Семицарствие

Над горизонтом, над пыльной рыжей равниной, над кронами далеких буков и дубов, темной короной венчавших края земли, осиянные золотыми лучами, вставало раннее солнце. Хотя времени было ровно столько, чтобы нежиться в постелях и предаваться мирным снам, заплечных дел мастера уже навостряли топоры и секиры; в лагере массагетов не происходило ничего особенного, что смутило бы своей жестокостью или бесчеловечностью — таковое случалось постоянно.

Здесь колесовали, рубили головы, распинали предателей из тех, кого завоевал яростный предводитель массагетов в честных боях, и кому не давал спуска и привлекал под крыло своего правления, если проявлял милосердие или если завоеванные короли и вожди разрозненных племен были ему чем-то нужны. Порой случалось так, что после кровавых сражений, напуганные неистовостью владыки массагетов на поле брани, они повиновались. Но шло время, страх притуплялся, жизнь взывала к ним, разумы прояснялись и они с новой надеждой брались за поиски лазеек, как бы заполучить свободу от услужения тому, кого звали Повелителем Низкого Мира, потомком массагетского бога войны Калихасы, вождем кочевого грозного племени всадников, завоевателем Готой.

Вот таких людей, беспечно решивших избежать службы у Готы, сам он и велел этим утром наградить единственно возможным образом, только каждого — с помощью разных инструментов: клинком, крестом, копьем или колом. Последнее было даром чересчур жутким, однако в то утро — воплощенным. Двое крепких желтолицых палачей, равнодушных к чужим страданиям и преданных одному только Готе, вели князей из виров, северного белокурого народа, прямо из ольховой башни к месту казни. В то время, как князья, а было их трое, шли сквозь живой коридор из массагетов, которые в молчании жадно предвкушали казнь и замерли темным морем по обе стороны от площадки с установленными кольями, во дворце Готы из арки в арку сквозь анфиладу простых, но искусно обставленных в простоте этой комнат шествовала гордая и такая же белокурая, как ее приговоренные к смерти соотечественники, дева. Ее звали Фрида, и хотя она была только безоружной женщиной, но не боялась никого и никогда. Она была статной и рослой, высоты ее хватало, чтобы не задирая головы глядеть в глаза массагетским князьям, а руки ее были так сильны, что она без страха могла ухватить разбуянившегося коня и осадить его, не опасаясь, что ее затопчут. Сильная телом, духом она была кроткой и чистой. Однако даже в ее ясных серых глазах с каждым шагом к дубовой двери, сокрытой тенями в дальнем конце коридора, пробуждался страх. Готу она пока не видела; отец привез ее с молодым женихом на поклон своему степному господину, и кланяться они должны были нынче вечером. Однако они не дожили спокойно до этого дня: ночью, сразу после прибытия, в их покои ворвались. Ее отца, Альдариха, обвинили в измене и выволокли в ольховую башню, где массагеты содержали заключенных. С ее женихом, Дарием, и братом, Горзавальтом, поступили так же. Самой же Фриде посланник Готы, владыки этих земель, от Великих равнин до Восточного моря, того, кто отнял и подмял под себя края гольдов, акациров, валамеров, гастов, цвиров, сообщил, что она отныне принадлежит ему, как его наложница, и наутро пройдет одиннадцать комнат, равных по длине минуте массагетской длинной рыси, а после, достигнув спальни Готы, там оставит и свою девичью честь, и достоинство девственной невесты из племени виров.

Видят священные боги и богини сурового пантеона, Фрида не желала себе такой участи. Она была благородна и чиста сердцем. Понятие чести и достоинства она впитала с молоком матери. Отец с юных лет воспевал в ней эти светлые чувства, она не видела для себя подобной низкой участи даже в кошмаре. Уж лучше бы она закололась или удушилась, чем отдалась бы этому дикарю, а не достойному мужу из своего народа! Однако посланник, заручившись помощью дюжих воинов, отвел ее в пустую комнату с голыми стенами, где она весь остаток ночи пыталась — тщетно — добыть хотя бы щепу из деревянной гладкой стены, так мастерски пригнанной стык к стыку, что сделать этого было бы невозможно.

Теперь же конвой вел ее сквозь комнаты, и девичье мягкое сердце молило, чтобы они были бесконечны. О Готе, правителе массагетов, Фрида многое знала из уст отца, братьев, их приближенных и других правителей. Говорили, что он дикарь. Что он заколдован, что ни одно оружие, будь то меч, копье или стрела, не берет его и отскакивает от его кожаных доспехов, точно сам воинственный бог Калихаса отводит любую опасность призрачной рукой. Что он хитер, жесток и чрезвычайно бесстрашен. Что смелость его в самые отчаянные минуты боя граничит с безрассудством, однако по-настоящему отдаться битве со всем воинским отчаяньем он не может — слишком умен для этого. Что однажды, окруженный валамерами, которые было вынудили его одиннадцать лет назад отступить, он взобрался на трупы своих же павших воинов, отбиваясь от храбрых врагов, и, взявшись за факел, собирался сжечь себя, сжечь заживо, только бы не угодить в плен к тем, кого он всей душой так страшно презирал. Бесчестье было для него, видимо, хуже смерти, и только в одном этом Фрида могла его понять. С тех пор, как Гота спасся в том бою, едва ли не чудом, он не проиграл ни единого сражения. Тень его огромной руки пала на землю и проскользила через все степи, через всю равнину, к северным лесам, к западным морям, к восточным соленым водам. Трепеща, перед ним склонился весь Низкий Мир. Чужие короли служили ему. Их титулы и доблесть развеялись по ветру, как прах. Ни одно племя, ни один народ не были больше свободными. Теперь Гота нацелил свою непобедимую армаду на мир Высокий. Но участь его и участь Семицарствия, над которым так жаждал властвовать Гота, оставляла Фриду безразличной. Что ей Семицарствие за далекими землями, что ей эти надменные рыцари и восточные императоры, если сегодня решается ее судьба?

Осталась последняя, одиннадцатая комната. Фрида не торопилась ее пройти. С тоской на сердце, она слышала за крепкой деревянной стеной, изукрашенной рисунками и символами массагетов, покрытой их же народной резьбой, вой и крики не то людей, не то волков. Такими казались ей голоса тех, кто собрался на площади, чтобы смотреть на казнь виров. Мыслями она была с отцом, братом и возлюбленным, не признавая в Готе будущего мужа. Она твердо решила, что скажет все ему в лицо, а там будь что будет: может, он зарубит ее своим мечом, может, забьет до смерти кнутом — о его жестокости слагали легенды, но все неважно. Она не убоится этой участи. Главное, не позволить себе бесчестья. Упиваясь своей решимостью, Фрида отвела назад белокурые волосы, длинные и роскошные, водопадом стелющиеся до самых колен, и остановилась, дожидаясь, когда охранники с лицами, закрытыми алой тканью, отворят массивные двери. Фриде хотелось сжать плечи, обнять себя за них, а еще лучше — прильнуть к груди милого Дария, славного доброго воина, которого она полюбила всей душой и обещала отдать себя ему, стать его супругой, освятить союз одобрением богини Брюн, покровительницы брака, супружества и каждой вирской женщины.

— Иди-иди, госпожа моя, не заставляй нашего господина ждать, — вдруг подхлестнули ее позади словами, пока только ими.

Это был посланник Готы по имени Халь, немолодой мужчина с жидкой жесткой растительностью на лице, с черным чубом на лысой голове, коренастый и узкоплечий, которому повелитель доверял как своей правой руке.

Фрида поджала тонкие губы. Незримой ледяной рукой что-то стиснуло ее сердце. Она взглянула в тьму комнаты впереди себя, и тьма показалась ей обманчиво спокойной — так похожей на большую глубину, где в таких же тишине и мраке водятся только самые страшные чудовища.

В светлую одиннадцатую комнату из спальни Готы стлалась узкая лента курящегося дыма. Пахло благовониями, горьким чаем, воском, ладаном. Мирные глубокие ароматы покоя, какой царит только в храмах, не вязались с тревогой, истерзавшей молодую Фриду. Деваться ей было некуда, позади — охранники и Халь, впереди — сам Гота. Ей не сбежать, и заколоть ее не заколют, по крайней мере, сейчас. Остался только единственный шанс: показаться своенравному властителю и надеяться, что он сам примет решение убить ее.

Может, она сумеет убедить его в этом. На милость она не надеялась вовсе.

Фрида сделала шаг навстречу своей судьбе, и ее рослый силуэт, покрытый плащом из золотых волос, сокрыла мгла. Когда стражи затворили двери и накрыли их тяжелым, окованным серебром засовом, таким, что они с трудом подняли его вдвоем, никто ни слова не проронил, никто не посочувствовал участи бедной Фриды. С благоговением, Халь и его свита отступили и стали у покрытых тяжелыми тканями окон, чтобы заглянуть за них и посмотреть на казнь виров.

Они знали, что их повелитель, наслаждаясь любовью и победой над изменниками, будет глядеть на их страдания в первом ряду, и их верные и жестокие сердца трепетали, как трепетали бы у псов, сумевших угодить любимому хозяину.

***

В комнате было так темно, что Фриде пришлось привыкнуть к этому, иначе она не ступила бы ни шагу, не наткнувшись на золотые и серебряные курильницы на высоких треногах, или на сундук огромных размеров, стоящий почти посредине комнаты, или на красного дерева низкий стол, окованный серебром же, на котором стояло два простых деревянных кубка и кувшин с вином.

Попривыкнув к темноте, Фрида различила в огромной и помимо этих предметов пустой спальне еще огромное ложе, устроенное прямо на полу. Ее пробрала дрожь. Он что же, отдыхает, спит и совокупляется прямо здесь, словно животное? Только в дальних походах мужчины из виров позволяли себе спать на земле, но то было продиктовано нуждой. А что тут? Неужели у такого богатого человека, как Гота, не нашлось кровати? Фрида смотрела на пол, устланный множеством мехов: огромных тигров с севера, бело-пятнистых барсов со снежных гор, гладких, как кошки, леопардов. Там были шкуры медведей и туров, добытых рукой Готы, который славился как великолепный охотник. Чудесной выделки, была там и шкура гольдского льва с разверстой пастью, с хорошо сохранившейся гривой и мордой с расставленными клыками. Безумная мысль сломать один этот клык и вонзить его себе в шею возникла у Фриды, но она усомнилась, а сумеет ли. Насилу отвернувшись от места, где ее обесчестят, она огляделась и обнаружила, что стоит здесь совершенно одна. Ее коснулось недоумение. Как же так? Затем появилась надежда. Может, жестокий Гота позабыл о ней, может, он теперь — как малодушны мысли ее! — отвлекся на казнь? Однако, кто-то бесшумно прошел позади нее, и она даже не обернулась, потому что не почуяла этого.

Тень темнее мрака скользнула за ее спиной. Не прячась, но и не стремясь выдать себя раньше времени, к девушке подошел тот, кто велел привести ее сюда. Он глядел ей в затылок, на покатые плечи, на статную спину, на широкие бедра — и думал, как хороша эта никем не тронутая дева, и как бела ее кожа, и как прекрасно нервна она, будто дикая необъезженная лошадь… и как безразлично холоден он остается к ней.

Все внутри Фриды заледенело, и затылок закололо мурашками, спускающимися все ниже по шее и спине, точно в кожу ей вонзили сотни игл. Она ощутила, как между лопаток ее легла чужая ладонь, и тыльной стороной кто-то — она знала уже, кто, другой не посмел бы дотронуться — провел по спине до поясницы, замерев чуть выше упругих ягодиц. Затем рука исчезла, но только чтобы взяться за золотое руно роскошных волос и пропустить их сквозь длинные смуглые пальцы.

И от одного этого Фриде вмиг стало страшнее, чем от прикосновения к спине.

В комнате было тихо. Только в курильницах едва шелестели раскуренные благовония. Фрида подумала, может, там есть зола или угли, чтобы взяться за них и швырнуть Готе в лицо? Но, присмотревшись, она не увидела в чашах ничего подобного. Обстановка была продумана наперед. Гота не спешил что-либо говорить. За стеной волновалась и ликовала толпа, она жаждала крови. В предвкушении казни все высыпали из своих жилищ. Они хотели посмотреть, как Гота накажет тех, кто обвинен в самом страшном для массагетов пороке: неверности своему господину.

Фрида сдавлено молчала, не смея даже глубоко дышать. Ей казалось, за спиной ее бродит чудовищно жуткий огромный тигр, тихий, но кровожадный людоед, и стоит ей пошевелиться, как он бросится на нее и сотворит нечто ужасное перед тем, как убьет — если смилостивится и убьет вообще. Она ощущала всем телом габариты и величину тела, принадлежавшего ему, и боялась оглянуться, предвосхищая, что величину монстра в сказаниях преувеличить не посмели. Когда виры говорили о том, как могуч и статен Гота, не по массагетски велик, похоже, не приукрашивали ни слова. Она видела только тень, которую он ронял на нее. Той тени хватало, чтобы покрыть ее целиком.

Наконец, послышалось тихое хмыканье. Затем прядь ее небрежно выпустили из руки.

В молчании, Гота обошел девушку, и тогда она различила в темноте спальни его силуэт. Он ее только напугал. Куда, куда ей противостоять такому, как он? Куда ей выстоять против него? На рост и стать она не жаловалась, но ей пришлось поднять подбородок, чтобы увидеть его лицо вполоборота. Одна его мускулистая рука в предплечье наверху была что ее талия. Крепкие ноги с длинными мышцами были ногами всадника, сильными и цепкими. Ежели обхватить такими шею коня, можно запросто его удушить.Под коричневым и серым шерстяным кафтаном, спускавшимся до самых колен, тяжелыми клубами осели массивные грудь, спина, живот. Голова с черными прямыми волосами покоилась на бычьей шее. Выступающий загривок был как толстая холка у дикого барса. Несмотря на пугающие габариты, в его движениях проскальзывали кошачья мягкость и грация, а также величавость, и отчего-то Фрида оробела, и все ее смелые надежды противостоять Готе куда-то подевались.

Заложив руки за спину, он описал большой полукруг по спальне, словно никуда не торопясь. А куда ему, зачем? Он знал, что зрелища своего дождется, и казнь не начнут без него. Безразлично, Гота еще не смотрел на Фриду, не показал ей своего лица. Он берег это, позволяя сперва свыкнуться с его немалыми габаритами, с его обликом, который, он это знал, страшно пугает не то что женщин — смелых мужчин даже. После, когда Фрида перестала так шумно дышать, так боязливо жаться, и явно овладела собой, Гота стал против одной из стен и усмехнулся.

— Добро пожаловать в стан массагетов, Фрида из виров, — сказал он.

Голос его был тихим и низким, рокочущим, как водопад о камни, но мягким — куда более мягким, чем девушка могла предположить. В нем было слишком много всего, и он был не похож на благородные голоса родных и любимых Фриды, преисполненных мужественной гордости, трубных, как рог бога гроз Вальготала. В этом же голосе были хитрость, и ум, и насмешка, и странная ласковость, неуместная в тех обстоятельствах, в которых они оба оказались. И от голоса этого, как если бы он исходил не от этого звероподобного мужчины, Фрида почему-то смущенно зарумянилась.

Гота немного взглянул на нее из-за плеча, и она смогла увидеть узкий глаз с тяжелым веком, странно мерцающий во тьме, с круглой, как полная луна, и бледной радужкой, с узким черным зрачком. Этот необычный глаз потряс ее больше даже голоса, и она пожелала увидеть все лицо Готы, даже если оно приведет ее в ужас. От виров она слышала, что на вид он безобразен, что облик его дикий и грубый, что взор его лик не услаждает, что он лишен благородства черт и больше похож на зверя, чем на мужа. Но Гота вел себя так, будто собственное уродство его не волновало. Его бы самоуверенность да первым красавцам из виров!

— Ты, несомненно, уже знаешь, зачем я позвал тебя в мои покои, — равнодушно продолжил Гота. — Ведь мой посланник донес до тебя мою волю, как он умеет, предельно ясно и со всей деликатностью.

— Вряд ли это было деликатным, — собрав волю в кулак, ответила Фрида. — Как и то, каким образом меня оповестили о вашей воле. После того, как разлучили с семьей и женихом, и сказали, что они будут казнены, а меня отдадут в ваши жены.

Гота изумленно повернулся, вскинув брови. Тогда-то Фрида и углядела его лицо. Она отшатнулась, но не потому, что он был так уж уродлив, хотя красивым его определенно никто бы не назвал. Она не могла стоять на месте, поскольку лицо его излучало магнетическую силу, свойственную всем людям подобных властных, несгибаемых характеров.

Лицо его было типично массагетским. Широкоскулое, с запавшим назад покатым лбом, с выбритыми спереди волосами, на обычный манер степных кочевников, и сзади они же, черные и гладкие, были забраны в тугую косу, спускавшуюся между лопаток. Брови его, густые и черные, были вразлет, к вискам, что придавало лицу выражение поразительно обаятельное и сильное, а вместе с тем — злое. Под тяжелыми веками светились небольшие узкие глаза, сами — подобно полумесяцам. Короткий приплюснутый нос, широкий и лишенный изящества, был с горбинкой. Широкий рот и чувственные губы красотой не обладали, скорее походили на пасть хищного зверя. Кожа на выступающих высоких скулах была обветрена; между бровей залегла тяжелая складка. Он носил тонкие черные усы на манер ханьского царства, до самого подбородка, и на нем, широком, с ямочкой — небольшую черную же бородку, как многие из важных массагетов. Лицо было темным от загара, хотя он и так родился смуглым, как любой из его племени. Тонкий шрам наискосок пересекал левую бровь и глаз, устремляясь к верхней губе и полосуя ее. Едва ли различимым он был, не заметнее насечки по лезвию, но словно делил это удивительное лицо пополам.

Да, виры не лгали, обликом он был ужасен потому, что ужас этот внушал. Пораженная Фрида смотрела на него, не отрывая серых ясных глаз, и Гота ухмыльнулся:

— Что же ты замерла, высокородная дева, дочь презренного предателя Альдариха? Что же трепещешь, чего так напугалась?

— Нет во мне никакой дрожи, никакого страха, — ответила Фрида. — Вас подводит зрение. Зажгите свечей или откройте окна, если они здесь есть. Пусть утренний свет прольется сюда и благословит вас, жестокосердный Гота, который посмел разлучить меня с отцом, братом и будущим мужем в священный день, благословленный самой богиней Брюн.

— В ваших богов я не верю, — отмахнулся Гота. — Впрочем, как и в любых чужих, и в своих тоже.

От слов этих тело Фриды сковало льдом. То, что он говорил, было бесконечно пугающим.

— Одному только богу поклоняюсь я, лучшему из них — воинственному титаноподобному Калихасе. Я его верный клинок, его бесстрастный меч, тот, кто претворяет его волю и бросает к ногам его короны здешних маленьких царьков, возомнивших, что они — нечто большее, чем все могущество массагетов, покоривших Низкий Мир, и могут за спиной у меня плести заговоры и интриги.

Он равнодушно пожал широкими плечами, провел рукой по голове, убрал назад прямые пряди, выбившиеся из косы. Он, видно, лишь недавно встал с постели. Кафтан накинул на голое тело, ноги были босыми, волосы — не заплетенными как следует. Это уязвило Фриду, точно она и ее женская гордость не значили для него ничего, ничего в нем не было святого, и он не относился ни к чему с почтением, если того не желал.

— Мое зрение остро, как у ловчего сокола, подарка северного народа скиртов, — вдруг сказал он и усмехнулся. — А глазам хватает зоркости, чтобы увидеть, как бледны твои щеки, как мелко трясет твои руки. О, не бойся, не бойся, девственная дева. Твоя чистота — твое проклятье.

Он сделал плавный шаг вроде бы навстречу к ней, и она шарахнулась в сторону, едва не споткнувшись о серебряную курильницу. Гота улыбнулся, на самом деле подойдя не к ней вовсе, а к стене против себя.

— Но ничего, от этого недостатка я тебя избавлю, и очень скоро, — пробормотал он. — Ты желала, чтобы здесь было больше света. Что ж. Я привык исполнять желания прекрасных дев, что в постели, — он с насмешкой кивнул себе за плечо, на шкуры, — что просто так, иногда ими даже не владея. Из чистого благородства. Ведь оно мне не чуждо.

Он вдруг ухватился за что-то высоко на стене и сорвал покров. В огромное круглое окно, с которого спала тяжелая и незаметная в темноте ткань, хлынул утренний белый свет. Вскрикнув и зажмурившись, Фрида заслонила ослепленный взор рукой, а Гота только сощурился, поглядев наружу. Этот миг не пропустила толпа массагетов и тех, кто служил теперь Готе и был ему верен из покоренных племен. Послышался страшный многоголосый рев, похожий на гул взбешенного штормового моря. Гота царственно поднял руку и повел ею от груди, широким жестом приветствуя свой народ.

Фрида глядела на него с ужасом и трепетом. Никогда она не видела такого величественного человека, точно власть и он были едины, неотделимы друг от друга, и одной рукой своей, длиннопалой и темной, он будто сыпал благодать, за которую массагеты были готовы убить кого угодно, даже друг друга.

— Подойди теперь ближе, — велел Гота и покровительственно простер руку к Фриде. — Ну же, не робей. Я тебя не укушу.

А мог бы, подумалось ей, однако она навела бесстрашный вид и шагнула ему навстречу, впрочем, не желая притрагиваться к большой темной ладони. Горделиво вздернув подбородок, вирская дева взглянула наружу, на большой помост, возведенный против дворца Готы. Взор ее затмила пелена. То, что она увидела там, заставило ее сердце зайтись заполошной болью. О горе мне! О горе нам! — молнией вспыхнули мысли, и она, не помня себя, запустила пальцы в золотые кудри.

Казнь, которая мнилась ей для близких, не была столь жестока, как та, что предстояла на самом деле. Она думала о повешении, она полагала, им по вирским традициям отрубят головы секирами: страшно, но милосердно. Однако, завидев тяжелые деревянные колья, огромные и пока лежащие на помосте, Фрида едва не лишилась чувств.

— Да, — прошептал Гота, задумчиво улыбнувшись себе под нос. — Понимаю, как страшно тебе стало, королевна. Отец, брат и возлюбленный будут испытывать нечеловеческие муки вот здесь, на твоих глазах. Бывает, не один час, а то и не один день держатся крепкие мужчины, посаженные на кол, и услаждают мой слух своими стонами. Но не тревожься. Ведь и я заставлю тебя нынче постонать.

Страшная догадка коснулась несчастной Фриды. Она отшатнулась и бросилась бежать. Гота настиг ее со стремительностью ловчей птицы, упавшей на голубку.

— Тихо, королевна, — сказал он, коснувшись ее уха губами, — тихо, не делай свое положение еще хуже. Видишь три кола? К ним может присоединиться четвертый, после того, как ты станешь мне не нужна.

— Пусть и так! — прокричала она, вырываясь из его рук. — А лучше бы я оказалась там, среди них, чем здесь, с тобой, презренный массагет!

— Ну будет, — посмеивался Гота. Он заломил ей сильные руки и крепко прижал спиной к своей груди. Фрида, тяжело дыша, чувствовала гулкое биение его сердца и массу плоти под собой. — Не доводи меня до таких страшных решений, ведь я не зверь, королевна. Хотя ты мне и безразлична, и в коей-то мере неприятна даже, как и я тебе — о, что за изумление в твоих серых глазках, ты думала, я польстился твоей красотой? — а моей ты будешь, потому что это лишь упрочит мое влияние среди вашего полудикого народа гордецов. Придется и мне потерпеть, что уж поделать, такова участь правителя.

— Будь ты проклят! — в сердцах бросила страшные слова Фрида, пытаясь пнуть Готу или вырваться, но ни то, ни другое сделать не могла, он был слишком могуч. — Будь проклят ты и твое наследие, и царство твое, и каждый человек в нем, и дети от твоего семени!

— Значит, — рассмеялся Гота, — и твои дети тоже, ведь кто знает, королевна виров? У наложниц моих, женщин знатных и важных, в прошлом таких же, как ты, гордячек и писаных красавиц, от меня есть отпрыски, пускай еще совсем юнцы. А значит, семя мое на что-то да пригодно, притом весьма. Может, мы его посадим в плодородную почву.

Говорил он с жестокой улыбкой, а в глазах был холод. Не хотелось ему даже прикасаться к Фриде, не желал он ни трогать ее, ни ласкать, ни видеть в своих покоях. Осточертели ему холодные виры, презирающие массагетов гольды, трусливые гасты, хитрые цвиры. Все это было отребье, дикари, такие же как он сам, но ставящие себя превыше его народа, и только за одну это спесь Гота их ненавидел.

— Меня защитит моя богиня, Брюн! — задыхаясь, прокричала Фрида.

— Да что ты говоришь, — пробормотал Гота, стиснув ее руки так крепко, что девушка застонала от боли. — Вот гляди же, как она тебя защищает.

С этими словами он подтащил ее к окну, удерживая одной рукой, а затем громко свистнул — и главный над палачами тотчас откликнулся. Не мешкая, из ольховой башни повели пленников. Все трое, понурые, но не сломленные, не дрожали, не молили о пощаде, не волоклись: шли сами и стойко глядели на уготовленную им участь. Впрочем, только в глазах Горзавальта, среднего брата Фриды, стояли слезы. Он, светлокудрый красивый юноша, переживший едва ли больше двадцати весен, беспомощно смотрел на уложенные в ряд колья, которыми беспощадные массагеты готовились разорвать их тела, и не верил самому себе и своим глазам.

Фрида не могла бы услышать, что сказал отец, но он молвил Горзавальту, словно почуяв, что тот дал слабину:

— Держись стойко, сын мой, не трусь! Возьми себя в руки и погибни достойно, как вир. Покажи этим степным собакам, на что способен один из нас: выдержать муки, каких не выдержит и десяток из них! В порядке ли ты, Дарий?

— Не бойся, мой король, — откликнулся тот, расправив плечи. — Молить о пощаде я не стану. Я знаю, нас после смерти примут в Третьем мире, мы будем пировать с богами как мученики и упьемся медом и ласками гестианок!

— Воистину так!

Двое приободрились, а третий совсем побледнел. Развеселившись от их речей, которые заглушала многоголосая ликующая толпа, Гота понимал, что отец мог сказать сыну и молодому князю, и положил руку на шею Фриде, а потом согнулся и прижался к ней, белой и длинной, своей смуглой щекой:

— Гляди же, королевна. Старик-вир, поживший и задержавшийся на этом свете, утешает любовника, так и не познавшего твоей плоти, и юноши, чья песнь жизни оборвется, едва ли взлетев. Как думаешь, сладостным будет им это утешение?

— Ты дьявол! — выпалила побледневшая Фрида. — Хуже, чем он!

— Не то чтобы это смущает, огорчает или пугает меня, — мягко заметил Гота. — Хоть десятью вашими дьяволами меня назови, мне это безразлично. Я, Гота, сын Гольдахары, не боюсь ни богов ваших, ни тех, кто им противостоит. Каждый народ, которого я подмял под пяту, грозил мне божьей карой, возмездием, громами и молниями: где же они теперь?

Он стиснул в сильных пальцах ее щеки и заставил смотреть на сцену казни. Одежды с виров сорвали, наготу их прикрыв лишь кусками рваной ткани, обмотанной кругом бедер. Глядя на обесчещенных, попранных, несчастных своих любимых, Фрида дала слезам волю, и они потекли по щекам, смочив Готе пальцы.

Толпа ликовала. Палачи силой заставили стать казнимых на четвереньки. Впервые Фрида увидела, как сажают людей на кол. Гота спокойно пояснил, во взгляде его не зажглось ни искры, точно к мукам своих врагов он был безразличен:

— Можно казнить из так, чтобы пронзить каждому грудь, и смерть наступит быстрее. Но гораздо унизительнее для вас, гордых виров, презирающих другие народы — народы поплоше, вроде моего — будет, если кол войдет сквозь проход, из которого вы исторгаете такое же точно, как мы, ничтожные массагеты, зловоние. Твой любовник, твой отец и брат будут корчиться в долгих стараниях, медленно скользить по колу и садиться на него все глубже и глубже. Не один час пройдет, прежде чем стихнут их крики. И все время, пока они будут кричать, ты присоединишься к ним — но подо мной…

— Лучше к ним! — возопила Фрида, сопротивляясь с новыми силами. — Лучше умереть там, с честью, чем быть твоей женой!

— Женой? — под рев кровожадной толпы изумился Гота и вскинул свои раскосые брови. — Что ты возомнила себе, королевна? Нет, ты не годишься не то что мне в жены; ты даже в наложницы мои не сойдешь. Молись, чтобы ты не понесла от меня, иначе кончишь жизнь под копытами моего жеребца, когда разродишься бременем, по старым обычаям массагетов, если я ребенка твоего своим не признаю. Женой! Что ты себе придумала?

Она слушала, что говорил Гота, и силы покидали ее. Взор туманился. Она не видела почти, как первым на кол насадили ее отца, и старый король, отважный воин и доблестный правитель, сжавшись одряхлевшим бледным телом, издал короткий стон боли, и кровь потекла по его ногам.

— После казни, едва смолкнут крики твоих близких, я отдам тебя на растерзание лучшим своим воинам — из тех, что победили в жестокой сече с предателями-вирами этой ночью, — усмехнулся Гота. — С теми, кто хотел с первыми лучами рассвета напасть на мой дворец, хитрые, как змеи, и зарезать меня спящим. С теми, кто поднял бы на меня меч, хотя отец твой поклялся жизнью своей и каждого своего отпрыска служить мне до конца своих дней, и отдать в услужение своих потомков и потомков каждого вира. Как еще поступить мне по совести с таким врагом? Реши, королевна!

Фрида дрожала, обмякнув у Готы в руках, и сквозь плену слез смотрела, как ее Дарий мучается и извивается, посаженный на кол под ликующие крики толпы. Едва не лишился чувств, взирая на страдания ближних, Горзавальт. Он знал, его смерть не будет легкой. Едва палач подошел к нему и заставил стать на четвереньки, как Гота сделал знак и поднял руку.

Словно за ним непрестанно наблюдали, знак тот увидели, и палач немедленно остановился.

Гота выволок обессиленную, ошарашенную Фриду из спальни и бросил ее в руки охранников, а сам, босой, с растрепанной косой, еще теплый после сна и дышащий дымом от благовоний, вышел к толпе. Подданные взбесились, завыли как волки, закричали. К возвышению, по которому шел Гота, они тянули руки в надежде коснуться хоть кончика шелковых одежд всесильного владыки. Покуда колья с приговоренными не подняли вертикально, и они стонали, лежа на земле пронзёнными, продлевая свои мучения, Гота подошел к Горзавальту. Юноша был высок и статен, и не в пример массагетскому вождю хорош собой. Он был настоящий вирский воин, не мальчик уже, а молодой муж, спорящий ликом с блистательным солнцем, но как схлынули с покровов его краски, как побледнели щеки, какими жалкими стали голубые глаза, которые только давеча горели пламенем безрассудства, горячего желания убить Готу.

С улыбкой почти отечески добродушной, массагет неспешно подошел к юному королевичу и дал знак снять с него оковы. Палач немедленно это исполнил и отступил. Горзавальт в недоумении обратил взор на Готу: его охватило чувство ложной свободы, хотя внизу ликовала и бесновалась толпа, которая растерзала бы его на части при малейшем желании сбежать.

— В священной роще виров, у кристалла вашей драгоценной богини Брюн, семь дней назад вы замыслили недоброе, — громко сказал Гота, и толпа стихла, едва он произнес первые слова. — Ты, и твой отец, и Дарий, который тебе был почти что брат, и два князя из гольдов, и их царь собрались там, чтобы придумать план моего убийства. Увы, несчастные, вы не ведали, что князь гольдов Эвалиан мне как никогда предан и быстро донес эту весть, а затем повиновался моему слову и завел вас в ловушку, из которой возврата нет. Желая смерти мне, вы нашли смерть собственную. Как ты бахвалился, королевич, тем, что вонзишь мне в глаз вирский дротик, а после, когда вы изрубите мечами мое тело, плюнешь на мою безымянную оскверненную могилу?

Массагеты взревели. Со всех сторон на королевича посыпались проклятия. Ужас обуял Горзавальта, когда Гота, обойдя его кругом, шагнул ближе и легко поднял за горло, как мальчишку, а после стиснул пальцы, держа его на весу.

— Я могу швырнуть тебя им на потребу, — сказал он и протянул руку с помоста, так что Горзавальт почуял, как жадные людские пальцы стали цепляться за его босые ноги. — Я могу отдать тебя тысячерукому чудовищу, и тебя растащат на куски, а после втопчат в пыль! Вот так был королевич и не стало его! Ну?

Он рассмеялся, глядя, как смертельно побелело лицо Горзавальта. Он жалобно взглянул на отца своего, но тот корчился в муках, истекая кровью. Рядом держался как мог стойкий Дарий: он старался не ронять частых стонов. Вдруг Гота с размаху бросил королевича поверх нагого тела умиравшего отца, и Горзавальт вскричал, пачкаясь в его крови.

— Смотри, чувствуй, внемли! — развел руками Гота. — Вот что бывает, сынок, с теми, кто предает своего господина. Дорого же тебе достался этот урок, но я все же преподал его как следует… Вот кровь на твоих руках. Это кровь предателей. Они не семья тебе больше и не сородичи! Они заслужили мук, и мук страшных! А ты, если готов мне служить, взамен моего великодушного прощения…

Массагеты, пораженные добротой — мнимой, конечно — своего хозяина, зашумели, точно лес.

— … вставай.

Под руками Горзавальта еще двигались теплые дышащие тела отца и Дария. Надо было выбирать, присоединиться к ним или спастись. Остаться человеком чести или выбрать жизнь. Жизнь! Как хотелось ему жить! Как стыдно было взглянуть отцу в глаза!

— Не смей, Горзавальт… — простонал тот из последних сил, почти в беспамятстве от боли. — Ты же… вир…

Гота глядел на умирающего короля с искренней жалостью. Насмешливо вскинув брови и улыбнувшись, хищно, так, что обнажились его выступающие острые резцы, он замер в ожидании, что решит королевич.

И когда тот, неловко оскальзываясь на крови, как новорожденный жеребенок, встал, голый и смущенный, но жаждущий жить, жить, жить, Гота лишь указал ему глазами вниз.

Не сразу понял Горзавальт, что нужно делать, но ему подсказал главный палач. Он схватил мальчишку за волосы и с размаху опустил на колени, и уж тогда Горзавальт сообразил. Он припал к поле кафтана своего хозяина, дрожащими губами поцеловал ткань, а потом, когда Гота небрежно выставил босую ногу, склонился, сжавшись, еще ниже и прижался к ней ртом.

— Вот так и создается история, — во внезапной тишине, прерываемой лишь бессильным плачем старого короля и стонами сломленного этим зрелищем Дария, сказал Гота, а потом приказал. — Нового наместника среди виров, Горзавальта, оденьте, накормите, заприте в отдельных покоях, а сестру его, славную Фриду…

Он метнул в Дария быстрый взгляд и заметил, как даже казнимый, тот затрясся от гнева.

— … я трогать не стану, — небрежно махнул рукою Гота. — Она здоровая, как белая кобылица: сношать кобылиц мне претит; с этого дня поручаю ее своему военачальнику Халлехану, и если она будет противиться или попытается сбежать, разрешаю сделать с ней все, что душе супруга ее заблагорассудится.

Военачальник Халлехан, молодой и рослый, как бык, выступил вперед и кивнул, клоня голову так низко, что черный чуб его упал с затылка на лоб.

Гота кивнул, палачи взялись за дело. С кряхтеньем и натугой, они с трудом подняли два кола с людьми на них, и площадь огласили новые крики. Покуда они сеяли кругом себя споры смерти, Гота под ликование толпы скрылся в своем дворце, и его поглотила тьма.