой ночью двое братьев – Тимур и Женька, скотники с фермы – к вечеру выгонят оставшихся коров на луг неподалёку от леса, а мы с тобой в этот момент будем сидеть в заброшенном храме. Место святое, так что тварь туда не сунется.

– Стоп, я не давал согласия на участие в этом. Мне и так хватило этой ночи, о чём тут еще можно говорить?

– Кроме нас с тобой, некому больше. Вымело войной мужиков из села, а кого не тронула война, добила водка. Не обманывайся, что братья здоровые да грозные – блаженные они, умом как дети. Вот и осталось из молодых – ты да я, чтобы ещё на что-то сгодиться. Матвей, тут как с Фрицем: или мы его, или он нас, третьего не дано.

На агитки уговаривать Матвея не стоило. Всё он понимал по-человечески, да легче от этого не становилось. Героем он быть не рвался, о славе не мечтал. Хотел одного – чтобы оставили в покое, дали дожить ту жизнь, что одним росчерком пера отобрали. Но выбора, видать, не было. Либо он станет частью этой истории, либо она сломает его, превратив в ничто. А это «ничто» страшнее смерти.

Вечерело, и час расплаты неумолимо приближался. С каждой секундой пульс взвинчивался, кровь барабанила в висках, ладони предалительски потели, словно у гимназиста, впервые пригласившего даму на променад.

Давно миновала пора юношеских грёз. Но ожидание решающего мига всегда пробуждало эту мальчишескую дрожь, этот трепет перед бездной неизвестности. Сейчас он был один, наедине со своими мыслями и гнетущим чувством ответственности, что давило с неумолимой силой рока.

Матвей жадно глотал воздух, пытаясь утихомирить взбесившиеся нервы. В голове, словно заезженная пластинка, крутились последние инструкции, ключевые слова заклинаний. Он в который раз прокручивал план, визуализируя каждый шаг, каждую мельчайшую деталь возможного исхода. Подготовка завершена. Всё готово.

Осталось лишь дождаться сигнала – короткого, но судьбоносного звука, возвещающего начало.

Братья поступили согласно уговору: не стали сгонять коров на ферму, оставив их пастись на лугу. Расчёт был прост – привлечь внимание упыря, выманить его на открытое пространство. Разбросанные по полю, словно шахматные фигуры, коровы, казалось, давали больше шансов на успех.

Командирские часы Петра Никоновича отсчитывали 00:27. "Пора", – прошептал председатель, украдкой крестясь.

Сжимая в руках лопаты, они, пригнувшись, словно тени, покинули храм. К счастью, погост располагался в нескольких шагах. Там же чернели заросли шиповника, заранее примеченные Петром Никоновичем.

Крадучись между свежими могилами и покосившимися крестами, словно диверсанты, пробирающиеся в тылу врага, они старались не издать ни звука. Матвей невольно залюбовался Петром Никоновичем: старый, но ещё крепкий, словно опытный барс, ступал мягко и бесшумно, будто всю жизнь только этим и занимался.

Матвей, напротив, ощущал себя неуклюжим слоном в хрустальной лавке. Каждый шаг отдавался гулким эхом в голове, каждое предательское потрескивание ветки под ногой казалось раскатом грома. Он боялся нарушить тишину этого скорбного места, потревожить души, обретшие вечный покой. Он украдкой бросал взгляды на Петра Никоновича, пытаясь перенять его сосредоточенность, его умение растворяться в ночном пейзаже.

"А вдруг и правда дед когда-то был разведчиком?" – промелькнуло в голове у парня.

Пётр Никонович резко остановился, вскинув руку, призывая к тишине.

Он прислушался, наклонив голову, словно пытаясь уловить нечто, недоступное обычному слуху. Затем, медленно повернувшись, указал в сторону свежей могилы, темнеющей на вершине холма. "Там", – прошептал он, и в голосе послышалась сталь.

—Копай", – прошипел председатель.

Дело оказалось куда сложнее, чем представлялось Матвею. "Глубоко схоронили", – с натугой произнёс мужчина. "Думали, так, может, от беды отгородимся".

Спустя, казалось, целую вечность они всё же добрались до податливого, сырого дерева, словно сжавшегося под тяжестью земли. В нос ударил запах прелой листвы и могильной сырости. Матвей вытер пот со лба грязной ладонью и переглянулся с председателем. Тот молча ткнул лопатой в трухлявое дерево. "Вот он, корень зла", – словно самому себе пробормотал председатель, и в его голосе послышалось странное облегчение, смешанное с тревогой.

Матвей с опаской коснулся дерева лопатой. Оно подалось, хрустнуло и отвалилось большим куском, обнажив зияющую темноту.

– Хватай, сынок, нам торопиться надо, скоро рассвет, и чую я, тварь уже спешит к своему логову.

Обратный путь превратился в лихорадочную гонку. Со стороны они, наверное, напоминали воров, укравших сокровище и убегающих от погони. Адреналин бурлил в крови, пот застилал глаза, и без того осложняя ситуацию. Но больше всего Матвея сковывал животный страх – страх встретиться с тварью лицом к лицу на открытом месте.

И словно кто-то внял его страхам и решил воплотить их в реальность. Леденящий душу крик, не принадлежащий ни одному известному зверю, разорвал ночную тишину, разнёсся по округе, множась эхом. Крик, пронзивший всё село: в каждом дворе в унисон завыли собаки, птицы, испуганные зловещим звуком, шарахнулись в небо, словно пытаясь перекрыть собой рёв преследующего их кошмара.

Дыхание сбилось, в боку кольнуло, но они не останавливались, понимая, что от скорости зависит их жизнь. Позади раздался треск ломающихся веток, и Матвей невольно обернулся. Вдали, над самой травой, мелькнуло нечто тёмное, несущееся с невероятной скоростью. Ужас сковал тело, парализовав волю.

‘’ Соберись, сынок, не время сейчас…’’

Словно сквозь пелену, донёсся до слуха голос Петра Никоновича.

И вот, впереди замаячил купол храма, словно маяк, указывающий путь к спасению. "Прибавь шаг", – задыхаясь, прохрипел Пётр Никонович. "Планы меняются. К шиповнику не успеем, придётся тащить гроб прямо в храм, и молить Бога, чтобы это остановило тварь".

Когда до входа в храм оставалось всего несколько десятков шагов, небосвод окрасился багряным заревом – занимался новый день, который вполне мог стать последним.

Матвей споткнулся, едва не выронив свою ношу, волочившуюся за ним по земле. Скрип половиц под ногами отдавался гулким эхом в пустом пространстве. В воздухе витал запах сырости и ладана, старого дерева и чего-то неуловимо гнилостного, от чего внутренности сжимались в комок отвращения.

"Надеюсь, старик прав, и рассвет убьёт упыря, а то у меня не осталось сил даже на лишний вздох". Эта мысль показалась неподъёмной. Едва переведя дух, парень, забыв про напарника, принялся осматриваться. Увиденное приковало его взгляд, сердце, казалось, остановилось, прогнав по венам ледяную волну ужаса, сковавшего тело.

В пустом проёме, где прежде располагались двери, выросли два силуэта, словно стражи, преграждающие путь. "Ну, вот и всё", – пронеслось в голове у парня. "Сейчас упырь одним рывком оторвёт председателю голову и примется за меня".

Приготовившись к неминуемой гибели, Матвей вдруг услышал голос.

Перед Петром Никоновичем стоял его давний друг, лишь отдалённо напоминавший человека. Бледный, измождённый, с запавшими щеками и тусклыми, словно угасающими, глазами. Его тело напоминало узника концлагеря, каких Матвей видел лишь на пожелтевших снимках военных лет.

Но больше всего парня поразило то, что упырь, стоящий перед Петром Никоновичем, не пытался напасть, словно понимал каждое его слово. "Алексей… Ты должен прекратить мучения, не должен ты ходить по земле. Ты не даёшь покоя тем, кто тебя любил. Вспомни, Алексей, вспомни свою жизнь. Радость, любовь, счастье. Неужели ты хочешь, чтобы память о тебе осталась лишь в виде этого… этого чудовища? Ты же был другим. Добрым. Любящим отцом и мужем. Не дай этой тьме поглотить тебя окончательно!"

В мутных, налитых кровью глазах упыря вдруг на мгновение промелькнул проблеск сознания, искра человеческой души, ещё тлевшей под слоем гниения и злобы. Алексей издал тихий, гортанный стон, больше похожий на всхлип, чем на рычание. Пётр Никонович увидел, как по щеке упыря скатилась слеза, оставив за собой грязную полосу на мертвенно-бледной коже.

"Отпусти, Алексей. Просто отпусти. Не держись за этот мир, который тебя предал. Найди покой. Он ждёт тебя. Они ждут тебя…"

И в этот миг парень был готов поклясться, что видел, как лицо монстра, доселе не выражавшее никаких эмоций, вдруг изменилось. Его сухие, синие губы слегка приподнялись в подобии улыбки, а глаза, угасая, стали похожи на влажные, гаснущие угольки, прикрытые веками. Из глаз его текли слёзы, отражая первые лучи солнца, едва пробуждавшегося и стремившегося заявить о своих правах. В этой звенящей тишине его ноги подкосились, словно невидимый гигант с неимоверной силой придавил его к земле, заставив рухнуть на спину.

Его тщедушное тело едва ли представляло угрозу, если не вспоминать, как он с лёгкостью мог, подобно былинному богатырю, завалить взрослую корову.

От тела упыря начал исходить горячий пар, словно он выскочил на мороз после жаркой бани, и чем ярче становилось солнце, тем интенсивнее шёл пар. Вопреки жару, вокруг ощущался могильный холод, проникающий в самую душу. Кожа покрывалась мурашками, а дыхание становилось прерывистым и тяжёлым. Становилось очевидно, что дело не в температуре воздуха, а в самой его природе, источавшей первобытный ужас.

Он исчез, не оставив после себя ничего, кроме клочьев измазанной в земле одежды, в которой он был похоронен, и горсти пепла. Матвей, глядя на следы своего кошмара, который ещё долго будет преследовать его в снах, заметил торчащую из чудом уцелевшего нагрудного кармана байковой рубашки чёрно-белую фотографию мальчика лет шести - семи .

Матвей, не отрывая взгляда от фотографии, медленно наклонился. Колени противно захрустели, протестуя против новой нагрузки. Он поднял фото двумя пальцами, словно боялся обжечься. С карточки на него смотрел мальчик – широко распахнутые, невинные глаза, полные детской беззаботности. Трудно было поверить, что это единственная ниточка, связывающая это невинное личико с тем чудовищем, что ещё час назад пыталось его разорвать на куски.

Сердце Матвея сжалось от жалости. Даже у самых отвратительных тварей, порождений тьмы, когда-то были имена и любящие семьи. Судьба порой играет злые шутки, превращая обычных людей в монстров, питающихся страхом и кровью. Он аккуратно перевернул фотографию, читая дрожащей рукой выведенную надпись: "Олежка ".