Семь кругов латте

Я, Максим Ярцев, 34 года, охотник за демонами, привык к чудовищам, проклятиям и крови. Моя жизнь — это кинжал, амулет и заклинания, а не таблицы Excel и кофе-брейки. Офис «Рабона» — это не логово демонов, а бюрократический кошмар, где принтер орёт, как раненый зверь, а сотрудники смотрят на меня, как на придурка, явившегося выискивать их косяки.

Официально я — проверяющий из головного офиса. Новая должность, новая легенда, которую я сам же и придумал. Никто не стал спорить — бумажки были, печать была, а отчёты у них и правда давно никто не проверял. Я сказал, что проверяю внутренние процессы и соответствие корпоративной этике. Все кивнули. Устало. Без энтузиазма, но с облегчением: наконец нашёлся добровольный ответственный за архивный апокалипсис и проклятый принтер.

Совсем недавно я узнал о существовании контракта, который связывает фирму с демоном. Из-за него в «Рабоне» пропадают клиенты — будто испаряются между встречами и звонками, оставляя после себя только закрытые заявки и молчание в базе. Если не решить вопрос, исчезновения будут продолжаться. Проблема не в демоне. Проблема в ней. Кира. Бухгалтер с глазами, от которых мои нервы искрят, языком, острым, как мой кинжал, почти красными волосами, в которых отражается пламя её характера, и демонической кровью, которая делает её опаснее любого чудовища, с которым я дрался.

Я заметил её в первый день. Не потому, что она красива — хотя, чёрт возьми, в этом сером свитере с надписью «Меня боится даже налоговая» она выглядит так, что я забываю, зачем пришёл. А потому, что от неё пахнет серой. Но чувствую это только я и только когда она злится. Полудемон. Я чую это, как волк чует добычу. Её маленькие рожки скрыты под маскирующим заклятием, но воздух дрожит, когда она раздражена. А злится она постоянно.

Я велел проверить старые отчёты, и она выпалила: — Максим Сергеевич, если вы думаете, что я полезу в подвал за вашими пыльными бумажками, то вы не аудитор, а городская легенда о маньяке, который по ночам роется в бухгалтерских архивах в поисках смысла жизни. Её голос — яд, смешанный с мёдом, а глаза обещают, что она скорее подожжёт офис, чем подчинится.

Я усмехнулся: — Кира, начинай. Или я найду тебе занятие похуже.

Она прищурилась, скрестив руки: — О, какие угрозы. Может, мне ещё кофе сварить? С добавкой из мышьяка, сарказма и трёх лет накопленной ненависти к вашему корпоративному тону? У меня всего этого — как в отчёте по токсичности: с запасом и с удовольствием. Выбирайте, Максим Сергеевич, я всё равно подаю с улыбкой.

Чёрт, она невыносима. И я уже влип.

Офис «Рабона» — это дыра, где всё держится на холодной ярости Киры, молитвах усталого кулера и чьей-то слепой вере, что кавардак когда-нибудь сам исчезнет. Столы — в бумагах, как в снегу, а дядя Гена, лысеющий тип с голосом ржавой пилы, давно считает Киру не женщиной, а встроенной функцией офиса. Коллеги — два менеджера и секретарша Лариса, у которой в голове не работа, а эхо последних сторис и список скидок в модные магазины, — сваливают на неё все косяки. Лариса, впрочем, свято уверена, что она здесь не просто так. У неё миссия — блестеть ногтями, страдать по понедельникам и следить за наличием канцелярии в офисе. Если бы премии выдавали только за идеальное умение печатать одним пальцем и не забывать делать селфи — она давно бы разбогатела. Кира отвечает мысленно — я вижу это по её глазам, которые обещают Ларисе вечные муки в фискальном аду. Вслух она только фыркает и возвращается к таблицам. Я наблюдаю за ней из своего кабинета, и её движения — быстрые, точные, как у хищника — завораживают. Она стучит по клавиатуре, бормоча: «Если этот отчет не сойдётся, я подожгу офис. И начну с твоего кабинета, ревизор, чтоб ты знал, каково мне с 1С возиться». Я не должен улыбаться, но чёрт, я улыбаюсь.

Моя миссия началась не с героизма, а с бухгалтерии. Иронично, да? Несколько недель назад я получил анонимное письмо с деталями, которые знал только узкий круг — сведения о контракте, связывающем «Рабону» с чем-то древним и жадным. Контрактом, из-за которого исчезают клиенты.

Подвал «Рабона» — это не архив, а портал в депрессию. Пыль, паутина, папки с записями, от которых пахнет плесенью и усталостью. Кира ворчала, перелистывая бумаги: — Если я найду тут крысу, назову её Максимом. И заведу в отчёте отдельную строку: «прочие раздражители».

Я стоял в дверях и любовался, как она двигается — словно ведьма на задании: сосредоточенно, быстро, с легким раздражением к реальности.

Пряди, отливавшие огненной медью, спадали ей на лицо, пальцы перебирали старые листы. Хотелось убрать прядь с её щеки. Хотелось не забывать, кто я такой.

Она нашла его. Контракт. Пожелтевший лист, покрытый символами. Бумага тянула магией — старой, жадной. Её пальцы дрогнули, но голос остался ядовитым: — Это что, наш ноу-хау? Контракт с рунами и подписанный кровью? Восхитительно. Мы явно не в списке лучших работодателей года.

Я шагнул ближе. От неё пахло духами — дорогими, с намёком на чёрную ваниль и дым — такими, что подойдут разве что полудемонице на грани срыва. Шлейф был мягким, но тёмным, и в нём пряталась едва уловимая сера — та, что вспыхивает, когда она злится. Я тихо спросил: — Ты знаешь что это?

Она скрестила руки: — Предполагаю, что нечто очень нехорошее. Хотя мне приятнее думать, что просто какая-то шутка, а ты всего лишь милый бухгалтер, заглянувший к нам с проверкой, а не тот, кто ищет именно ЭТО. Кстати, то, как ты смотришь — явно не по инструкции. И да, может быть, мне это даже нравится. Может быть.

Я рассказал ей всё. Почему оказался здесь, притворяясь проверяющим. Не по прихоти — по долгу. Не потому, что хотел, а потому, что не мог иначе.

Когда я увидел контракт, сразу понял: он подписан её отцом — демоном из нижнего круга. Он связал фирму с проклятием, которое питается её чувствами и в моменты наивысших эмоций и где-то на другом конце цепочки исчезает кто-то важный. Не просто исчезает — умирает, лишь стоит её сердцу вспыхнуть. Как будто мир платит кровью за её эмоции. А энергия утекает не просто так, а с чётким маршрутом — прямо в темень, где её папаша уютно устроился, как таракан за плитой. Особенно опасна любовь. Настоящая, не из дешёвого сериала, а такая, что бьёт со всей силы прямо в сердце, предупреждения. Если она по-настоящему влюбится, проклятие может сработать против неё — не эффектно, а буднично, как случайный клик «удалить навсегда». Потому что любовь — это не лепестки и свечи. Это — топливо. Для чужой тьмы. Для тех, кто умеет перерабатывать чувства в выгоду и платит не своим сердцем.

Кира молчала, потом склонила голову и усмехнулась — не весело, а с тем фирменным прищуром, от которого у нормальных людей включается инстинкт самосохранения: «То есть я — батарейка. Не ведьма, не бухгалтер, не просто женщина, а гламурный источник зла. Восхитительно. Надеюсь, хотя бы с гарантией и корпоративной страховкой».

Она засмеялась, но в глазах был лёд. И неуверенность. Я вдруг понял: под этим саркастичным бронежилетом — кто-то, кому страшно. Не за себя. За то, что уже произошло из-за неё и еще может произойти. Хотелось сказать что-то простое. Просто — я рядом. Просто — не бойся. Просто — ты не одна.

Я попросил её вспомнить — кто зажигал внутри искру, кто вызывал настоящие эмоции: обиду, страх, привязанность. И кто после этого исчезал из жизни — как будто её чувства запускали механизм расплаты. Мы подняли старые переписки, списки клиентов, сверили даты, и всё стало пугающе логичным. Там, где была вспышка — за ней следовал финал. Никаких пустых контактов — только боль, потери и слишком уж точные совпадения. Это больше не было мифом. Это была бухгалтерия чувств, где за каждую эмоцию кто-то платил по счётам. И график платежей явно не завершен.

На следующий вечер я как раз пришел в офис, когда свет в кабинете мигнул, и на столе Киры появился лист с рунами, выведенными кровью. Она побледнела, нахмурилась и, не глядя на меня, пробормотала: — Это точно не мой отчёт. И явно не по регламенту. Я предпочитаю красные чернила — исключительно для исправлений и без всякой крови, если уж на то пошло. А эта руническая чушь... Пугающе неэлегантна.

Я знал, что это — послание. Хитрое, мерзко личное. Её отец хотел, чтобы она прочла — и испугалась. Чтобы почувствовала, как старая тьма тянет за нервы, как за проводки. Он хотел больше: больше чувств, больше отдачи. И он радовался. Знал, что она дошла до сути. Что контракт открылся. Что всё идёт по его плану. Я схватил её за руку: — Кира, держись рядом.

Она выдернула руку: — О, герой, да? Пришёл спасать деву с рогами? Максим, я не из тех, кого надо вытаскивать из башни. Иди, лови своих демонов, а я сама разберусь с папиным бардаком. У меня, между прочим, налоговая вызывает больше ужаса, чем твои артефакты и заклинания.

В офисе было тихо. Остальные уже ушли, оставив нас наедине с тайной, которая, как назло, начинала пахнуть не мистикой, а чем-то слишком личным. Я достал старый гримуар отца — потрёпанный том с ритуалами и язвительными пометками на полях. Казалось, он знал, кто и зачем откроет эти страницы. Один фрагмент был обведён красными чернилами (не кровью — хоть кто-то умел выражать страсть без вскрытий). Чтобы уничтожить контракт, нужно сжечь его в круге из соли, а руны начертить пеплом. Но главное — плата. Добровольная. Личная. Без неё, как написал отец, «сожрёт обоих — с хрустом, как романтические иллюзии после первого поцелуя». Адская бухгалтерия чувств. С привкусом её сарказма и моих — чертовски настойчивых — эмоций.

Я посмотрел на неё. Она фыркнула: — Что, мою душу? Или бизнес-план кофейни? Потому что, охотник, если ты надеешься, что я отдам свою мечту ради очередного обряда с солью и пафосом, то ты не просто романтик. Ты ходячая метафора любовного провала в деловом костюме. С галстуком, который кричит: "Я пытаюсь, но у меня опять не получилось".

Ночь. Офис. Соль по кругу, свечи. Она ворчала: — Если это не сработает, я напишу на тебя жалобу в адскую профсоюзную палату. За вред магическому климату и попытку разрушения моей психики. А ещё — за то, что ты до сих пор не понял, как правильно держать свечу. Уровень трагедии — ниже моей премии. А это, между прочим, почти невозможно.

— С твоим лицом тебя бы на обложку журнала... по адским искам. Или хотя бы в рекламу "до и после проклятия".

— О, Максим, твои комплименты — как обещание романтики в корпоративной переписке: вроде звучит мило, но всё равно заканчивается Excel-таблицей. Не обольщайся, герой, я могу поджечь этот кокнтракт — или тебя. Хотя тебя, пожалуй, с большим азартом. Чисто для проверки химии. И да, прежде чем зазнаваться, запомни: хороший кофе — это искусство. Как и любовь с полудемоншей.

Когда огонь коснулся бумаги, воздух потяжелел, словно перед бурей. Там, где только что тлели руны, вспыхнул свет — и буквы начали складываться в строки. Послание, медленное, зловеще ласковое, будто дыхание за плечом: — Ты чувствовала. Ты любила. И я это чувствовал. Всё, что ты прятала — моё. Ты — моя кровь, моя ошибка, моя гордость. Ты должна. Потому что ты была больше, чем я ожидал. И теперь я хочу больше. Тебя. Всю.

Он знал, что она услышит. Он ждал, чтобы она поняла: всё это — только начало. Он тянулся к ней сквозь строки, хотел большего. Хотел, чтобы она разгорелась — эмоциями, тоской, той вспыхнувшей, скрываемой, отвергаемой любовью, которая могла стать ключом. И цепью. Он хотел, чтобы она сама, добровольно, отдала себя. До конца.

Кира побледнела. Лист почти догорел, но слова не исчезли — они пылали в воздухе, как заклинание, набранное её болью и страхом. В каждом изгибе букв ощущалась воля её отца — навязчивая, властная, как незакрытая рана, как счёт, который всё ещё ждёт оплаты. А она стояла, прижав к себе тетрадь с мечтой, и я видел, как её взгляд метался между прошлым и тем, что, возможно, могло бы быть будущим — с нами. Если мы не сгорим раньше.

— Он знал, — прошептала она. — Он ждал, что я всё пойму. И радовался.

Я шагнул ближе. Не только ради обряда. Ради неё.

Кира вспыхнула. Её рога — как огонь. Она была великолепна. И смертельно красива. Я сказал: — Кира, не дай ему победить.

— Ты за кого меня держишь, охотник? Я не девица, которая ждёт рыцаря. Мои рога круче твоего ножичка. Сиди и учись.

Максим собрал пепел от сгоревшего контракта и аккуратно вывел им руны по кругу — символы жертвенности, баланса, последнего выбора. Кира смотрела, как линии ложатся на плитку, будто само время замерло, позволяя им вписать в этот миг всё, что было и могло бы быть. Потом она шагнула вперёд, прижала к груди потрёпанную тетрадь — не просто бизнес-план, а собранную годами мечту. В ней были рецепты, названия сортов кофе, расчёты и даже рисунки интерьера — кофейни, в которой не будет цифр и отчётов. Она придумала семь рецептов латте — один для любви, один для гнева, один для прощения… и один, который можно пить только вместе. Только аромат, тепло и жизнь. Она много лет писала и мечтала — украдкой, между квартальными отчётами и звонками из налоговой. Эта мечта была её побегом и надеждой. Но она отпустила. Положила тетрадь в центр круга и подожгла. Пожертвовала не просто страницами — собой. Плата принята.

Пламя исчезло, но в воздухе ещё витала дрожь — как шёпот старого сна, от которого проснулась слишком поздно, но вовремя, чтобы не забыть, кто ты. Руны вспыхнули напоследок и угасли, будто кто-то, наконец, закрыл дверь из прошлого. Тетрадь сгорела, и с ней сгорела привязь — та незримая нить, что связывала её с тенью отца. Всё, что держало её в цепях, растворилось в пепле. Остались только мы — без инструкций, без страховки от чувств. И на лице Киры впервые было нечто хрупкое и настоящее. Ни маски, ни остроты, ни защиты. Только тишина. И возможность дышать. Она отдала мечту — чтобы обрести свободу чувств. Больше не скрываться. Больше не бояться. И я увидел: она уже выбрала. Меня. Себя. Нас.

Я схватил её за руку: — Ты сделала это.

Она поцеловала меня. Горячо. Без правил. Пряди её медно-красных волос щекотали мою кожу, пряча между собой тонкие, невидимые рожки — нежные, если не знать, что ими можно ранить. Потом оттолкнула: — Не смей больше меня целовать, пока я не решу, стоишь ли ты моих рогов.

Утро. Снег. В офисе было тихо, как в сцене после финальных титров — всё уже случилось, но кто-то остался досматривать. Кира вышла из кабинета с новой тетрадкой — пустой, как свежая глава. Она шла, будто стряхнула с плеч не только пыль отчётов, но и прошлое. В каждом шаге — решимость. В каждом взгляде — жизнь, которая только начинается. Она подошла к Ларисе, внимательно изучавшей свой маникюр, и с той самой полуулыбкой, от которой скисает молоко в капучино, бросила:

— Передай всем: я увольняюсь. Не по собственному, не по чужому, а по кофейному желанию. Моя бухгалтерская карма очищена, и больше никто не будет вытирать ноги о мою душу ради квартального отчета.

— Уволь... что? — Лариса моргнула, как будто её лишили заслуженного отгула.

— Я открываю кофейню. Без бизнес-плана, но с хорошим вкусом. На вывеске будет рогатая девица с чашкой, а в меню — сарказм, как в лучшие времена. И да, уволю любого, кто предложит растворимый.

— Кофейню? — Лариса моргнула, как будто услышала богохульство.

Она кивнула на меня, склонившегося над следами пеплами и соли, и добавила:

— А этот будет мыть кофемашину. Он ещё не знает, но ему понравится.

Я догнал её у выхода. Кира бросила взгляд через плечо:

— Мой латте требует любви. Если справишься — научу, как не выварить душу в кипятке.

***

На углу, где раньше не происходило ничего примечательного, теперь красовалась вывеска с ироничной дерзостью: "СЕМЬ КРУГОВ ЛАТТЕ". Чёрное дерево, вензеля и тонкий намёк на ад — но уютный, с пенкой и корицей. За дверью с колокольчиком встречал аромат, обещавший бодрое утро даже тем, кто проснулся с внутренним апокалипсисом и неудачным гороскопом на любовь.

За стойкой стояла Кира. В чёрном фартуке, с закатанными рукавами, и взглядом, в котором теперь вместо усталости была живая дерзость. Бариста. Полудемоница. Женщина, которая когда-то выбрала любовь вместо проклятия и кофе вместо бухгалтерии.

Я стоял рядом. Мыл кофемашину. И помогал, потому что любовь — она не только про героизм, но еще и про чистую кружку вовремя.

Иногда заходили люди — уставшие, обычные, с лицами, на которых недосып спорил с надеждой. Они заказывали латте и садились у окна, будто искали в жизни хоть какую-то передышку. Кира встречала их с полуулыбкой, в которой смешивались сарказм и сочувствие, как сливки и крепкий эспрессо. Она наливала им чашку тепла — не напиток, а молчаливое "я понимаю". В этих мгновениях — тишина, пар над чашкой и чувство, что жизнь, может, не идеальна, но рядом есть кто-то, кто уже выбрал быть рядом. И в этом было что-то романтичное. Настоящее.

Это не было сказкой, не было финалом, не было чудом. Это была жизнь. С её огрехами, с её ритмом, но с чем-то важным — тем, что заставляет сердце биться чуть быстрее. Тем, что зовут любовью. Или хотя бы надеждой на неё.

И если кто-то спрашивал, как так вышло, я отвечал: — Любовь — это не магия. Это кофе, сваренный вместе.

И Кира улыбалась, наливая следующий латте.