Семейный Портрет

Особняк Вандермондов возвышался на утесе, словим гигантская надгробная плита из полированного гранита и затемненного стекла. Он не столько стоял над городом, сколько нависал над ним, холодный, безразличный, взирающий на суету смертных с ледяным презрением. Его линии были строги и безупречны, лишены каких-либо излишеств, словно сама идея о красоте и уюте была для него оскорбительной. Это был не дом, а крепость, цитадель власти и денег, выстроенная одним человеком для того, чтобы демонстрировать свое могущество и надежно запирать внутри тех, кого он считал своей собственностью.

Внутри царила та же ледяная, стерильная роскошь. Ступни тонули в коврах такой густой шерсти, что они поглощали любой звук, превращая жизнь обитателей особняка в подобие немого кино. Воздух был кристально чист, пропущен через сложную систему фильтров, лишен каких-либо запахов, кроме слабого аромата дорогой политуры и воска, которым ежедневно натирали темное дерево панелей, покрывавших стены от пола до потолка. На стенах в одинаковых строгих рамах висели портреты предков – суровые мужчины и холодные женщины, чьи глаза, написанные давно умершими мастерами,, казалось, следили за каждым движением нынешних обитателей. Они не одобряли. Они никогда не одобряли.

В центре этого музейного безмолвия, в столовой, длинной, как прогулочная палуба океанского лайнера, за столом из черного эбенового дерева, способным усадить два десятка гостей, собралась вся семья.

Ужин был ритуалом. Незыблемым, священным и ненавистным. Никто не имел права пропустить его без уважительной, одобренной лично Лоренсом Вандермондом причины. Болезнь не являлась таковой. Смерть – возможно, но лишь при наличии заранее предоставленного свидетельства.

В огромной комнате царила звенящая тишина, нарушаемая лишь приглушенным звоном серебряных приборов о тончайший фарфор. Люстры из богемского хрусталя, амёбообразные громоздкие конструкции, висевшие над столом, заливали все вокруг холодным, безжалостным светом, не оставляя места теням и тайнам. В этом свете лица сидящих казались неестественными, вылепленными из воска, – масками, под которыми клокотали настоящие эмоции.

Во главе стола, в массивном кресле с высокой спинкой, похожем на упрощенный королевский трон, восседал сам Лоренс Вандермонд. Ему было семьдесят два года, но выглядел он на все восемьдесят, будто годы не шли, а вгрызались в него, оставляя глубокие, безобразные шрамы. Его костистая, высохшая фигура казалась хрупкой, но это впечатление было обманчивым. В его осанке, в жесткой линии сжатого рта, в цепких, бледных, с длинными пальцами руках чувствовалась железная воля и сила, не угасшая, а лишь спрессовавшаяся временем в нечто твердое и опасное, как алмаз. Он был одет в строгий темный костюм, безупречно сидевший на его тощем теле. Он почти не прикасался к еде, лишь изредка поднося к тонким, бескровным губам хрустальный бокал с темно-рубиновым вином.

Напротив него, на другом конце стола, словно королева-изгнанница, сидела его жена, Элеонора. Ей было пятьдесят с небольшим, и время, казалось, пощадило ее, заключив с ней негласный договор. Оно тронуло ее не разрушением, лишь легкой патиной, которая делала ее красоту не моложавой, но вечной. Высокая, с идеальной осанкой, она была облачена в платье глубокого синего шелка, цвет которого повторялся в ее глазах – огромных, спокойных и бездонных. Ее светлые волосы, почти серебряные, были убраны в строгую, но изысканную прическу, открывающую длинную, лебединую шею. Ее руки, украшенные единственным скромным кольцом с сапфиром, двигались с отточенной, почти церемониальной грацией. Она была воплощением ледяного самообладания. Казалось, ничто не могло нарушить ее невозмутимости, пробить броню аристократической сдержанности. Но тот, кто посмотрел бы ей в глаза достаточно долго, мог бы уловить в их глубине нечто иное – не печаль и не страх, а усталость. Бесконечную, вселенскую усталость от многолетней осады.

По правую руку от Лоренса сидел его младший брат, Симон. Он был полной противоположностью патриарху – рыхлый, с одутловатым, покрасневшим лицом человека, не чурающегося обильных возлияний. Его костюм, столь же дорогой, сидел на нем мешковато, будто был сшит для кого-то другого. Его маленькие, заплывшие глазки беспокойно бегали по столу, от лица к лицу, избегая встречаться с взглядом брата. Он нервно почесывал свою щетинистую, седеющую щеку и время от времени украдкой поглядывал на массивные хрустальные графины, стоявшие на буфете. В его позе, в том, как он сутулился, будто стараясь стать меньше, менее заметным, читалось застарелое, въевшееся в кости унижение.

Рядом с Симоном, отодвинувшись от стола на полшага, как бы дистанцируясь от всех, сидел сын Лоренса, Марсело. Молодой человек, лет двадцати пяти, унаследовавший от матери классические, почти слишком правильные черты лица, а от отца – острый, колючий взгляд. Но в его случае этот взгляд был лишен мощи, он был всего лишь подражанием, неудачной копией. Красиво очерченный рот был изогнут в привычной гримасе легкого презрения, но уголки губ нервно подрагивали. Он был одет с нарочитой небрежностью – дорогая шелковая рубашка на два пуговица расстегнута, рукава засучены. На манжете поблескивала массивная запонка в виде свернувшейся кольцом змеи с изумрудными глазами. Его пальцы с обкусанными ногтями (вопиющая деталь для этого дома) беспокойно барабанили по столешнице, будто отбивая какую-то неслышную, лихорадочную мелодию.

Напротив него, рядом с матерью, сидела Ирен, дочь Лоренса. Она казалась существом с другой планеты, случайно занесенным в этот мрачный мир. Худая, почти хрупкая, с бледным, почти прозрачным лицом и огромными серыми глазами, в которых застыл немой вопрос. Ее темные волосы, собранные в простой хвост, еще больше подчеркивали ее бледность. Она сидела, сгорбившись, будто стараясь занять как можно меньше места, и неотрывно смотрела на свою тарелку, словно надеясь найти в орнаменте из кобальтовой сини ответы на все мучившие ее вопросы. На ней было простое платье без каких-либо украшений. Ее пальцы, длинные и тонкие, как у отца, но лишенные его цепкости, теребили край скатерти, закручивая ее в тугой валик.

Тишина становилась все гуще, все невыносимее. Она давила на барабанные перепонки, натягивалась, как струна, готовая лопнуть. Каждый звон ножа о тарелку отдавался в ней, как выстрел.

Лоренс Вандермонд отпил глоток вина, медленно поставил бокал и провел ладонью по гладкой поверхности стола. Звук его сухой кожи, скользящей по полированному дереву, заставил всех невольно вздрогнуть.

— Итак, — его голос был негромким, сиплым, но он резал тишину, как ржавая пила. — Мы собрались. Как одна большая и дружная семья. Трогательно.

Он обвел всех своим взглядом — тяжелым, пронзительным, лишенным всякой теплоты. Этот взгляд казался осязаемым, физическим ударом.

— Элеонора, — он произнес ее имя без всякой интонации, просто констатируя факт ее присутствия. — Твое новое… приобретение. — Он кивнул в сторону массивной броши в виде павлина, лежавшей на буфете. — Очередной безделушки на триста тысяч. Ты надеешься, что бриллианты скроют морщины? Или просто пытаешься потратить как можно больше моих денег, пока я жив? У тебя неплохо получается. Продолжай в том же духе. Возможно, твои похороны станут самым дорогим представлением в истории этого города.

Элеонора не дрогнула. Она медленно перевела на него свой спокойный, синий взгляд. Ни тени обиды, ни гнева. Лишь легкая, почти незаметная улыбка тронула ее губы — нечто более унизительное, чем любая ответная колкость.

— Спасибо за совет, дорогой, — ее голос был низким, бархатным, идеально модулированным. — Я обязательно учту его при планировании. И твоих, и своих похорон. Уверена, ты предпочел бы самый скромный гроб, чтобы продемонстрировать всем свое вечное умерщвление плоти. Это будет… назидательно.

Лоренс фыркнул, будто ожидал именно этого ответа, и перевел взгляд на сына.

— Марсело. Мой наследник. Гордость нашего рода. — Он растянул слова, наполняя их ядовитым сарказмом. — Я получил сегодня весьма занимательное письмо от нашего друга, мистера Корли. Снова. Он выражает… озабоченность твоей финансовой дисциплиной. Вернее, полным ее отсутствием. Еще пятьдесят тысяч. На что на этот раз? На скаковых кобыл, которые сбрасывают тебя на первом же повороте? На пачку кокаина, которую ты просыпал в прихожей своего клуба? Или просто продул за карточным столом какому-то жулику с наклеенными усами?

Марсело покраснел. Его пальцы сжались в кулаки, костяшки побелели. Он пытался держать удар, пытался сохранить маску равнодушия, но отец бил без промаха.

— Это мое личное дело, — пробормотал он, глядя куда-то в пространство между графинами.

— Нет! — Лоренс ударил ладонью по столу. Посуда звякнула. Ирен вздрогнула. — Нет, Марсело! С того момента, как ты родился, ни одно твое дело не является «личным»! Ты — Вандермонд. Каждая твоя глупость, каждый твой провал — это пятно на имени, которое я создавал всю свою жизнь! Ты — моя плоть и кровь, и видеть, как ты так бездарно растрачиваешь себя, — это хуже, чем наблюдать за тем, как гниет труп. По крайней мере, от трупа нет никакого ожидания.

Он отхлебнул вина, давая своим словам повиснуть в воздухе, и повернулся к дочери.

— Ирен. Моя маленькая затворница. — Его голос стал нарочито мягким, что звучало еще страшнее. — Ты все еще прячешься в своей комнате с книжками? Все еще пишешь свои грустные стишки о несчастной любви? О том юном бездарном художнике, которого я вышвырнул из нашего дома, как выносят мусор? Он тебя стоил? Стоило ли ради него ломать свою жизнь и хоронить себя заживо? Ты слаба. Слаба и сентиментальна. В нашем мире это смертный приговор. Ты даже не пытаешься бороться. Ты просто сдалась. Ты — самое мое большое разочарование.

Ирен не ответила. Она лишь побледнела еще больше, будто из нее выкачали всю кровь. Ее глаза наполнились слезами, но она не позволила им скатиться, лишь заморозила их где-то внутри, и от этого ее взгляд стал стеклянным и пустым. Ее пальцы так сильно сжали край скатерти, что побелели.

Наконец, очередь дошла до Симона. Лоренс смотрел на него с нескрываемым отвращением, будто на что-то неприятное, прилипшее к подошве его ботинка.

— И мой брат. Мудрый советчик. — Лоренс язвительно улыбнулся. — Твои последние предложения по инвестициям были настолько гениальны, что я озадачен. Ты специально ищешь самые провальные, самые бредовые схемы? Или ты просто настолько глуп, что это стало твоим фирменным стилем? Вкладывать в стартап по производству съедобной посуды для домашних животных? Покупать участок в той болотистой дыре, где даже комары дохнут от скуки? У меня есть садовник, старик Финн. Его умственные способности, я уверен, выше твоих. По крайней мере, он знает, как отличить сорняк от розы.

Симон опустил голову. Его щеки затряслись. Он потянулся к бокалу с водой, но рука его дрожала так, что вода расплескалась, оставив на скатерти мокрое пятно. Он сглотнул, но ничего не сказал. Сказать ему было нечего. Он давно уже смирился со своей ролью семейного шута, козла отпущения.

Лоренс откинулся на спинку стула, удовлетворенный. Ритуал был завершен. Ежевечернее жертвоприношение состоялось. Он в одиночку снова подтвердил свою власть, свою абсолютную доминацию над этим маленьким, несчастным миром за столом из черного дерева.

Он медленно поднялся. Его тень, длинная и уродливая, упала на всех собравшихся, накрыв их собой.

— Я пойду в кабинет, — объявил он, не глядя ни на кого. — Выпить мой бренди. В тишине. В одиночестве. А вы… — он мотнул головой в сторону семьи, — займитесь своими никчемными делами. Постарайтесь не разорить меня до конца за этот вечер.

Он развернулся и вышел из столовой. Его шаги, твердые и мерные, затихли в коридоре.

В столовой воцарилась мертвая тишина. Казалось, даже воздух перестал двигаться. Никто не смотрел друг на друга. Каждый был заперт в своей клетке из унижения, гнева и страха.

Он медленно поднялся. Его тень, длинная и уродливая, упала на всех собравшихся, накрыв их собой.

— Я пойду в кабинет, — объявил он, не глядя ни на кого. — Выпить мой бренди. В тишине. В одиночестве. А вы… — он мотнул головой в сторону семьи, — займитесь своими никчемными делами. Постарайтесь не разорить меня до конца за этот вечер.

Он развернулся и вышел из столовой. Его шаги, твердые и мерные, затихли в коридоре.

В столовой воцарилась мертвая тишина. Казалось, даже воздух перестал двигаться. Никто не смотрел друг на друга. Каждый был заперт в своей клетке из унижения, гнева и страха.

Марсело резко поднялся, с грохотом отодвинув стул, и, не сказав ни слова, вышел, хлопнув дверью.

Ирен, не поднимая глаз, тихо, как тень, скользнула в сторону библиотеки.

Симон тяжело вздохнул, достал из кармана портсигар и, дрожащими руками, принялся раскуривать сигару. Дым, едкий и густой, медленно пополз к потолку, вступая в борьбу со стерильным воздухом особняка.

Лишь Элеонора осталась сидеть на своем месте. Она не двигалась, ее лицо было бесстрастной, прекрасной маской. Она медленно, с невероятным чувством собственного достоинства, поднесла ко рту свою хрустальную рюмку, отпила крошечный глоток вина и поставила ее обратно на стол с едва слышным, идеально чистым звоном.

Тишина, опустившаяся на особняк Вандермондов после ухода Лоренса, была обманчива. Она не была мирной; она была густой, липкой и зловещей, как болотная топь, поглотившая крик и затянувшая его в свои темные глубины. Это была тишина затаившегося дыхания, приглушенных сердечных ритмов и невысказанных мыслей, витавших в воздухе, тяжелых, как свинец.

В столовой царил беспорядок, оставшийся после эмоционального взрыва. Скатерть была помята, на ней алело пятно от пролитого вина — словно кровь на снегу. В бокале Элеоноры осталось на донышке немного рубиновой влаги. Симон, откинувшись на стуле, выпускал в потолок колечки сизого дыма, и они расплывались, как призраки, под холодным светом хрустальных люстр. Марсело исчез, но его нервная энергия, казалось, все еще вибрировала в пространстве, смешиваясь с запахом дорогого табака и тревоги.

Сам особняк, обычно такой безупречный и бездушный, казалось, прислушивался. Портреты предков на стенах выглядели более суровыми, их глаза, написанные маслом, следили за пустующими креслами с немым осуждением. Даже воздух, пропущенный через фильтры, стал спертым, насыщенным невысказанным.

Элеонора поднялась. Ее движение было плавным, почти невесомым, но оно разорвало напряженную атмосферу, как нож разрезает холст.
— Я полагаю, на сегодня достаточно, — произнесла она своим низким, бархатным голосом, в котором не дрогнул ни один мускул. — Спокойной ночи, Симон.
Она не посмотрела на него, скользнув взглядом по темному пятну на скатерти, и вышла из столовой. Ее шелковое платье не шелестело, оно лишь мягко шуршало о ковер, поглощая звук ее шагов. Она шла по бесконечному коридору, не поворачивая головы к двери кабинета. Ее спина была прямой, лицо — невозмутимым. Лишь глубоко в синих глазах, куда никто не мог заглянуть, плескалось что-то темное и неспокойное, будто океан перед бурей.

Симон проводил ее взглядом, затем с отвращением потушил сигару о серебряную пепельницу. Его руки все еще дрожали. Он налил себе в стакан воды из хрустального графина, но пить не стал, лишь смотрел, как дрожь его руки заставляет свет преломляться в гранях. Он чувствовал себя старым, разбитым и до смерти напуганным. Он поднялся и, пошатываясь, побрел в свою комнату, в дальнее крыло особняка, где его никто не мог потревожить. Ему хотелось одного — забыться во сне, заглушить голос совести и страх, который грыз его изнутри, как голодная крыса.

Марсело стоял в бальной зале, огромном, пустом помещении с зеркалами во всю стену. Он смотрел на свое отражение — красивое, искаженное гримасой ярости и отчаяния лицо. Он достал из кармана тот самый маленький флакон, вытряхнул на ладонь две белые таблетки и проглотил их, не запивая. Горечь на языке была знаком привычным, почти успокаивающим. Он сжал кулаки, подошел к зеркалу вплотную, так что его дыхание затуманило стекло.
— Трус, — прошипел он своему отражению. — Жалкий, ни на что не годный трус.
Он с силой ударил кулаком по зеркалу, но не по стеклу, а по холодной мраморной плите под ним. Боль пронзила костяшки, и это было хорошо. Это было реально. Это заглушало другую боль, ту, что сидела глубоко внутри, в самой сердцевине его существа. Он глубоко вздохнул, выровнял дыхание, поправил манжеты. Он должен был держать себя в руках. Все должно было решиться сегодня. Он бросил последний взгляд на свое бледное отражение и вышел из зала, его шаги эхом отдавались в пустоте.

Ирен в библиотеке наконец поднялась с пола. Она утерла слезы краем платья, оставив на тонкой ткани мокрый след. Ее лицо было разгоряченным, глаза — красными, но внутри наступило странное, ледяное спокойствие. Она подошла к книжным полкам, провела пальцами по корешкам старинных томов в коже с золотым тиснением. «Слабая. Сентиментальная». Эти слова жгли ее, но теперь не болью, а злостью. Холодной, острой, как лезвие бритвы. Она подошла к своему секретеру, открыла потайной ящик. Там, завернутый в лоскут бархата, лежал маленький стеклянный пузырек с белым порошком. Она смотрела на него, не трогая. Выход. Последний выход. Но теперь она видела в нем не спасение, а капитуляцию. Она резко захлопнула ящик. Нет. Она не даст ему победить. Даже мертвый, он не должен победить. Она погасила свет в библиотеке и вышла в коридор, двигаясь бесшумно, как тень.

Часы в холле пробили полночь. Их медленный, торжественный бой, казалось, раскалывал тишину на осколки. Особняк погрузился в сон. Или притворился спящим.

В это время в своей маленькой комнатке под самой крышей горничная Лира заканчивала свои вечерние дела. Она была маленькой, юркой женщиной с большими, испуганными глазами, которая всегда старалась быть невидимой, слиться с обоями, с тенями в коридорах. Ее жизнь состояла из ритуалов, и последним из них было проверить кабинет хозяина перед отходом ко сну — погасить свет, убрать бокал, поправить ковер.

Она зажгла небольшую свечу в медном подсвечнике — экономия электричества была одним из многочисленных строгих правил дома — и вышла в коридор. Пламя свечи отбрасывало на стены гигантские, прыгающие тени, превращая знакомое пространство в лабиринт из тьмы и света. Ей было жутко. В особняке всегда было жутко по ночам, но сегодня ночь была особенной. Воздух был тяжелым, словно перед грозой, хотя за окнами стояла ясная, морозная погода.

Она подошла к дубовой двери кабинета. Дверь была приоткрыта. Это было странно. Мистер Вандермонд никогда не оставлял дверь открытой. Он всегда запирал ее на ключ, унося ключ с собой. Лира насторожилась. Может, он еще там? Она прислушалась. Ни звука.

— Сэр? — робко позвала она, заглядывая в щель. — Мистер Вандермонд?

Тишина.

Она толкнула дверь, и та бесшумно отъехала. Свеча в ее руне задрожала, отбрасывая неровный свет вглубь комнаты.

Сначала она увидела все как обычно: массивный стол, стеллажи с книгами, кресла. Потом ее взгляд упал на темное пятно на светлом ковре. Бренди. Разлитый бренди. И рядом с пятном — лежащий на боку хрустальный снифтер.

И тогда она увидела его.

Лоренс Вандермонд сидел в своем любимом кожаном кресле у камина, откинувшись на спинку. Его голова была запрокинута, рот приоткрыт. Глаза, широко раскрытые, смотрели в потолок стеклянным, невидящим взором. Его лицо, обычно такое жесткое и властное, теперь было искажено гримасой невыразимого ужаса и изумления. Одна его рука бессильно свесилась с подлокотника, пальцы были скрючены, как когти.

Лира замерла на пороге. Мозг отказывался понимать то, что видят глаза. Она ждала, что он повернет голову, что его губы скривятся в привычной презрительной усмешке, что он разразится гневной тирадой за то, что ее увидели в таком виде.

Но он не двигался. Он не дышал.

Он был мертв.

Ледяная волна ужаса подкатила к ее горлу. Свеча выскользнула из ослабевших пальцев и упала на ковер, с шипением погаснув в луже бренди. Комната погрузилась в темноту, и лишь слабый свет из коридора падал на неподвижную фигуру в кресле.

Из груди Лиры вырвался звук. Не крик, а нечто среднее между стоном и хриплым, задыхающимся всхлипом. Она отшатнулась, споткнулась о порог и рухнула на пол коридора, ударившись головой о дубовую панель.

Звон падения подсвечника и глухой стук ее тела разорвали ночную тишину, как гром среди ясного неба.

Прошло, возможно, несколько секунд, возможно, минута. Затем в конце коридора скрипнула дверь. Показалась фигура в ночном халате. Это была Элеонора. Она держала в руке небольшую лампу.

— Что здесь происходит? — ее голос прозвучал резко, но без тени испуга. — Лира? Это ты?

Она приблизилась, подняла лампу. Свет упал на горничную, которая сидела на полу, прижавшись спиной к стене, и беззвучно шевелила губами, ее глаза были полны животного ужаса. И на открытую дверь кабинета. И на то, что было внутри.

Элеонора остановилась как вкопанная. Ее взгляд скользнул по Лире, по разбитому подсвечнику, по пятну на ковре и, наконец, устремился вглубь кабинета. Она смотрела на мертвого мужа долгих десять секунд. Ни один мускул не дрогнул на ее лице. Не было ни крика, ни слез, ни обморока. Было лишь ледяное, сосредоточенное внимание. Она увидела все: позу, выражение лица, разлитый бренди. Она все поняла.

— Боже правый, — произнесла она наконец, и ее голос был тихим, но абсолютно четким. Это были не слова ужаса, а констатация факта. Приговор.

Ее оклик разбудил остальных. Послышались шаги. На пороге своей комнаты появился Симон, бледный, с растрепанными волосами, накинув пиджак на пижаму.
— Что случилось? Элеонора? Что это за шум?

За ним, из противоположного конца коридора, выбежал Марсело. Он был одет, словно и не ложился. Его глаза были дикими.
— Что происходит?

Ирен появилась тихо, как призрак, привлеченная голосами. Она остановилась поодаль, вглядываясь в темноту кабинета, и ее рука непроизвольно поднялась ко рту.

Элеонора обернулась к ним. Свет лампы выхватывал из полумрака ее безупречное, каменное лицо.
— Ваш отец, — сказала она, и голос ее был холоден, как сталь. — Он мертв.

Наступила мгновенная, оглушительная тишина. Казалось, сама смерть вошла в коридор и встала между ними.

Первым пришел в себя Симон. Он сделал шаг к кабинету, заглянул внутрь и тут же отпрянул, будто его ударили током. Его лицо приобрело землистый оттенок.
— Мертв? Но… как? Сердце? — его голос дрожал.

— Вряд ли, — холодно парировала Элеонора. Ее взгляд был прикован к бокалу. — Посмотрите на его лицо. Это не сердечный приступ.

Марсело грубо оттолкнул дядю и шагнул в кабинет. Он подошел к креслу, наклонился, вглядываясь в лицо отца. Он не отшатнулся. На его лице не было ни горя, ни страха. Было лишь странное, сосредоточенное любопытство, смешанное с чем-то еще… с облегчением?
— Он… он действительно мертв, — прошептал он, больше для себя, чем для других.

Ирен не двигалась. Она стояла, прижавшись к стене, и смотрела на всех широко раскрытыми глазами. В них читался не ужас, а шок. Глубокий, всепоглощающий шок.

Элеонора взяла ситуацию под контроль. Она повернулась к Лире, которая все еще сидела на полу в ступоре.
— Лира. Встань. Возьми себя в руки.
Ее тон не допускал возражений. Горничная послушно, как автомат, поднялась.
— Иди на кухню. Принеси нам коньяка. Немедленно.

Лира кивнула и, пошатываясь, побрела в сторону кухни.

Элеонора обвела взглядом остальных — Симона, который трясущимися руками пытался закурить сигару; Марсело, застывшего у тела отца; Ирен, похожую на заблудившегося ребенка.
— Слушайте все, и слушайте внимательно, — ее голос упал до шепота, но в нем была такая сила, что все невольно замерли. — Никто не вызывает полицию. Никто не звонит врачу. Пока никто.

— Но… Элеонора… он мертв! — просипел Симон. — Мы должны…

— Мы должны сохранить это в тайне, — перебила она его. Ее синие глаза метали молнии. — Вы понимаете, что будет, если это станет известно? Скандал. Грязь. Газеты с удовольствием растерзают нашу семью на первой полосе. Наши акции рухнут. Нас ждут допросы, подозрения… Вы хотите этого?

Все молчали. Она была права.

— Что же нам делать? — тихо спросила Ирен. Ее голос был слабым, едва слышным.

— Мы нанимаем частного детектива, — четко выговорила Элеонора. — Человека со стороны, но абсолютно дискретного. Он выяснит… что произошло. И поможет нам избежать огласки. Мы скажем, что Лоренс скоропостижно скончался от сердечного приступа. Но для этого нам нужно время и полное отсутствие полиции.

Она посмотрела на каждого из них, пытаясь прочитать их мысли. Симон нервно кивал, готовый согласиться на что угодно, лишь бы избежать катастрофы. Марсело смотрел на нее с неожиданным уважением, даже с восхищением. Ирен просто смотрела, не в силах осознать происходящее.

— Марсело, — распорядилась Элеонора. — Помоги дяде отнести… его… в спальню. Надо привести все в порядок, пока Лира не вернулась.
Марсело кивнул и сделал шаг к телу.

В этот момент в коридоре появилась Лира с подносом, на котором стояли рюмки и графин с коньяком. Она увидела, как Марсело и Симон приближаются к мертвому хозяину, и снова вскрикнула, едва не уронив поднос.

Элеонора ловко подхватила его.
— Спасибо, Лира. Иди сейчас же в свою комнату. Ложись спать. Тебе показалось. Ты ничего не видела и ничего не слышала. Если ты хоть слово кому-либо проболтаесь, я лично позабочусь о том, чтобы ты больше никогда не смогла найти работу. Понятно?

В голосе Элеоноры прозвучала такая железная воля, такой недвусмысленный намек на последствия, что Лира лишь замотала головой, ее глаза полные слез.
— Так точно, мэм. Я ничего не видела.
И она почти побежала обратно до своей комнаты, подальше от этого кошмара.

Элеонора повернулась к остальным, держа в руках поднос с коньяком.
— Ну что ж, — сказала она, и ее голос внезапно прозвучал устало. — Теперь мы одни. Пейте. Вам понадобятся силы.

Она первая взяла рюмку, опрокинула ее одним движением, не поморщившись. Остальные молча последовали ее примеру. Горячий коньяк обжег горло, но не смог прогнать холод, поселившийся в сердце каждого из них.

Особняк Вандермондов замер в ожидании. Смерть вошла в его стены, и теперь им предстояло жить с ней под одной крышей. И с тем, кто ее принес.