Семейный Ужин

Последний поворот с асфальтированного шоссе на грунтовку оказался почти невидимым, скрытым разросшимся папоротником и низко нависшими ветками ольхи. Марк вовремя заметил едва виднеющийся в сумерках указатель — самодельную, покосившуюся табличку с выцветшей надписью «к Лешему» — и резко вывернул руль. Лена вздрогнула, проснувшись от дремы на пассажирском сиденье.

— Ты что, проспал? — её голос был хриплым от сна.

— Нет, просто… — Марк с силой нажал на педаль газа, но колёса лишь с жалким визгом пробуксовали на месте, взметая грязь из глубокой колеи. — Чёрт. Дорогу совсем размыло.

Он переключился на пониженную передачу, и внедорожник с неохотным рычанием медленно пополз вперёд, словно всасываемый тёмной, влажной глоткой. Свет фар выхватывал из мрака причудливые картины: корявые стволы сосен, похожие на скрюченные спины; лужи, в которых плавали ржавые листья, словно ошмётки кожи; чёрные, бездонные провалы по обочинам, грозящие вечной трясиной.

Ветви старых, могучих сосен, росших по обеим сторонам дороги, сплелись в низкий, тесный тоннель. Они с скрипом, похожим на стон, скребли по металлу и стеклу крыши, оставляя тонкие царапины. Это было похоже не на естественный шум леса, а на осознанную попытку — упрямую, почти злобную — остановить их, отцарапаться от непрошеных гостей, вытолкнуть обратно в привычный мир.

Марк инстинктивно пригнул голову, хотя прекрасно понимал, что это бессмысленно.

— Ух, как тут стало… дико, — пробормотал он, безуспешно пытаясь увеличить скорость. Машина кренилась и плыла под ним, будто лодка в бурном море.

Лена вздохнула и положила свою прохладную ладонь ему на колено. Её прикосновение обычно действовало на него умиротворяюще, но сейчас он почувствовал лишь лёгкий, неприятный холодок.

— Не бойся, я же говорила — они живут очень уединённо. Папа не любит, когда цивилизация лезет в его владения. — Она слабо улыбнулась, глядя в окно на мелькающую стену леса. — Они тебе сразу понравятся. Они просто… очень старомодные. Консерваторы.

Слово «старомодные» прозвучало как-то уж слишком уклончиво, словно она подразумевала что-то другое, большее. Что-то, что нельзя было сказать прямо.

Марк кивнул, не в силах отвести взгляд от дороги, требовавшей полной концентрации. Воздух в салоне стал густым и тяжёлым. Он состоял из сладковатого, почти удушающего аромата духов Лены — что-то с нотками пачули и иланг-иланга, что она всегда любила, — и едкого, влажного запаха сырой хвои, мокрой коры и преющей где-то в глубине этого чащобного царства листвы.

С каждой минутой, с каждым метром вглубь этой трясины, лесной запах становился всё навязчивее, всё сильнее перебивая парфюм. Он въедался в обивку сидений, в одежду, в волосы. Он был древним, первобытным. Марк ловил себя на мысли, что этот специфический, терпкий запах почему-то напоминает ему не о живом лесе, а о чём-то совсем ином. Навязчивая ассоциация вертелась на языке, но не могла оформиться.

И лишь когда они проезжали особенно глубокую лужу, от которой по салону разнеслось лёгкое болотное зловоние, его осенило. Запах. Запах сырой хвои, влажной земли и чего-то ещё… чего-то химического, что скрывалось под этой природной маской. Он reminds him of formaldehyde. Формалина. Той самой жидкости, в которой в школьном кабинете биологии хранились заспиртованные жабы и прочие препарированные существа. Того самого запаха, который означает не жизнь, а её искусственную, законсервированную остановку.

Он резко кашлянул, пытаясь очистить лёгкие от этого призрачного, мертвящего вкуса на языке.

— Ты в порядке? — Лена посмотрела на него с лёгкой тревогой.

— Да, просто… пыльно что ли, — соврал он, сглатывая комок в горле.

Он посмотрел на неё. В тусклом свете приборной панели её лицо казалось бледным, почти безжизненным, а глаза были слишком тёмными и большими. Она снова улыбнулась ему, и эта улыбка была красивой, но почему-то не достигающей её взгляда. Она была похожа на изящную, идеально вылепленную маску.

— Скоро приедем, — сказала она мягко, глядя вперёд на извивающуюся ленту дороги, теряющуюся в непроглядной тьме. — Ужин, наверное, уже готов. Мама готовит потрясающее рагу. Особенное. Ты обязательно должен его попробовать.

Её пальцы слегка сжали его колено, и на этот раз холодок от её прикосновения пробежал по всему его телу, заставив содрогнуться. Он снова посмотрел на дорогу, на тёмный, враждебный лес, который, казалось, сжимался вокруг них всё плотнее, и впервые за всю поездку его охватило не простое беспокойство, а тихий, холодный, животный ужас. Ужас от того, что обратного пути, возможно, уже не существует.

Внедорожник, наконец, вырвался из цепких объятий лесной грязи и выполз на относительно сухую, утоптанную площадку перед домом. Марк заглушил двигатель, и в наступившей внезапной тишине его оглушили собственные барабанные перепонки. Тишина здесь была не пустотой, а густой, живой субстанцией, полной шепота хвои, потрескивания остывающего металла и какого-то неясного, внутреннего гула, исходящего, казалось, от самой земли.

Дом.

Он был именно что массивным, приземистым, вросшим в землю по самые подоконники, словно каменный гриб-поганка. Не светлый и не тёмный — он был цвета мокрого пепла, и вся его северная сторона, обращённая к лесу, была поросла густым, влажным мхом, который пульсировал жирными зелёными подушечками, словно лёгкие спящего великана. Окна, узкие и высокие, похожие на бойницы, отражали угасающий свинцовый свет неба, но за ними чувствовалась не просто тьма, а слепая, глухая пустота. Ни намёка на свет лампы, на движение занавески. Казалось, дом не просто стоял пустым — он впал в многовековую спячку, из которой его не следовало будить.

Марк неохотно открыл дверцу, и его тут же окутал холодный, насыщенный запахами прели и влажной древесины воздух. Он показался ему на градус холоднее, чем в лесу. Лена уже выпрыгнула на землю, её лицо озарила радостная, нетерпеливая улыбка.

— Ну, вот мы и дома! — воскликнула она, и эхо её голоса странно примялось, не желая лететь вглубь этого места.

Марк только собрался что-то ответить, как массивная дубовая дверь дома с тихим, но натужным скрипом отворилась. В проёме, заполняя его собой почти целиком, стоял мужчина.

Аркадий.

Он был не просто высоким — он был монолитен. Широкие плечи, мощная шея, вросшая в туловище, как ствол старого дуба. Он не улыбался. Он изучал. Его взгляд, серый и пронзительный, как шило, скользнул по Лене с коротким, едва заметным кивком одобрения, а затем целиком и полностью утяжелился на Марке. Взвесил, оценил, просканировал до самой последней молекулы.

— Марк, — произнёс он, и его голос оказался таким же, каким должен был быть — густым, низким, басовитым, с лёгкой хрипотцой, как будто горло было пересыпано гравием. Он не повышал голос, но каждое слово падало с весом гири. — Наконец-то.

Он сделал шаг вперёд, и Марк инстинктивно отступил на полшага. Аркадий протянул руку. Его ладонь была огромной, жилистой, с короткими, толстыми пальцами и жёсткими, жёлтыми мозолями на сгибах. Рукопожатие было не просто крепким. Это были тиски. Сухие, тёплые, с невероятной, почти звериной силой. Боль, острая и чёткая, побежала по костяшкам пальцев Марка, и ему почудился тихий хруст. Он почувствовал, как под твёрдой кожей ладони Аркадия пульсирует мощная, медленная кровь. Это было рукопожатие хозяина, доминанта, заявляющего свои права на территорию и на всё, что на неё ступает.

— Мы уже все уши прожужжали о тебе, Леночка не говорит ни о ком другом, — продолжал Аркадий, не отпуская его руку. Его голос тек медленно, густо, как патока, обволакивая, проникая в уши, в мозг. Он был прилипчивым, этим голосом. От него хотелось отряхнуться. — Очень рад, что ты смог выбраться в нашу… глушь.

Он, наконец, разжал пальцы, и Марк судорожно отдернул онемевшую кисть, с трудом сгибая её.

— Спасибо за приглашение, — выдавил он, чувствуя себя школяром на экзамене у строгого профессора. — Очень… у вас тут живописно.

— Да уж, — Аркадий усмехнулся, и в его глазах мелькнуло что-то тёмное, понимающее. — Живописно. Проходи, проходи, не стой на пороге. Воздух свежий, полезный для лёгких.

Марк переступил порог, и в этот момент из глубины тёмного коридора, бесшумно, как призрак, возникла другая фигура.

Ирина.

Она была полной противоположностью мужу — худая, почти хрупкая, в длинном струящемся платье цвета увядшей розы. Её волосы были убраны в строгую, но изящную причёску, открывающую неестественно гладкий, будто натянутый лоб.

И она улыбалась. Широко, гостеприимно, сахарно-сладко.

— Маркуша, родной! — её голосок был высоким, певучим, искусственно-ласковым. — Доехали хорошо? Не растрясло на наших дорогах?

Она парила к нему, и от неё пахло ванилью, корицей и чем-то ещё — сладковатым, тяжёлым, похожим на запах увядающих лилий в закрытой комнате.

Но её глаза. Боги, её глаза.

Они не соответствовали улыбке. Они были большими, светло-голубыми, и на первый взгляд — добрыми. Но при ближайшем рассмотрении в них не было ничего. Ни искорки тепла, ни любопытства, ни жизни. Они были плоскими, холодными и пустыми, как у застеклённой фарфоровой куклы, за которой наблюдает паук. Они смотрели на Марка, но словно не видели его, а видели лишь его контур, его силуэт, его потенциальную полезность.

— Всё хорошо, спасибо, — пробормотал Марк, чувствуя, как по спине бегут мурашки.

— Ну и слава богу! — она раскрыла объятия.

И это объятие было таким же лживым, как и её улыбка. Оно не было тёплым или дружеским. Оно было плотным, удушающим. Её тонкие, но невероятно сильные руки обвили его, прижали к её костлявой груди. Его лицо уткнулось в ткань её платья, и тот тяжёлый, сладкий цветочный аромат ударил в нос, смешавшись с запахом её кожи — странным, чуть металлическим. Он длился всего пару секунд, но показался вечностью. Это было объятие собственника, тюремщика, маркирующего свою новую собственность. В нём не было ни капли искренности, лишь ритуал, традиция, этап в чётком, отлаженном процессе.

Она отпустила его, и Марк отшатнулся, едва переводя дух. Он стоял в прихожей, залитой тёплым светом старинной люстры, но ему было холодно. Холодно от рукопожатия Аркадия, от объятий Ирины, от их голосов и взглядов.

Лена смотрела на эту сцену с сияющим, довольным лицом, словно не замечая ровно ничего странного.

— Ну, раз знакомство состоялось, — произнёс Аркадий, положил свою тяжёлую ладонь Марку на плечо и мягко, но неумолимо повёл его вглубь дома. — Проходи, гость желанный. Ирина, а где же наш молчун?

— Кирилл уже здесь, — пропела Ирина, и её пустой взгляд скользнул куда-то в сторону гостиной. — Он так ждал встречи.

Марк позволил вести себя, ошеломлённый, сдавленный этой гнетущей атмосферой показного гостеприимства. Он переступил порог в следующую комнату, и тяжёлая дубовая дверь за его спиной с тихим, окончательным щелчком закрылась.

Аркадий своей тяжелой, властной рукой на плече мягко, но неумолимо направил Марка из прихожей в гостиную. Переход был стремительным: от относительно прохладного полумрака — к теплу, густому, почти осязаемому воздуху, напоенному странной смесью ароматов.

Пахло стариной. Дорогим, ухоженным, но от этого не менее давящим воском для полировки дерева, которым, судя по зеркальному блеску, были натерты массивные темные шкафы и комод. Пахло старой книжной пылью от томов в кожаных переплетах, плотно стоявших на полках. И, перекрывая всё это, из дальних комнат, вероятно, из кухни, волнами накатывал тяжелый, насыщенный, жирный запах тушеного мяса. Он был не просто аппетитным. Он был властным, доминирующим, пьянящим своей густотой. От него слегка кружилась голова и слюнки текли против воли, но где-то на задворках сознания шевелилось что-то неприятное, какая-то смутная ассоциация, которую Марк не мог поймать.

Гостиная была погружена в полусумрак. Тяжелые портьеры из бархата были почти полностью задернуты, пропуская лишь тонкие полосы угасающего закатного света, которые падали на персидский ковер, выхватывая из темноты причудливые узоры. В камине, черном и пустом, пахло холодной золой.

И в самом центре этой молчаливой, неподвижной картины, на краю широкого кожаном диване, сидел он.

Подросток. Кирилл.

Он сидел в неестественной, расслабленной позе, глубоко утонув в диване, одна нога была поджата под себя. Он не пошевелился, не проявил ни малейшего признака интереса к вошедшим. Лишь медленно, очень медленно поднял голову, и из-под длинной, спадающей на лицо чёлки на Марка упал взгляд.

Это был не взгляд подростка, смущенного, любопытного или даже враждебного. В этих глазах, темных и неподвижных, не было ничего. Ни мысли, ни эмоции, ни оценки. Лишь плоское, абсолютное, почти животное равнодушие. Он смотрел на Марка так, как смотрят на предмет мебели, на стену, на пустое пространство. Без всякого осознания.

Его пальцы были в постоянном, монотонном движении. В правой руке он держал складной нож с длинным, узким клинком. Большой палец отщёлкивал замок, и лезвие с резким, металлическим щелчком выскакивало, сверкая в полумраке тусклым стальным блеском. Затем тот же палец проводил по обуху, проверяя остроту, и с тем же щелчком клинок убирался обратно. Щелчок. Блеск. Щелчок. Тишина. И снова. Это был гипнотический, тревожный ритуал, не имеющий никакой цели, кроме самого процесса.

Но самым жутким было другое. В паузах между щелчками, когда клинок был извлечен, подушечка его большого пальца рассеянно, почти нежно, проводила по самому лезвию. Вверх-вниз, с легким нажимом. Марк замер, ожидая увидеть кровь, но ее не было. Палец был цел. Это было либо высочайшее мастерство, либо полное отсутствие страха перед болью, либо что-то еще более пугающее — отсутствие понимания самой возможности этой боли.

Лена, разговаривавшая с матерью, обернулась и ее лицо на мгновение исказила гримаса раздражения.

— Кирилл, — ее голос прозвучал резко, нарушая тягучую тишину комнаты. — Сколько раз говорили? Убери эту штуку. Сейчас же.

Подросток не вздрогнул, не изменился в лице. Его пустой взгляд медленно переполз с Марка на сестру, задержался на ней на секунду, а затем вернулся обратно к Марку. Казалось, он ее просто не услышал. Но пальцы замедлили свой танец. Он замер с извлеченным клинком, задержал его на секунду, острие смотрело в пол. Затем, с преувеличенной, почти театральной медлительностью, он свел рукоятки вместе. Раздался тот же щелчок, но на этот раз — финальный. Звук ухода стали в ножны.

Он не убрал нож. Он просто сжал его в кулаке, и спрятал руку между колен, продолжая смотреть на Марка своим ничего не выражающим, мертвым взглядом. Вызов был сделан. И он был куда более красноречивым, чем любое слово.