Семнадцатилетний капитан

За горами высокими, за реками быстрыми да неглубокими, за окияном длинным, почти аккурат на экваторе жил да был, поживал себе в веке так девятнадцатом парнишка один бравый да смышлёный. По имени Абдон, по фамилиям – Кальдерон Гарайкоа. И всё б ничего, да токмо страна его с испанскими колонизаторами возьми, да и начни бороться!

Ну, поначалу, ессно, революцией в граде у устья реки широченной ограничились. А потом уж и по другим селениям волной пошли. В саму втору волну Абдон Кальдерон Гарайкоа наш и вписался-таки. Прямо как был – в тинейджерском возрасте, где-то так лет о пятнадцати-шестнадцати.

Подвизался к военным Родину защищати и в сражениях верх держати. И ведь неплохо у него выходило-то! Так дослужился к семнадцати годкам до цельного лейтенанта. Всяко зарплата больше, а мадрушке Мануэлушке, что его без отца, вдовой, ростила, денежно подспорье. Ясен-красен, Абдон неженатеньким ходил, потому что не время о личной жизни думати, пока Отечество в оковах да в опасности! Да и рано, однако. Чай, несовершеннолетний.

И вот случилося сражение в горном граде К., прямо аккурат на склонах вулкана, частично потухшего, а частично работающего. Эти бьют тех, наши – ваших, ихние – евойных, тудым-сюдым... Короче, ну и заваруха пошла!

И вот устал батальон младого лейтенанта семнадцати годков, солдаты ружжа-то поскидали, грят, устали воевати. Всё равно наших – всего ничего, а ихних-то вона скока! Где-то так 4 тыщи всей армии повстанческо-революцьённой супротив 8 тыщ испанского воинства. Эдак поперебьют, аки котят слепых, и ни суверенитета не нюхнуть, ни от ига европейского не избавиться.

Учуял настроенья такие лейтенант Абдон Кальдерон Гарайкоа, спохватил флаг новоиспечённой республики, по верту расправил, да и пошёл в атаку на ворожину. Идёт и кричит: «А ну-ка братушки-амигушки! Поднажмите, на неприятеля идите, жопу ему надерите! Лучше на родной землице свободным пасть, чем испанцу попасть рабами прям в пасть!»

Ну, мож, и не так совсем прямо кричал, но нечто подобное. И возгорелися душой бойцы поникшие, и встрепенулися – да в атаку ринулись. А Абдон впереди идёт, знаменем трёхполосным реет, воодушевляет, в общем. Но тут меткий снайпер с горы прицелился и попал лейтенанту в праву ноженьку. Но Кальдерон Гарайкоа только поморщился. Идёт, прихрамывает, но флаг поперёд себя несёт.

«Врёшь! Не возьмёшь!» – кричит. И прёт, и прёт вперёд, аки танк бронированный, до коего в том веке ещё изобретать да изобретать было. Но тут всё тот же снайпер невидимый пальнул молодцу в леву рученьку. Упала она, плетью повисла, но Абдон не сдаётся. Переложил знамя в другу руку – и шкандыбает потихонечку. А батальон – за ним, за ним!

Тут уж снайпер совсем разбушевался, отстрелил храброму командиру леву ноженьку и праву рученьку. Ан, как ты теперь повоодушевляешь?! Но Кальдерон Гарайкоа и тут нашёлся. Взялся за древко триколора зубами, гусеницей по земле заскользил, пополз и змеёй зашипел своим солдатушкам: «Вы-ш-ш, бойцс-с-сыш-ш-ш! Не с-с-сыш-ш-ш-шь! За нами-ш-ш с-с-сила-ш-ш!»

Ну, так вот и победили малыми силами армию, в раза два их превосходящую. А Абдона потом в госпиталь определили на лечение, да только много он там не протянул. Сгинул через две недели с хвостиком от дизентерии-то, на тот свет молодым да неженатеньким отправившись.

Главнокомандующий потом Кальдерону Гарайкоа звание капитана посмертно присвоил, а его мадрушке Мануэлушке пожизненну пенсию назначил. За то, что взрастила прекрасного сына в одиночку, будучи вдовой. И стали потом в честь Абдона улицы называти да памятники со школами ему посвящати. Ибо слава настоящего героического героя завсегда в веках живёт. Так-то!