Семя быстрого человека

1

Семела сидела на лестнице, подоткнув юбку, и наблюдала за тем, как парикмахер чутко работает ножницами. Волосы у Изольды были пышные, непокорные – но это только кажется, что их можно стричь как угодно, такую гриву. У Семелы (тогда ее еще звали Марыськой) в деревне разводили тонкорунных овец – в их теплую шерсть рука погружалась до локтя. Говорили, что овцы вонючие, но Семеле всегда казалось, что они пахнут летом, сеном, домом… Зарыться бы сейчас в шерсть, но нет – разве что в рыжие кудряшки Изольды. На самом деле Изольду звали Ханной, и она тоже была деревенской. Семела-мамзель и думать о таком не имела права, а вот Марыська отчетливо помнила: прекрасная шерсть, если стригануть ее неправильно, обвисает уродливыми клочьями. Если правильно, впрочем, тоже, но девушка ведь не овца, ей надо заботиться о внешности. Тем более в заведении мадам Кокнис.

Парикмахера звали Жан, и он был любовником Изольды. Ее он стриг бесплатно, делал прекрасные прически, чем с удовольствием пользовалась хозяйка. Она и других ему сватала, а почему бы нет? Но гулял ли с кем Жан жаркими ночами, под пыльной луной – о том молчок.

Изольда служила у них Королевой. В самом буквальном смысле – на Королеву в этом сезоне был спрос. В терновом (и в самом деле колючем, с серебряными мелкими шипами) венце, в платье из алых шелковых роз, выходила она в зал и садилась в обитое бархатом кресло – хотя, как известно, настоящая Королева давно не сидела на троне. Королева цвела в розовом саду Дыболяга. Мадам Кокнис и ее декоратор мсье Фрике всячески старались обустроить сад посреди зала, но, если честно, жалкое это было зрелище – железные ветки, бумазейные лепестки. И все же Изольда, рыжая Изольда, даже среди такого убожества выглядела истинной Королевой. Ее любили самые важные, самые медленные Господа. А Семеле доставались те, что побыстрее, из средних чинов. Иногда, лежа под очередным пыхтящим гостем, Семела представляла, как внутри у него вращаются быстрые-быстрые шестеренки. На самом деле шестеренок не было, но все равно казалось…

- Ты подстригаешь меня, как куст, - капризно поморщилась Изольда.

Жан промолчал. Он был немой. Может, поэтому Изольда его и выбрала – любой говорящий ей бы уже точно наговорил всякого.

- Кусты в этом сезоне модные, - тихо сказала Семела. – Сейчас мода на все медленное.

- Кусты вовсе не медленные. Они теряют листья. Не хочу я быть похожа на голый куст! – возмутилась Королева.

Жан ласково положил широкую ладонь ей на шею. Левую. В правой руке парикмахера были острые ножницы.

Семела встала, отряхнула юбки и подумала, что бы сделать еще. Можно пойти на чердак и выглянуть в окошко. Окна в комнатах до открытия завешены плотными шторами, это знак, что заведение не работает. По ночам-то, конечно, за стеклами горят веселые огни, слышится музыка, но днем все глухо. К тому же вид с чердака лучше – крыши, крыши, закопченные стены, облака, рыбий профиль дежурного дирижабля, далекий шпиль Часовой башни и где-то под ней – желтая лента реки. Семела не понимала, откуда в городе взялась река, и как она течет. Утекает под брюхо, в технические подвалы? Просто стекает вниз? Но тогда за городом оставался бы след, как за больной недержанием шавкой. Смешно. Семела представила, как город останавливается, задирает огромную лапу и орошает какой-нибудь горный склон желтой речной струей. Наверное, так и есть – ведь там, где проходят Полисы, остаются вонючие маслянистые лужи, почти озера. Отработанная вода. Потом город подходит к реке, не здешней, а настоящей, широкой и чистой, становится на колени и пьет, пьет, заполняя бездонную прорву.

Подумав о прорве, Семела вздрогнула. Там было страшно. Там убивали. За грош, за еду, за глоток воздуха. Быстрые-быстрые существа копошились там, плодились, множились и умирали, и, может, сады нижних уровней удобряли их мертвой плотью. Черви города. Если хозяйка заведения рассердится, Семела тоже станет червем – но, в отличие от рожденных в городском брюхе, она будет мучиться долго. По крайней мере, так пугала новых девушек мамзель София, помощница мадам Кокнис.

Семеле стало совсем холодно. Зябко вздрогнув, она обхватила себя руками за плечи и поспешила по крутой деревянной лестнице вверх – но не на чердак, просто на третий этаж, где были комнаты для мамзелей попроще: баронесс, маркиз, фрейлин двора. Вроде нее.

Парикмахер Жан проводил девушку задумчивым взглядом. Правая его рука продолжала порхать над кудрями Изольды Привередливой.

Семела уже миновала два пролета, когда снизу донесся крик.

- Опа…опа…опа… - раскатилось по коридорам, днем затхлым, а ночью горячим и душным.

И сразу захлопали двери, застучали шаги – баронессы и маркизы сбегали вниз, в холл, чтобы узнать новости.

Семела остановилась, прижав руки к горящим щекам. Сердце тикало суматошно, «така-так-така-так» – как в груди шестереночных господ после того, как те заканчивали свое дело.

«Опа-опа». Графиня Европа. Значит, ее нашли.

2

Старший инспектор Мануэль взял в разработку самую многообещающую версию. Какую, конечно же, не сказал — даже на планерке не сказал, старый мерзавец! — и с улыбочкой удалился куда-то в направлении верфей. Младшему инспектору Тьери досталась унылейшая работенка. Кто-то, впрочем, счел бы ее непыльной и даже, в своем роде, занимательной, но Роб Тьери не был этим «кем-то». Общение со скандальным журналистом, «заусенцем» — упаси Молот и Наковальня. Есть куда лучшие способы провести воскресное утро. Можно было бы, к примеру, спуститься в брюхо, пошарить на черных рынках. Конечно, у белобрысой жертвы ничего существенного не пропало, и все же Роб в своей утренней беседе с начальником отстаивал версию торговли органами. Известно, что у нижних и средних чинов, вплоть до коллежского асессора, нутро изнашивается достаточно быстро, а деревенские девки — отличный источник здоровой и, главное, долгоживущей требухи. Органами приторговывали и лучшие клиники Вест-Энда, но туда полиции ходу не было. Однако вряд ли вест-эндские ваятели тел стали бы раскидывать добро по улочкам Срамного Подворья. Нет, прибрали бы все, и печень, и сердце, и селезенку. У этой, четвертой по счету, девки, как и у предыдущих, всего лишь разворотили матку и вытащили эмбрион. Если верить коронеру, налицо были признаки ранней беременности и хирургической операции по извлечению плода. Но кому нужен двухмесячный зародыш? Конечно, вест-эндские умники нашли бы ему применение — только недавно прошел слух о новой технологии омоложения, что-то насчет извлечения клеточной суспензии из костного мозга, однако причем тут эмбрион? В общем, убедить старого пса Мануэля не удалось. Шмыгнув вечно красным и вечно сопливым носом, Мануэль велел топать в редакцию «Розенбада» и допросить Краузе.

«А почему нельзя вызвать Краузе для допроса к нам?»

«Потому что вам полезна прогулка, Роб. Вы засиделись. Погрязли в бумажных делах. Строите переусложненные версии. Вам бы на воздух, в люди».

Но на верфи отправился сам. А его загнал в редакцию бульварного листка, самого что ни на есть дешевого и провокаторского издания во всем городе. К автору самой дешевой и провокаторской статьи сезона, «Семя быстрого человека».

Однако Роба Тьери было этим не смутить. Выйдя из полицейского управления, он пешком отшагал три квартала и поднялся по железным, влажным от утренних испарений ступеням монорельса. Забывшись, положил руку в новенькой перчатке на поручни и тут же отдернул — но жирная черная сажа уже замарала ткань. Роб снова сделал мысленную заметку приобрести кожаные перчатки, как у инспектора Мануэля. Тут накатил, звеня и дыша чадным дымом, вагон. Усевшись на разогревшееся под чьей-то задницей сиденье, инспектор Тьери развернул газету, которую предусмотрительно прихватил из архива. Да, вот она, скандальная статья, сразу под редакторской колонкой. Чуть двигая губами — интернатская привычка — молодой человек принялся за чтение.

СЕМЯ БЫСТРОГО ЧЕЛОВЕКА, или забавы аристократов

Любезные, драгоценнейшие мои читатели, позволю себе начать разговор с цитаты. Я процитирую пламенную статью своего коллеги, корреспондента «Темпораморес» сэра Джулиана Блейда.

«Неси это гордое Бремя -

Будь ровен и деловит,

Не поддавайся страхам

И не считай обид;

Простое ясное слово

В сотый раз повторяй —

Сей, чтобы твой подопечный

Щедрый снял урожай»[1]

В этом знаковом стихотворении Рональда Киллинга, поэта преторианской эпохи, четко отражена задача, возложенная на избранных членов нашего общества. Что должны делать лучшие представители элиты Полисов? Сеять, сеять и сеять — и достойный преторианец использовал это отнюдь не как фигуральный оборот! Королева Претория, да святится имя ее рядом с Молотом и Наковальней, цвела в садах Дыболяга несколько столетий назад, но время ее и по сию пору остается легендарным примером, образчиком джентльменской доблести и того неподдельного героизма, который свойственен истинным сынам Полисов, исследователям и первопроходцам. Известно, что эти строки Киллинга посвящены лорду Дикону Берту, поэту, ученому и путешественнику, основавшему в дикой глуши более сотни городов. Вот пример истинного сына нации, не пренебрегавшего своим долгом! Перебарывая страх, болезни и естественное для джентльмена отвращение перед грязными дикарями, лорд Берт нес семя цивилизации в самые дальние уголки Земли»

И так далее, и тому подобное. Что, собственно говоря, пытался сказать мой достопочтенный коллега всеми этими витийствами, окрашенными немалой долей патриотического пафоса? Да одну простую вещь. В прошлом наши достойные пэры имели обыкновение отправляться на поиски приключений и трахать (да, господин редактор, трахать!) селянок в их исконных местах обитания. Это и есть то самое «семя цивилизации», которая идет рука об руку с сифилизацией, как очень точно подметил уважаемый профессор Ван Хельсинг. Теперь же селянок привозят к нам. Вместо того, чтобы исполнять свой патриотический долг, «лучшие люди нации» просто-напросто посещают Срамное Подворье, рассеивая пресловутое семя впустую. Конечно же, на Срамном Подворье цивилизация никак не прорастет — что лишний раз доказывается цепочкой отвратительных убийств, совершенных там в последнее время.

И в самом деле, как же так, господа? Мне ничего не остается, кроме как присоединиться к возмущению коллеги. Еще сорок, пятьдесят лет назад наши приключенцы-аристократы хотя бы имели смелость совершать преступления вне стен города. Естественно, их эскапады были сопряжены с определенным риском. Неукротимые реки, снежные горы, дикие звери. Да и, наконец, мужья селянок могли взбунтоваться, отколотить джентльмена палками, а то и вовсе вздернуть на суку. Правда, эта проблема была решена довольно быстро — за первопроходцами следовали карательные отряды, «зачищавшие» местность и свозившие несчастных мужей, братьев и отцов в город, где последних и превращали в безгласных дамми. К счастью, «Закон о некротических механизмах», проведенный в парламенте тридцать лет назад, положил конец этой отвратительной практике — хотя до вашего покорного доходили слухи, что на подпольных фабриках производство дамми продолжается. Но хуже того! Наши искатели совсем обленились. Они не сеют цивилизационное семя, удаляясь в дичь и глушь, не расширяют больше территорию «быстрых людей». Нет, девушек теперь доставляют им на дом. Однако очевидно, что цивилизационный порыв не угас — и в Полисах нашим джентльменам хочется творить тот же произвол, что и на краю Ойкумены. И в Полисах они продолжают убивать и насиловать. Вернемся к убийствам в Срамном Подворье, где за последние месяцы погибли три девушки. Основные озвученные для прессы версии полиции касаются «брюшных червей», якобы выползших на поверхность и искромсавших несчастных жертв на куски — но не следует ли нам обратить внимание на совершенно противоположный слой общества, на самую его верхушку? Задумайтесь. И, быть может, тогда вам придут на ум другие слова Рональда Киллинга:

«Теперь твою возмужалость

И непокорность судьбе

Оценит горький и трезвый

Суд равных тебе!»[2]

Кайл Краузе, журналист и эсквайр

*Редакция газеты «Розенбад» может не разделять мнение авторов материалов. Редакция не несет ответственности за достоверность информации, опубликованной в рекламных материалах, и не предоставляет справочной информации. Редакция не имеет возможности вступать в переписку с читателями*

Под заметкой красовалась фотография одной из жертв, «баронессы» Полинии, в просторечии Аглаи Будине. Снимок был черно-белый, но младшему инспектору Робу Тьери показалось, что со страницы на него плеснуло красным. Чрево девушки, бесстыдно распростертой на булыжной мостовой, было раскрыто, как цветок. Цветок, из которого вырвали завязь. Полиция не передавала прессе информацию о жутких абортах, придержав эту деталь для расследования — а то бы, конечно, фантазия журналиста и эсквайра Кайла Краузе разыгралась еще яростней.

3

Изольда билась в истерике. Доктор Стравински, приписанный к их заведению, отпаивал Королеву остро пахнущими анисом каплями, но все впустую. Семела сидела у изголовья кровати. Кутаясь в шаль, прикрыв глаза, она полудремала – полуслушала вскрики и рыдания Изольды. Как фрейлине двора, Семеле полагалось дежурить у постели захворавшей владычицы. А хотелось бежать на чердак, и там танцевать, танцевать, кружиться в солнечных лучах и пыли. Почему? Кто знает…

- На ферму! – пронзительно орала Изольда, разметав по накрахмаленной наволочке рыжие кудри. – Дура думала, ее отправят на фееер-му! Ыыыы! Настоящее молоко, настоящие овощи! Ребенок от герцога… Кто у нее там был, герцог?

- Вам надо успокоиться, милочка, - приговаривал доктор Стравински, нежно и тревожно гладя руку пациентки.

Острая бородка его тряслась.

- Граф Остерфельд, - поправила Семела, отвлекаясь от своего внутреннего танца. – А Европа хотела назвать сына Карлом Марией Фридрихом Иеронимом. Она почему-то верила, что будет сын…

- Наследственный граф! Х-ха! Все мы сдохнем! Мы сдохнем! В грязи! На булыжнике! – заливалась Изольда Разгневанная. - Пусть только этот старый вонючий козел Карлайл попробует еще хоть разок кончить куда-то, кроме собственного вонючего брюха…

- Не следует так говорить о князе Белой Розы, - удрученно вмешался доктор.

- А ты заткнись! Сам дуй свои капли!

- Нет, правда, Изи, - тихо сказала Семела. – Нехорошо. София может услышать, или мадам. А лорд Тристан такой важный гость!

- Сдооохнем! Ты, Гиппократ недоученный. Убери капли. Дай мне какое-нибудь средство, чтобы не залететь. Ни за что, никогда, не от этих уродов…

- Изи! Давай я позову Жана.

- Катись ты со своим Жаном. Говорят, это сделал лекарь или мясник, а, может, парикмахер? Ножницами чик-чик!

- Изи…

Семела говорила еще-то, ласковое, журчащее, струившееся мимо сознания, но сама представляла Цветочные Похороны. Такой обычай ввела мадам Кокнис после смерти баронессы Ниобы – Збыньки Марецкой, маленькой остроносой брюнетки. Это внушало ужас и в то же время странно околдовывало. В Полисах не хоронили в гробах. Только саван, только печь, огромная топка. Или, хуже того, бродильный чан, где прели удобрения для нижних садов. Однако мадам добыла где-то маленький, может, детский гробик. Его наполнили цветами. Васильками. Страшно представить, сколько это стоило в городе гари и жирной сажи, железа и пепла. И все они, девушки, еще живые маркизы и герцогини, графини и баронессы, тоже были цветами. Алой розой, конечно, Изольда. Европа, погибшая вчера, тигровой лилией. А она, Семела, маргариткой. Мадам Кокнис, а, может, и сама смерть примеривалась заранее, чтобы знать, какими цветами заполнять следующий гробик.

И все же это было красиво. Девушки плакали. Всхлипывала мадам Кокнис, нос ее покраснел под пудрой, толстые щеки тряслись. И гости тоже плакали. Даже самые важные господа, даже лорд Тристан Карлайл, князь Белой Розы, консорт Королевы Истинной и ухажер Королевы Изольды, подносил к лицу сильно надушенный платок. Евреи-музыканты играли на скрипках. Все медленно шли по затененному холлу, и из арчатых высоких окон лился свет, как в храме Молота и Наковальни, а потом было кружение лепестков, шипучее белое вино и танцы-танцы-танцы. О настоящей Ниобе, распластанной на столе в полицейском морге, конечно же, все забыли. Ее отправили в печь, или, может, в бродильный чан. А вальс цветов остался. И в самом деле, как еще сделать похороны шлюхи из Срамного Подворья запоминающимися?

4

Здание редакции было грязно-желтым, с металлическими решетками на окнах. Внутри воняло типографской краской, потом, несвежей едой и носками («Они что тут, сидят, сняв туфли и закинув ноги на конторки?» - подумал инспектор Тьери). Мальчишка-рассыльный в высокой шапочке проводил его до двери, выкрашенной зеленой краской. Вместо таблички с именем висела картинка, где было изображено что-то вроде толстой бородавчатой жабы. Инспектор постучался, ответа не услышал и широко распахнул дверь. В ноздри ударил густой запах носков. Как и воображалось, журналист и эсквайр сидел в кресле, закинув ноги на стол, и ковырял самопиской в ухе. В правом носке была дыра, и в дыру высовывался грязноватый большой палец.

- Господин Краузе? – вопросительно произнес Тьери.

Тот повернул голову и принялся быстро гримасничать. За секунду на широком лице Краузе мелькнуло выражение сладчайшего предвкушения, затем разочарования, затем раздражения, а последнее сменилось кислой миной, выражавшей покорность судьбе. Опустив ноги в дырявых носках, журналист и эсквайр начал подниматься из-за стола. Он все поднимался и поднимался, так что Тьери под конец пришлось задрать голову. Кайл Краузе был огромен, как медведь, и в то же время кругловат, мягок – может, конечно, и медведь, только плюшевый.

Плюшевый медведь все с тем же выражением тоскливой обреченности протянул инспектору пятерню. Высунувшиеся из-под свитера манжеты рубашки тоже оказались изрядно засаленными, а запястье мощное, широченное, волосатое – не журналисту бы такое впору, а портовому грузчику.

- Он самый. С кем имею честь?

- Младший инспектор Тьери, Ист-Сайдское управление, третий округ.

- А. Срамное Подворье. Там, где режут шлюх? – скучливо уточнил журналист.

Он снова уселся в кресло и даже сделал движение, чтобы закинуть ноги на стол – но, очевидно, передумал. Вместо этого указал инспектору на жесткий стул, стоявший у двери. Тьери, недолго думая, подтащил стул поближе. Краузе заерзал в кресле – кажется, посетитель его стеснял.

- Да, - резко ответил Тьери. – Там, где режут шлюх. Хотя в вашей статье вы их, кажется, именуете селянками?

- Селянка – это такой суп, - невпопад ответил Краузе и широко развел руками. – А как еще прикажете их именовать? Я придерживаюсь сухих фактов, офицер Тьери, сухих фактов. Они завезены в город из сельской местности. Значит, они селянки. Они завезены для удовлетворения низменных потребностей городской аристократии – значит, шлюхи, проститутки, мамзельки, продажные девки. Не герцогинями и графинями же их величать?

Такой напор смутил младшего инспектора, но ненадолго. Улыбнувшись, Роб Тьери вытащил смятую газету со статьей и помахал ей перед носом Краузе.

- Вы неплохо знакомы с нравами заведения мадам Кокнис.

- Как и вы, как и вы, месье, - все так же невпопад хихикнул эсквайр. – Герцогини, да? Нет, герцогини вам не по зубам.

Он окинул инспектора проницательным взглядом маленьких медвежьих глаз.

- Ни герцогини, ни маркизы, ни даже самые плохонькие баронессы. Какой у вас чин? Полагаю, коллежский секретарь, да? Выслуживаетесь сами, да-да, папенька наследственным титулом не наградил. Да еще и интернатский, верно? О, эта особая аккуратность воспитанников интерната! Такие белоснежные воротнички может себе позволить только титулярный советник – или интернатская крыса. Бедные, но гордые, так? И в заведение мадам Кокнис ход вам заказан, вот разве что по работе, авось, свезет, расчленят еще парочку деревенских красоток.

- А они хороши, ведь так? – вкрадчиво заметил Тьери.

Речь журналиста-эсквайра его ничуть не смутила. Воспитанники интерната гордились тем, что выслужились сами. Аккуратность, чистоплотность, одежда пусть и простая, но хорошего качества, зубы в порядке, лицо умыто, ногти безупречны, волосы набриолинены – оскорбления отскакивали от них, интернатских крыс, как дождевые капли от железных листов крыши. Да, пока он, Тьери, дослужился лишь до коллежского секретаря. Это еще «быстрые» чины с базовым временем жизни. А вот старший инспектор Фабио Мануэль уже коллежский асессор, это из «средних» - значит, плюс двадцать лет к базе. И, глядишь, дальше расти будет, он же упорный, как крот. Тоже из интернатских, хотя по виду и не скажешь.

Тьери иногда пытался представить, как это – замедлиться? Сердце тише стучит в груди, не заполошно – «туктуктуктук», а медленно, размеренно, «тук-тук» – словно маятник ходит в больших часах. Кровь течет по жилам вязкой, ленивой струей. Нет этого внутреннего горения – всюду побежать, все переделать, быстрей-быстрей – а есть долгий, упрямый рост, как у строящегося здания или у дерева. Как у Королевы в садах Дыболяга. Их учитель на уроках естествознания говорил, что Полисы устроены наподобие человеческого организма. Быстро сменяющиеся клетки: эритроциты, фагоциты, эпителий. И медленные нервные, костные, жировые ткани. Только кровяные клетки не превращаются в нервные, а вот люди вполне на такое способны. Конечно, до какого-то предела. Консортами Королевы, живущими по сто, двести, триста лет, могут быть только наследственные аристократы. Да, и кстати…

- Вам ли не знать, какие у них свежие щеки и груди, господин Краузе, - с неприятной улыбкой продолжил Тьери. – Вы подписываетесь журналистом и эсквайром, правда, но почему-то забываете упомянуть о наследственном баронском титуле. Ведь вы сын лорда Питера Банклероя, не так ли?

- Незаконный, - неохотно проворчал анонимный барон.

- Но признанный отцом. Значит, в заведение мадам Кокнис захаживаете, и частенько?

Кайл Краузе поднял крупную медвежью голову и уставился прямо в лицо инспектору.

- Вы что, обвиняете меня в убийстве этих женщин?

- Упаси меня Молот, - спокойно ответил Роб Тьери. – Просто хочу понять. Вы выпустили эту статью три недели назад. И, похоже, сами кого-то в ней обвиняете? Мне бы хотелось узнать – кого, и на каких основаниях? Возможно, у вас, как у завсегдатая заведения, есть информация, неизвестная полиции?

- А что известно полиции?

Плюшевый медведь смотрел совсем не по-плюшевому.

Некоторое время инспектор и журналист сверлили друг друга взглядами, но вдруг Краузе вскинул руки и воскликнул:

- Сдаюсь! Вы меня уличили. Сейчас я признаюсь во всем, но прошу, не ведите по коридору в наручниках – стыдно перед сотрудниками.

Тьери недоуменно заморгал. Журналист-барон тихо и торжествующе хмыкнул. Упершись круглым подбородком в кулаки, он разухабисто подмигнул инспектору и поинтересовался:

- О ферме полиции известно?

- О чем, о чем?

- О ферме. И о семенах.

5

Когда Жан делал прическу Семеле, его глаза оживали, и из груди девушки рвался торжествующий крик. Ей снова хотелось бежать на чердак и танцевать-танцевать-танцевать до полного изнеможения, взяв Жана за руки, кружиться с ним в танце, смотреть в его карие живые глаза и забывать о тусклом, железном и каменном, мире вокруг. Жан улыбался, вплетал в каштановые пряди Семелы розовые, лиловые и белые маргаритки и тоже, кажется, танцевал внутри.

«Ради того, чтобы в городе вплести в волосы настоящие цветы, надо умереть, - подумала Семела, - или сделать так, чтобы кто-то умер».

Когда-то, давным-давно, она бегала по полю и плела венки. Бегала быстро-быстро и плела на бегу, и смеялась, роняя васильки, ромашки и луговые маки. За ней следом бегал старший брат и следил, чтобы не упала, не поранилась, не свалилась в пруд к сердитым гусям или, того хуже, в речку. А ей хотелось умчаться от него к синему небу, к белым облакам, полететь, как птица, далеко-далеко, над соломенными крышами, над слюдяным кругляшом пруда, туда, где ждет что-то необычное… светлое. Только ноги тогда были маленькие, слабые, неуверенные. А то бы непременно подпрыгнула и полетела.

Семела подняла глаза и улыбнулась отражению Жана в зеркале.

6

- Вы не задумывались, что в союзе Королевы и ее консортов-пэров есть нечто глубоко противоестественное? В обычных сношениях – у людей, у животных и даже у растений – самец оплодотворяет самку. А не наоборот.

Кайл Краузе мечтательно смотрел в окно. Тьери даже специально приподнялся на стуле и выглянул туда, но за грязными стеклами и решеткой не увидел ничего, кроме привычного пейзажа закопченных городских крыш. Инспектор медленно, но верно приходил к убеждению, что разговаривает с сумасшедшим. А сумасшедших, как известно, лучше не перебивать.

- У нас же система включает по меньшей мере трех участников. И это если не считать самого главного, города. По сути, все остальное – лишь органы размножения и приспособления для распространения Его семян.

Краузе так и сказал – «Его», как мог бы какой-нибудь священник древности говорить об «Его» божественном промысле.

Тьери нахмурился. Уже почти перевалило за полдень. Надо было возвращаться в управление, поговорить с Мануэлем – может, старый пес все-таки накопал что-то на верфях. А вместо этого приходится выслушивать бредовые теории спятившего писаки.

- Система даже в чем-то изящна, - продолжал разливаться тот. – Цветущая Королева производила семена. И после соития с ней пэры – я имею в виду джентльменов былых времен, а не нынешних боровов – отправлялись в глухие провинции, на окраины Ойкумены, в степи, пустыни и непролазные леса. Вы думаете, Киллинг говорил о каком-то мистическом семени? О знании, о разуме? Да нет же. Просто в мошонках благородных джентльменов болталось Семя Полисов. А готовый инкубатор, сосуд для вынашивания – селянки. Чистые полевые цветы. Откуда, по-вашему, брались все эти Полисы, возникшие по следам экспедиций Берта, Стэпли, Левингстона? Вообще любопытно было бы на это посмотреть…

Тут журналист развернулся к Тьери, и глаза его дико блеснули. Но, может, это всего лишь солнечный луч отразился от мокрой черепицы?

-…посмотреть, как оно вылупляется. Как пробивается росток. Что происходит? Он разрывает чрево своей матери-носительницы? Прорастает на ее костях, питается ее соками…

«Да вы ненормальный».

Фраза висела на языке, но инспектор ее так и не произнес, а вместо этого внимательно всмотрелся в лицо Краузе. Разрывает чрево, полевые цветы… уж больно похоже на тех, распростертых на булыжнике, выпотрошенных. Цветы с вырванной завязью… Журналист явно что-то знал. И, опять же, фермы?

- Фермы? – вслух спросил Тьери. – Вы хотели рассказать о фермах.

- Скудные времена, - вздохнул журналист и снова, не щурясь, уставился на пляшущее над крышами солнце. – Скучные времена. Цветы фурами привозят в город и высыпают на мостовую, по ним ездят мототаксо, ими завалены опоры монорельса. Запах цветов приятен в родных полях, но в городе становится приторным и тяжелым. Он душит нас. Сводит с ума.

- Кончайте бредить, - сердито выпалил Тьери. – Рассказывайте о фермах, или я ухожу. А вы получите повестку, и порассуждаете о цветах и их запахах…

Тут инспектор невольно покосился на дырявые, дурнопахнущие носки эсквайра.

- …в участке.

Краузе отвел взгляд от окна. Сощурился, покачал головой, повел плечами, словно разминаясь перед кулачным боем. А потом неожиданно спокойно и сухо сказал:

- Это гениальное нововведение сэра Тристана Карлайла. Его светлость князь Белой Розы Карлайл совершенно справедливо рассудил, что пэры разбазаривают драгоценное семя в заведении мадам Кокнис и ему подобных впустую. Как известно, в городе семя прорасти не может, только на природе. Город отторгает плоть от плоти своей. Оно и понятно – молодой росток разорвет его чрево, разбрызгает кровь, сокрушит кости. И лорд Карлайл решил отправлять беременных селянок за город. На фермы. Там свежий воздух и все подходящие условия. В принципе, то же окультуривание. Вместо того, чтобы выкапывать дикий картофель и репу, как делали древние люди, мы возделываем поля и засеиваем их, получая тройной урожай. Вместо того, чтобы охотиться на вепрей и туров, строим скотные дворы. Это прирученные Полисы. Выращенные Полисы. Полисы, принадлежащие лорду Карлайлу…

Краузе захихикал, вглядываясь в ошеломленное лицо инспектора.

- Только кто-то оказался умней. Решил опередить Его Светлость. Вырвать семя из чрева матери, так сказать, и взрастить в собственной оранжерее. Или, еще вернее, - расширив глаза, заговорщицки прошипел эсквайр, - сам Полис избавляется от такого непотребства. Города – звери гордые, и в неволе не размножаются!

- Откуда вы взяли всю эту чушь? – выдохнул Тьери.

«Но он знает о вырезанных эмбрионах!» - билось в голове.

- Тоже мне, великий секрет. Все посетители заведения, разумеется, нашего круга, слышали об этом от самого Карлайла. Да и мамзели постоянно трещат о ферме. Правда, бедняжкам кажется, что они там на натуральных продуктах будут графских и герцогских отпрысков растить, а после жить-поживать на достойную пенсию. Еще в марте была утверждена государственная программа, финансируемая казначейством. А недавно Тристан хвастался, что скоро отправит туда и саму Королеву… понятно, не Наше Величество, а свою шлюшку, девку, отыгрывающую роль Величества у Кокнис. Так что чик-чирик девочкам мог сделать любой…

Помолчав, Краузе добавил:

- Но я бы лично присмотрелся к врачу заведения, этому Стравински. Во-первых, он еврей, значит, красный. Во-вторых, узнает о беременности мамзелей раньше всех остальных, иногда даже раньше самих мамзелей. И, в-третьих, обладает всей необходимой компетенцией для нашего маленького ист-сайдского шоу. Если, конечно, - снова осклабился журналист, - вы не поддерживаете мою теорию о том, что с незапланированными чадами разбирается сам город.

Инспектор сморщил лоб, собирая разбегающиеся мысли – и тут в дверь кабинета заколотили. На пороге вырос все тот же мальчишка-рассыльный в высокой шапочке.

- Господину инспектору полиции телефонограмма! – выпалил он. – Сверхсрочная! Господин главный редактор ждет его в своем кабинете!

Краузе и Тьери переглянулись.

«Еще одно убийство, - безнадежно подумал полицейский. – Но днем? И почему вызывают его, а не Мануэля – ведь у директора верфей и инженеров тоже есть телефоны?».

Так и не успев завершить мысль, он выскочил в коридор следом за мальчишкой.

7

Семела умела быть незаметной, как кошка. Серая-серая кошка. Она даже обвязала голову серой косынкой, чтобы запах маргариток не выдал. Притаившись на лестнице, Семела прислушивалась к тому, что происходило у задней двери. В заведение доставили партию новеньких – надо же было как-то восполнять потери после Цветочных Похорон. Мадам Кокнис (с лестницы виден был только ее массивный, как Львиные Колонны на площади, парик) стояла, уперев руки в бока, и громко ругалась.

- Что это? Что это? – вопила она. – Что за бледных немочей вы привезли мне, Катано?

Катано был одним из ловцов, обслуживающих заведение мадам Кокнис. В деревнях очень смелый, сейчас Катано ежился и смотрел боком, как виноватый грач.

- Раньше! – мечтательно мычала мадам Кокнис, воздев глаза к потрескавшемуся потолку. – Раньше мне доставляли настоящих девок! Девах! Сисястых, попастых, черных как ночь или смуглых, как хорошо прокопченный угорь! Благородные господа нарадоваться не могли! А это что? Где вы их наловили? Вы вообще выходили из города или, может, устроили охоту на брюшных червей? Вот ты…

Мадам ухватила за подбородок тощую и рыжую, чем-то похожую на Изольду. Смягчив голос, хозяйка заведения произнесла:

- Ты откуда, девочка?

- Из З-задворок, м-мадам, - заикаясь, пролепетала та.

- А где твои Задворки?

Но узнать, где Задворки, Семеле было не суждено, потому что чьи-то жесткие пальцы впились ей в ухо. Девушка охнула и обернулась. Это, конечно же, была мамзель София, верная помощница и соглядатайша Кокнис.

- А что мы здесь делаем? – промурлыкала мамзель София.

Она была очень хороша. Пышная пепельная грива, зеленые глаза – малахитовые беспощадные лезвия. Она, несомненно, пользовалась бы огромным спросом у благородных господ. Беда в том, что Софии нравились девушки. Или даже девочки. Семела была для нее старовата.

- Мерзавка, - музыкальным шепотом продолжала София. – Маленькая дрянь. Твоя мамочка-свинарка разве не учила тебя, что подслушивать нехорошо?

Мамочка Софии тоже вряд ли была герцогиней, но это помощницу мадам не смущало.

- Ладно, - смилостивилась она, выпуская ухо.

Семела вскинула руку к голове. Ухо горело, к вечеру наверняка распухнет. Надо попросить Жана прикрыть его локонами. Может, у Софии на когтях яд?

- Хозяйка велела передать, чтобы после Похорон ты обслужила графа Остерфельда. Бедняжка совсем разбит.

Выпрямившись во весь рост, София улыбнулась, и лицо ее сразу сделалось некрасивым.

- Но как же… - заикнулась Семела.

- Слушай меня, дурочка. Ты счастья своего не понимаешь. Хорошо поработаешь – и из серой моли станешь графиней. Будешь ходить в шелковых платьях, а не в этих своих овечьих шалях, пить дорогое вино, шоколад есть каждый вечер. И, может, он возьмет тебя в свой дворец – жена-то у него совсем от сухотки скрючилась, сидит, небось, в своей спальне и нюхает капли. Изольда вон к князю ездит. А тебя… - с мерзкой улыбкой добавила София, - не приглашает.

Семела прикрыла глаза. Стать из фрейлины двора графиней. Графинь не покупали за деньги господа средней руки, господа с быстро колотящимся сердцем. Графини – только для графов.

Девушка наклонила голову и присела в реверансе, как их учили.

София небрежно потрепала ее по щеке.

8

На столе у редактора стояла бронзовая голова-самописец. А, может, не бронзовая, а латунная, но все равно очень красивая, ярко начищенная. Изо рта головы струилась лента телефонографической записи.

«Инспектор Мануэль убит. Младшему инспектору Тьери срочно явиться в центральное управление для допроса и дальнейшего инструктажа»

И подпись:

«Обер-капитан Фишер»

Почему какой-то обер-капитан, а не их подполковник Ланье, глава управления? Или Ланье тоже убили? В городе бунт? Тьери почувствовал, что еще немного – и у него голова взорвется. Инспектор растерянно потер лоб. Главный редактор, круглый человечек с масляными глазами, услужливо вывернулся из-под локтя и пропищал тонким фальцетом:

- Разрешите предоставить вам мой мобиль, господин инспектор. Все для родной полиции, все для охраны порядка!

Тьери махнул рукой. Мобиль так мобиль. И надо обязательно вызвать Краузе в отделение повесткой. Что-то он все же не договаривал, этот любитель сальных утех и дешевых сенсаций…

Не прошло и минуты, как мобиль загудел за окном. В распорядительности главному редактору «Розенбада» отказать было нельзя.

Обер-капитан Фишер напоминал плотно закрытый футляр. Чуть старше самого Тьери, но уже в средних чинах – управление внутренних дел способствовало карьерному росту. Черный костюм, значок выпускника академии на лацкане, короткая стрижка, стальные глаза – да, именно так Тьери и представлял профи. Из гимназических предметов младший инспектор предпочитал естествознание, и чуть было не решился поступать на криминалистику – остановила лишь плата за обучение. Так вот, агенты внутреннего управления представлялись ему чем-то типа профессиональных фагоцитов, единственной целью которых было ловить и уничтожать чужеродные элементы. А в полицию шли непрофи, второй сорт – регулировщики движения, инструкторы, ловцы мелкой дичи. Но любое по-настоящему крупное дело передавали профи. Убийство старшего инспектора, да еще и посреди бела дня, наглое, дерзкое и откровенное, несомненно, относилось к епархии УВД.

Инспектора Фабио Мануэля – а, точнее, его труп с тремя пулевыми отверстиями в грудной клетке – вышвырнули из мобиля перед самым зданием центрального управления. Преступники скрылись. В период Долгих Стоянок экипажи дирижаблей внешнего наблюдения порой пропускали смены, а, поднимаясь над городом, чаще резались в карты, чем исполняли свои непосредственные обязанности. Мобиль отследить не удалось, однако убийцы не постеснялись представиться. К груди жертвы была приколота картонка с непонятной аббревиатурой: «РКСР».

То есть это Робу Тьери аббревиатура была непонятна. А вот агент Фишер, похоже, насчет ее значения не сомневался.

Скривив тонкие губы, он помял картонку в руках (отпечатки с нее уже сняли) и протянул:

- Рабочий комитет солидарности и равноправия. Ваш Мануэль разворошил настоящее осиное гнездо. Ему следовало бы обратиться к нам.

Они с Тьери сидели в одной из допросных, голой комнате со стенами, выкрашенными желтой краской. От времени краска выцвела, приобретя оттенок больничных простыней.

- Я не понимаю, - тихо ответил Тьери. – Допустим, РКСР. Но какое отношение это имеет к убийствам в Срамном Подворье?

Агент Фишер иронически заломил бровь.

- Ответа два: либо имеет, либо не имеет. Либо ваш Мануэль вел самостоятельное расследование, а на Цветовода бросил вас…

Младший инспектор передернул плечами. Это была еще одна неизвестная широкой публике деталь. Начиная со второй жертвы, рядом с убитыми находили лепестки цветов. Немного: один или два. У тела последней убитой, графини Европы, нашли лепесток тигровой лилии. Некоторые в управлении прозвали маньяка «Цветоводом», но Мануэль запрещал своим сотрудникам использовать эту кличку.

«Брякнете на публике, - говорил он, - тут же просочится в газеты. И у нас будет одной зацепкой меньше».

Значит, УВД прознало и об этом. Лихие ребята.

-…либо все значительно сложней, чем кажется на первый взгляд, и дело имеет политическую окраску, - продолжил Фишер. – Граф Остерфельд – спикер парламента и лидер красной фракции. Убийство его любовницы – а у нас есть основания полагать, что граф был привязан к этой женщине куда сильнее, чем считается уместным и пристойным – ослабляет красных и дает преимущество белым.

- В том числе лорду Карлайлу, - негромко заметил Тьери.

- В первую очередь лорду Карлайлу, - жестко отрубил Фишер. – И это не считая непонятной истории с РКСР. Впрочем, к нам поступали сведения, что красные якшаются с РКСР.

- Не понимаю, - повторил инспектор. – Если за убийствами стоят белые, то красным выгодно, чтобы их вывели на чистую воду. Зачем тогда убивать Мануэля? Да еще при помощи этого РКСР?

Об откровениях журналиста-эсквайра насчет ферм и того, что на них планировали растить, Тьери пока решил не упоминать. Если это и правда, то такая правда, которую младшему инспектору уголовной полиции точно знать не полагается.

- Если это РКСР, - тонко улыбнулся агент Фишер. – Приколоть бумажку мог любой. Белым был бы выгоден дополнительный удар по репутации красной фракции.

Тьери поднял голову и в первый раз пристально взглянул в лицо обер-капитану. Серые глаза, чисто выбритый подбородок, белоснежный воротничок рубашки. Агент хмыкнул и провел безупречным ногтем по воротничку. Роб Тьери широко улыбнулся – интернатская крыса всегда узнает интернатскую крысу.

- А вы не питаете симпатии к белым, - сказал он.

- Нет, - покачал головой обер-капитан Фишер. – Не питаю.

9

Перед Похоронами Семела забежала к Изольде. Жан был сейчас там, делал прическу Королеве – а в свете последних новостей Семеле понадобилось сменить невзрачные розовые и белые маргаритки на красные маки. Конечно же, красные маки должны были прийтись по вкусу графу больше, чем маргаритки.

Изольда, совершенно голая, стояла перед высоким ростовым зеркалом и придирчиво изучала свое отражение. Жан мялся позади с охапкой роз в руках. Розы предстояло вплести в косы Изольды, но красавица снова капризничала. У ног ее валялся шелковый пеньюар, на нем каплями крови горело несколько лепестков.

Королева опустила голову и огладила ладонями безупречный живот – не плоский и не круглый, а как раз правильный, как у мраморных статуй в холле.

- Этот подлец Стравински говорит, что у меня все в порядке, - сварливо сказала она.

- Конечно, у тебя все в порядке, - мягко откликнулась фрейлина (пока еще фрейлина) Семела.

Жан бы тоже подтвердил это, но он, увы, был нем.

- У меня задержка-а, - проныла Королева. – И в прошлый раз было что-то непонятное. Стравински говорит, это от переживаний за подруг. Но я вовсе не переживаю! Разве я переживала, когда у меня украли алмазную розу? Нет, я просто попросила Тристана подарить мне другую. Зачем мне переживать за этих дур, Ниобу, Эвридику, Полинию и Европу, если сегодня уже привезли новых Глашек и Манек?

- О чем ты говоришь? – удивилась Семела.

- Я говорю, что он юлит! – взорвалась Изольда. – Если он воображает, что я поеду на эту их ферму… Под мясницкий нож. И даже если на ферму, я что, корова? Очень я сдалась Тристану, если у меня живот будет, как дирижабль! Нет уж. Если этот еврей не хочет дать мне средство, я пошлю служанку в город, пусть отыщет знахарку… Да хоть в подбрюшье пускай найдет!

- Но ты же ничего не знаешь!

- А я так чувствую! – отрубила Изольда. – И вообще, если нет ничего, то и хуже не будет. А вдруг есть?

В распахнувшуюся дверь ворвалась мамзель София, волоча за собой длинный малахитовый хвост юбки – настоящая драконица.

- Почему еще не одеты? – заорала она. – Марыська, брысь наверх, не мешай Жану. А ты, Величество, пошевеливайся. Сегодня Их Светлость забирает тебя на ночь.

«Похоже, - решила Семела, - графу Остерфельду этой ночью придется довольствоваться маргаритками».

10

К верфям ехали в служебном мобиле Фишера, тесном и неудобном, как коробка для обуви. По пути Тьери пытался совместить в голове все, что узнал за день.

Конечно же, первой зацепкой полиции в этом деле было то, что девушек убивали ночью, на улице. Экспертиза подтвердила, что трупы никуда не перевозили. Если бы речь шла о прачках или обычных служанках, ничего удивительного в этом бы не было – Ист-Сайд не Вест-Энд, здесь могли убить за пять пенсов или хлебный талон, за чепец или за пару почек. Однако в заведении мадам Кокнис придерживались жесткого рабочего расписания. Ночью мамзели исполняли служебные обязанности. Парадный вход охраняли два дюжих швейцара. Выманить девиц на улицу мог либо хорошо знакомый человек, либо срочное дело. Конечно, самым логичным представлялось обвинить знатных клиентов заведения – они имели право вывозить своих подопечных на дом. Однако смерти куртизанок не совпадали с датами посещений их покровителей. А кроме клиентов, мужчин в заведении было немного.

Декоратор Фрике. Повар Жерар Ратье. Швейцары, заодно выполнявшие роль вышибал. Парикмахер Жан и доктор Стравински. Вот, собственно, и все, если не считать поставщиков-ловцов – а с ними девушки вряд ли бы отправились добровольно на ночную прогулку. Всех подозреваемых, конечно же, допросили, и никто не сознался. У всех имелись алиби. Но доктор, доктор… Краузе был прав. Конечно, подобные операции мог совершить только Стравински – однако он был евреем и наверняка поддерживал красных. В чем же закавыка?

Если убитые мамзели были беременными, но по какой-то причине не желали попасть на ферму, возможно, их заманили тем, что обещали стравить плод? В Ист-Сайде хватало и нелегальных абортариев, и простых знахарок с ядовитыми снадобьями. И все же хирургической точности Цветовода это не объясняло – в абортариях орудовали те еще мясники.

И причем тут верфи? Тьери поднял голову и выглянул в окно. Они миновали район рынка и Театральный Квартал, и приближались к промышленным окраинам. Небо еще больше заволокло дымами. В горчичного цвета клубах смутно поблескивали темные сигары дирижаблей. Красный кирпич стен, гарь, копоть, железные опоры монорельса, паутина железнодорожных путей – по ним между заводами шныряли вагонетки. Иногда проносилась мотодрезина с рабочими. Одетые в серую и синюю форму, они цеплялись друг за друга и за поручни, чтобы не вылететь на пути при повороте. Тьери передернул плечами. Если бы не гимназические успехи, не природная хватка и любознательность, катиться бы и ему сейчас из цеха, в давке и тесноте.

Но, конечно, на верфях было хуже всего. Когда впереди показались огромные черные фермы подъемника – как вывернутые колени гигантского кузнечика – внутри пробрало холодком. Вспомнилось давнее…

Робу Тьери было тогда лет пять. За какую-то провинность старшая наставница заперла мальчика в карцер. Уже в карцере – узком темном чулане – он услышал вой сирены. Это была его первая Ходка. Сирена предупреждала жителей за три часа до старта, чтобы каждый успел добраться до дома и запереться в комнате безопасности. Когда город поднимался с колен и набирал ход, перемещение становилось плавным. Но в первые часы отчаянно болтало и дергало. В карцере не было ни поручней, ни ремней, ни обитых мягкой тканью стен, только холодный камень и дерево. Роб отчаянно колотил в дверь, но никто не пришел. О нем просто забыли. А через три часа все затряслось, загудело, как будто невероятный великан пробуждался ото сна, готовясь сбросить со спины надоевших людишек с их домами, заводами и мобилями.

Маленькому Робу повезло – он отделался разбитым локтем и синяками. Тогда на верфях дежурила хорошая, опытная смена. А кто сейчас? Убийцы с клочком картона, глупой аббревиатурой РКРС и тридцать восьмым калибром?

Во время Долгих Стоянок механикам ходового аппарата делать было почти нечего: так, чистка механизмов и регулярные проверки. Большинство отправляли на пособие, довольно жалкое. Чтобы прокормить семьи, они работали на полставки на окрестных фабриках, а кому не хватало работы, занимались темными делишками в подбрюшье. Видимо, на таких и охотился старый пес Мануэль, от них и получил три пули.

Фишер хотел побеседовать с одним из своих информаторов. Поскольку у Тьери людей на верфях не было, а контактов Мануэля он не знал, оставалось радоваться, что брат-интернатовец позволил хоть как-то участвовать в расследовании. Однако инспектору не понравилось то, что Фишер велел подогнать к подъемнику отряд полиции и «красных беретов» из УВД. Похоже, ожидалась крупная заварушка. Конечно, тут можно было и отличиться, махнуть в чины, и – чем черт не шутит – занять освободившееся место Мануэля, но затылок щекотало недоброе предчувствие. Оно нарастало с самого утра, с тех пор, как старший инспектор отправил Тьери в редакцию – и сейчас ныло и ныло, как недолеченная мигрень.

- Наденьте это, - бросил обер-капитан и вручил напарнику обернутый бумагой сверток.

Внутри оказался синий форменный комбинезон.

- Не стоит там выделяться. Стоянка длится уже три года, народ на верфях совсем оголодал и озверел.

Тьери неловко задергал пуговицы пальто. Фишер, сам уже сменивший черный пиджак и щегольские брюки на комбез монтажника, недовольно поморщился.

- Ну что вы мнетесь, как барышня? Переодевайтесь живее.

Мобиль остановился, и обер-капитан, распахнув дверцу, выскочил в холодный, пахнущий гарью и машинной смазкой сумрак. В серо-желтом небе маячили решетки и столбы подъемника, горел красный огонек на вершине каждой опоры, и глухо, тоскливо гудел вдалеке заводской тепловоз.

Платформа, огороженная решеткой, задрожала, залязгала и ухнула вниз. Мимо проносились черные зевы туннелей – внутри город был источен ходами, как старая муравьиная куча. Из туннелей тянуло то жаром, то холодом, то сваркой и канализационными стоками. «По сути, Полиса два», - думал Тьери. Первый, на поверхности, открытый дождям, ветру и солнечным лучам, изо всех сил прикидывался оседлым городом древности. Там даже высаживали деревья в зарешеченных клетках, там текла река, а в бедных кварталах Ист-Сайда от дома к дому были перекинуты веревки с сохнущим бельем. Зато второй, нижний, напоминал то ли первобытные скальные жилища, то ли Полисы будущего, целиком скрывшиеся под стальным куполом-небом. Наверху жили, развлекались, интриговали, плели заговоры, боролись за власть, убивали гулящих девок. Здесь только работали и умирали.

Наверное, нижний и был настоящим городом – он, а не трущобы Ист-Сайда или фешенебельные кварталы Вест-Энда.

Платформа подъемника, дернувшись, остановилась, и только тут Тьери уловил утробный гул и почти незаметную, сотрясавшую стены дрожь. Даже во время Долгих Стоянок что-то ворочалось внутри, билось мощное сердце, нетерпеливо подрагивали мышцы и напрягались связки.

Фишер дернул его за руку – оказывается, Тьери застыл на месте, прислушиваясь к глубинному рокоту. Вдвоем они нырнули в узкий технический проход. Через каждые двадцать шагов его освещали тусклые электрические лампочки, но все, что между ними, терялось во мраке. Где-то капала вода. Тьери привык к многолюдным рынкам и площадям подбрюшья, и здесь ему было не по себе. За стеной металлически грохотала лента эскалатора. Их шаги гулко отдавались в тесной железной трубе. Время от времени по сторонам мелькали овальные очертания люков с поворотными колесами. Фишер миновал три таких и остановился перед четвертым.

- Говорить буду я, - тихо сказал он. – А вы помалкивайте. Мой информатор очень робок и не любит чужих.

Прежде, чем Тьери успел задать вопрос, обер-капитан повернул колесо, распахнул люк и, пригнувшись, нырнул внутрь. Инспектору ничего не оставалось, кроме как последовать за ним. За люком оказалась шахта, ведущая вниз – пришлось спускаться, цепляясь за холодные скользкие скобы. Из-под ног струился голубоватый свет. Фишер, двигавшийся первым, спрыгнул на пол, огляделся и махнул рукой Тьери. Тот отпустил руки, пролетел метра полтора и тяжело ударился подошвами ботинок о металлическое покрытие.

Поднявшись, инспектор завертел головой. Они оказались в прямоугольном зале, освещенном тем же мертвенным голубоватым светом. Зал был разделен полупрозрачными ширмами на множество кабинок. Тьери почудилось, что в двух или трех движутся какие-то тени. Что это, бар? Приют наркоманов? Место для тайных свиданий? Фишер решительно направился к крайней кабинке в левом ряду. Тьери поплелся за обер-капитаном. Ему становилось все более и более не по себе – не хватало гула голосов, шума перепалок, душной людской вони подбрюшья, тесноты и сутолоки, скрадывающей холод железных пещер. Да еще эта дрожь, как будто город вот-вот рванется и поднимется с колен…

Агент отодвинул ширму и шагнул внутрь. Тьери вошел следом. Внутри огороженного закутка размещался небольшой столик и четыре железных стула, выкрашенных дешевой белой краской. За столиком сидел человек. А на столешнице перед ним стояла бронзовая голова-самописец, почти такая же, как в кабинете редактора «Розенбада». Человек поднял глаза на вошедших. Бледное лицо, жидкие русые волосы, водянистый взгляд, серая мешковатая униформа… Он был похож на других обитателей подбрюшья, такой же творожно-белый и нездоровый на вид, еще более нездоровый в здешнем синеватом свете. И все же что-то с ним было не так. Тьери невольно поежился, словно откуда-то потянуло мертвечиной. От человека, впрочем, покойницкой не пахло. Не пахло вообще никак – ни потом, как от всех здешних (город экономил воду, и мылись рабочие разве что в общественных банях пару раз в месяц, если мылись вообще), ни сваркой, ни гнильцой и острой аммиачной струей, как от брюшных червей. Лицо незнакомца оставалось странно неподвижным, глаза – тусклыми. Он положил кончики пальцев на виски самописца. На миг Тьери показалось, что из пальцев человека выдвинулись блестящие металлические иглы, вошедшие в разъемы на висках механической головы…

- Это… - выдохнул Тьери, ухватив обер-капитана за рукав.

Тот сердито обернулся.

- Я же просил вас помолчать. Садитесь и не мешайте. Да, мой сотрудник – дамми, если вы это хотели спросить.

Словно в ответ, бронзовая голова щелкнула, и изо рта ее потянулась бумажная лента записи.

11

«Запах цветов приятен в родных полях, но в городе становится приторным и тяжелым». Кто это говорил? Семела не помнила, но все равно тихонько рассмеялась. Тихонько, чтобы не разбудить прикорнувшего у нее на груди графа Остерфельда. Девушке все же достались алые маки, и сейчас смятые лепестки валялись по всей кровати – в синем, призрачном фонарном свете из окна они казались черными, словно по простыням расползлись нажравшиеся клопы.

Запах действительно был приторным и тяжелым, он витал над заведением, над всеми тремя этажами и чердаком. И еще немного пахло землей, словно тут проходили настоящие похороны. Похороны, где маленького покойника, усыпанного тигровыми лилиями, не опустили в могилу, а, наоборот, вытащили и выставили на всеобщее обозрение. При виде детского гробика граф Остерфельд совсем раскис и стал похож на дряхлого, трясущегося старика. Ночью, уже поднявшись в комнату Семелы, он все тыкался лицом в ее грудь, как ребенок, ищущий материнского молока. Как ягненок в вымя матки. У погибшей Европы грудь действительно была большая, мягкая, а у Семелы маленькая и острая, так что граф долго не находил покоя.

И все же под конец он затих. Мертво светил фонарь. Порхали вокруг него ночные бабочки. Снизу, из зала, все еще доносились пьяные выкрики. По комнате бродили любопытные тени. Например, тень личного шофера князя Белой Розы тихонько скреблась в оконное стекло. Шофер захворал, съев на кухне что-то несвежее, возможно, пирог, фаршированный дикими голубями. Лорд Карлайл собирался ехать во дворец, прихватив с собой Королеву Изольду. Тень его мобиля, большая и черная, недовольно фырчала в переулке. Заменить шофера вызвался Жан, ловкий Жан, верный Жан, Жан-на-все-руки. Во время Похорон, стоя у наполненного цветами детского гроба, Изольда послала Жану таинственную улыбку – возможно, когда князь задремлет в своем роскошном вест-эндском дворце, убаюканный ее ласками, у Величества найдется время и на Верного Жана. Все равно он никогда, никому и ничего не расскажет.

Мобиль снова нетерпеливо загудел под окном. Семела осторожно выскользнула из-под тяжелой и горячей головы Остерфельда, подложила под нее подушку – и, подобрав подол, накинув на плечи овечью шаль, невесомым шагом двинулась вниз.

12

Если бы младшему инспектору уголовной полиции Робу Тьери еще вчера сказали, что УВД известно о подпольной фабрике по производству дамми, Роб Тьери рассмеялся бы наглому лжецу в лицо. Управление внутренних дел, призванное следить за соблюдением законов Полиса, конечно же, не могло покрывать преступников, нарушающих парламентское постановление.

Агент Фишер лишь нетерпеливо отмахнулся от его расспросов.

- После, после.

Но потом, когда они сидели, прячась за тяжелым стальным щитом, а «красные береты» размещали заряды взрывчатки на двери цеха – преступники забаррикадировались изнутри и отказались выйти по приказу Фишера – агент расщедрился на объяснение.

- Пэры привыкли к дамми, - отрывисто сказал обер-капитан. – Многим нравится развлекаться с дамми. У других было несколько поколений дамми-слуг. Мы закрывали глаза на этот бизнес, потому что он давал дополнительные рабочие места механикам и инженерам с верфей во время Долгих Стоянок. Голодные бунты нам ни к чему. А еще потому, что дамми – отличные, непревзойденные информаторы. И дамми не могут причинить людям вред.

Точнее, не могли до недавнего времени. Дамми в кабинке покорно выслушивал вопросы Фишера, выстреливая в ответ бумажными лентами самописца. Обер-капитан торопливо отрывал их и читал. Да, старший инспектор Мануэль давно крутился у их цеха. Пытался допрашивать мастеров. Да, сегодня утром он тоже появился. Нет, дамми ничего не слышал о преступлениях в Срамном Подворье. Нет, дамми не убивают людей.

- Но инспектор явно связал убийства и этот чертов завод, - бормотал Фишер, пригибаясь ниже, чтобы при взрыве не задело раскаленными осколками металла.

Саперы работали споро, но тут важна была точность: снести дверь, не повредив свод туннеля и того, что прятали в цеху.

- А его смерть взял на себя РКСР. Значит…

Логическая цепочка выстраивалась простая, но мрачная. На нелегальной фабрике ухитрились наладить выпуск дамми, обходящих запрет о непричинении вреда людям. Один из некротических механизмов каким-то образом использовали в убийствах Цветовода. И в этом участвовали революционеры-террористы. А дамми были любимыми игрушками многих знатных семей города. Достаточно подсунуть пэрам дамми нового образца – и РКСР разом избавится от всей городской верхушки, легко захватив власть в разразившемся хаосе.

Так мыслил агент Фишер, четко, ясно, словно по давно заученным циркулярам. Но Тьери до ясности было далеко. Причем тут шлюхи из Срамного Подворья? Мало, что ли, брюшных червей – зачем экспериментировать с дамми нового образца там, где последствия экспериментов так легко заметить? И как тут замешано противостояние белых и красных, князя Карлайла и графа Остерфельда? И зачем извлекать из убитых шлюх зародыши… ростки Полисов, если верить безумному журналисту?

В висках так звенело от всех этих обрывочных мыслей, что Тьери почти не услышал грохот взрыва – и лишь по толчку ударной волны и удушливому дыму, хлынувшему в коридор, понял, что дело сделано.

Да, не так младший инспектор Тьери представлял себе первое боевое задание в подбрюшье, совсем не так. Мстились ему переплетения коридоров-кишок, погоня на вагонетках, искрящие рельсы, выстрелы и свист пуль. Вместо этого четверть часа спустя он оказался в каморке, где располагался офис мастера цеха. Рабочих и дамми согнали в угол за инкубационными баками. Их охраняли «красные береты» с винтовками и отряд полиции. По огромному помещению, среди электрических кабелей, цинковых ванн и голенастых механизмов, все еще плавали сизые клубы дыма. Лампы под потолком мигали.

В каморке, кроме них с Фишером, сидел плечистый, окровавленный и мрачный детина – дежурный мастер, синюшный инженер-химик с располосованными осколками щеками и дергающимся кадыком и молодой вихрастый паренек, назвавшийся комиссаром цеха. Он единственный отстреливался и заработал пулю в ключицу.

Сразу стало ясно, что с пареньком каши не сваришь – судя по мертвенной бледности, разлившейся по лицу, он был на грани обморока. Химик шумно сглатывал и требовал адвоката. Мастер молчал, сложив на груди могучие руки.

Агент Фишер прошелся от стены к стене – больше пяти шагов на это не понадобилось – и, остановившись перед химиком, внезапно заорал:

- Запорю! В подбрюшье закатаю! Молчать! Вы участвовали в антиправительственном заговоре, в убийстве полицейского. Вы представляете последствия для вас и вашей семьи? Уважаемый человек, получивший образование в государственном учреждении, за казенный счет, доверенный специалист – и такой позор. Позор! Позор!

В лицо перепуганного инженера летели брызги слюны. Бедняга отшатнулся, ударившись спиной о стол с рабочей документацией. Тьери подумал, что было бы куда полезней изучить эти бумаги и чертежи, чем орать на несчастного специалиста, но у профи свои методы.

Инженер замахал руками, словно заслоняясь от напора Фишера.

- Мы свернули эту программу. Это были опытные образцы. Они уничтожены. Я ничего не знаю о смерти полицейского…

Тут он затравленно оглянулся на Тьери.

- Свернули? Свернули по чьему приказу?

Агент продолжал орать, химик, слабо заикаясь, что-то блеял в ответ. У инспектора кружилась голова, то ли от дыма, то ли от спертого воздуха нижних уровней, то ли от усталости. Город, тысячетонный колосс, давил на него всей массой, а Тьери был маленьким, хрупким атлантом, не способным удержать на плечах этот груз. Взгляд праздно скользнул по комнате, по переплетениям кабелей под потолком, огромной консоли с разноцветными лампочками, дальше, по столу с чертежами и распотрошенными папками, дальше, по теням в углу, пока не наткнулся на угрюмое, словно высеченное из камня лицо. Цеховой мастер, Джордж Самнер, чуть дернул щекой и повел глазами, указывая на дверцу на другом конце комнаты. Там была диспетчерская с основными панелями управления, еще более тесная, чем этот чулан.

- Агент Фишер, - надтреснутым голосом попросил Тьери, - разрешите, я пока допрошу мастера.

Напор обер-капитана, кажется, достиг цели – инженер, запинаясь, что-то быстро и лихорадочно бормотал, слова лились из него потоком. Фишер дернул рукой, то ли давая согласие, то ли просто отмахиваясь от назойливого полицейского.

Тьери истолковал этот как согласие, и, взяв мастера за плечо – пальцы как будто сжали железную болванку – втолкнул его в диспетчерскую.

Там Самнер протер закопченное лицо и опустился на трехногий табурет. Инспектор поневоле остался стоять. Все заготовленные вопросы, все, чему учил Мануэль, вылетело у него из головы, остался лишь звон в ушах и острое чувство тревоги.

- Вам известно об убийстве Фабио Мануэля?

- Это старый шпик? Известно, отчего ж не известно. Считай, на моей совести. Я ведь ему говорил не соваться сюда, - проворчал Джон Самнер. - Мы с ним однокашники. Почитай, сорок лет знакомы, всю жизнь. Ему-то еще светило пожить, а мне нет – но я не в обиде. И сейчас жалко. Хороший он был человек. Это я ему рассказал о молодой мисс, а не следовало бы – у Шмалека, у вихрастого-то мальца, ушки на макушке, своим товарищам наверху все докладывает…

- О молодой мисс?

Тьери почувствовал, что запутался окончательно.

- Да, молодая леди. Очень богато и красиво одетая. Уж не знаю, как она попала сюда. Я бы решил, что она дочка лорда, ей-богу, так – только зачем бы дочке лорда искать у нас своего брата?

Инспектор тряхнул головой. Что-то начало проясняться.

- Подождите. Молодая, хорошо одетая девушка искала у вас брата, которого вы превратили в дамми?

- Ну да, из новой партии. Герр Горин, это инженер, тот, которого сейчас ваш начальник пытает, он занимался новой партией. А комиссар наш говорил, что это для свободы и борьбы с тиранией. Многие слушали. Я лично всегда думал, что это блажь. Город – он ведь как? Он как человек. Стоит на ногах, только пока равновесие держит, а чуток с какой стороны перевесит – бряк мордой в лужу. То есть, простите, лицом. Мне все эти новые веяния не по нутру, я и ребятам говорил – не надо слушать того вихрастого, ума он еще не нажил. А потом ему директива пришла. Сверху откуда-то. Мол, меняем курс, всех тех дамми под нож, у нас новая партийная линия. Ну мы и готовились их пустить в бродильные баки, у нас с этим быстро, а тут молодая мисс пришла. И так плакала…

- Хорошо заплатила?

В желтом электрическом свете на темных щеках мастера проступил слабый румянец.

- Принесла штучку, больно красивую и дорогую. Как будто роза из стекляшек. А у меня кум на рынке в меняльной лавке торгует. Я показал куму, он мне сменял на целую пачку пищевых и банных талонов, и еще на прибавку к жилплощади…

- Как звали мисс?

- А она не представилась. Маленькая такая, худенькая, что твой воробушек, ни росту, ни весу. Волосы вроде темные, а глазищи большие, карие… У брата ее, дамми этого, тоже карие. Поумней, чем у прочих. Как ее увидел, оживился, будто правда что помнит и чувствует. А то я разве не понимаю? Нарушение. Я все понимаю. Так у нас тут все сплошное нарушение, но мне детей кормить, свояченицу кормить, по-человечески все же надо, главное – человеческое отношение. Она сестра ведь… И, потом, я ее предупредил, что дамми порченый, что нельзя ему больно по улицам разгуливать-то. Она обещала его в чулане запереть. Очень решительная молодая мисс…

Тут в мозгу Тьери будто лопнул упрямый, мешавший видеть пузырь. Секунду инспектор молча пялился на мастера Самнера, а потом схватил его за плечи и затряс.

- Телефон. У вас в цеху есть телефон?

Тот очумело кивнул и указал за дверь.

- Наверху, в директорской конторе.

Полицейский кинулся к выходу. Оставалось лишь молиться, чтобы линия не была повреждена во время взрыва, устроенного саперами УВД.

Инспектор уже подбегал к лестнице, когда его перехватил взволнованный Фишер.

- Представляете, Роб, что мне сейчас выдал этот горе-Франкенштейн? Они тут делали акушеров-дамми, якобы чтобы извлекать из наложниц наших аристократов зародыши городов. Потом собирались растить из них свободные Полисы, где все будут равны, а власть будет принадлежать народу. Я давно подозревал, что эти анархисты психи, но чтобы до такой степени…

- Потом, потом, - отмахнулся Тьери, взбегая по гремящим ступеням.

В разгромленном офисе он сорвал трубку с черного старомодного аппарата, набрал коммутаторную и проорал:

- Говорит инспектор уголовной полиции Роб Тьери. Редакцию «Розенбада» мне, срочно.

К счастью, журналист и эсквайр Кайл Краузе был еще на работе.

13

«Выясните, на кого она работает», - сказал агент Фишер.

Сам обер-капитан остался внизу, разбираться с несостоявшимся заговором, а Тьери отдал свой мобиль и шофера-красноберетчика. Инспектор прихватил еще констебля и мастера Самнера, последнего – для опознания и перекрестного допроса.

«На кого? На белых, на красных, на РКСР?»

Тьери чувствовал, что знает ответ на этот вопрос, только ответ не имел ни малейшего отношения ни к красным, ни к белым, ни к террористам.

Она. Семела. Имя он теперь тоже знал.

Кайл Краузе, задремавший у себя в кабинете над очередной статьей, был разбужен звонком, и голос его в трубке звучал сонно и одновременно раздраженно.

«Кому еще вы говорили о семенах городов? Кому-то из девиц?»

«Кому-то, кому-то… Ну да. Была одна белокурая телочка. Прознала о моем баронстве и все требовала, чтобы я ее обрюхатил – очень ей хотелось на ферму и на пособие. Вот я ей и сказал, что там за ферма. Она, кажется, не поверила и обиделась».

«Не то, не то», - думал Тьери.

«Кто-то еще?»

«Еще… постойте. Да. Есть там одна такая мышка с огромными карими глазищами. Почему-то располагает к откровенности. Таким глазищам нельзя врать, инспектор…»

«Как зовут вашу мышку?»

Помолчав, Краузе все же выдал имя. «Семела». Мышку с огромными глазами, сестру дамми-потрошителя, страшного Цветовода звали Семелой.

Всю дорогу до Срамного Подворья в душе Тьери возбужденно и тонко звенело. Первый самостоятельный арест – и какая крупная дичь. Первое самостоятельное расследование, ну ладно, не совсем самостоятельное, и все же завершившееся грандиозным успехом. И политические мотивы дела… Впереди маячили средние чины, медленный ток крови, двадцать лишних лет в запасе, а там – как знать. И все-таки что-то беспокоило инспектора. Неужели ему было жаль эту девчонку, это чудовище?

Нет. Напрасные мысли. Пустые мысли. Пусть жалеет мастер Самнер. Жалость для тех, кто так и не стал истинным сыном Полиса. Как там говорил тот старый поэт, Киллинг? «Неси это гордое Бремя, будь ровен и деловит, не поддавайся страхам и не считай обид».

Стучало глубоко внизу, под слоями железа и камня, механическое сердце города. Ровно гудел мотор мобиля. Ночь рвалась в окна – ночь кованых решеток, синих фонарей, ночь зловонных испарений с реки, темных окон, застегнутых на все пуговицы футляров-домов и футляров-людей. Только высоко над городом горела стрела Часовой башни, и скользили в свете прожекторов ленивые киты-дирижабли, обитатели иного, небесного моря. Ночь царила, ночь правила, ночь ждала.

Они свернули в Майский переулок, ведущий к Срамному Подворью – и тут мобиль резко затормозил. Инспектор чуть не сунулся носом в стекло. Дорогу перегораживало черное длинное чудище с белым флажком на фюзеляже. Оно стояло как-то боком, косо, и Тьери не сразу узнал машину лорда Карлайла, князя Белой Розы – а когда узнал, выхватил из кобуры служебный шестизарядный «томми» и выскочил на залитую тьмой брусчатку. Фонарь накренился, освещая шины мобиля и избегая глядеть на искореженный капот и в разбитое лобовое стекло. Шоферское кресло пустовало – зато на пассажирском сиденье, широком, удобном, развалилась какая-то белолицая тень. Тьери рванул дверцу. Тень покачнулась, но осталась сидеть. У тени были широко распахнутые мертвые глаза, пегие бакенбарды и черная манишка, и лишь пару секунд спустя Тьери понял, что никакая это не манишка, а кровь, пролившаяся на рубашку из рассеченного горла. Инспектор аккуратно достал платок и осмотрел рану, разыскивая осколки стекла – но князя убило не стеклом. Убийца сделал аккуратный, почти хирургический надрез чем-то острым и тонким (мелькнула в голове картинка – белолицый дамми за столиком, иглы, выползающие из пальцев и входящие в разъемы головы-самописца).

- Констебль, свистите, - выпрямляясь, глухо сказал инспектор.

Констебль, замерший за плечом, послушно схватился за свисток и испустил длинную трель. На сиденье лежала маленькая дамская сумочка, ридикюль. Вишневый бархат, искусная вышивка бисером – лепестки розы. Алой розы. Инспектор огляделся – узкий тротуар, безликие стены домов, пятно фонарного света – но рыжей девушки, подруги лорда Карлайла, нигде не было видно. Королева шлюх исчезла, как и водитель.

- Оставайтесь у тела, - велел Тьери констеблю.

Шофер-красноберетчик, все понявший без слов, уже прихватил из мобиля винтовку и внимательно вглядывался в арку, уводившую в соседний проулок. Под аркой клубилась тьма. Кто-то разбил фонарь.

- Но как же?.. – заикнулся мастер Самнер.

- Оставайтесь здесь! – рявкнул инспектор и побежал под арку.

Красноберетчик верной тенью скользнул вперед. Над улицей разливался приторный, тяжелый розовый запах, как будто на мостовую вылили полный флакон духов.

«Еще один цветок, - думал Тьери на бегу, отсчитывая удары подошв о брусчатку. – Еще один цветок, алая роза, вечно цветущая в садах Дыболяга. Или ее младшая сестра. Как символично. Не красные, не белые, не террористы, все не то – мышка-девчонка и ее мертвый брат. Почему? Ты знаешь ответ».

А потом шаги красноберетчика впереди споткнулись и стихли. Инспектор остановился, поднял пистолет и всмотрелся в предрассветный мрак. Крыши домов медленно серели, стали проступать краски – желто-бурые стены, серебристый блеск в облаках. Но внизу все еще было темно. В темноте ворочался многорукий паук. Потом паук распался, и в блеске умирающей луны Тьери увидел красноберетчика. Тот лежал на брусчатке, далеко откинув руку с винтовкой. В нескольких шагах от него стояла тонкая фигурка – девушка в светло-серой шали. Шаль бледно светилась, как одежды небольшого и робкого призрака. В руке девушки тоже был пистолет, маленький короткоствольный «макки». Тьери почему-то представилось, как девушка достает его из забытого в мобиле ридикюля, хотя никаких оснований для подобного предположения не было.

Девчонка целилась в него.

- Семела, - мягко сказал Тьери, опуская оружие. – Семела, не надо. Убери пистолет. Я ведь знаю, что ты не такая.

Девушка молчала и продолжала целиться.

- Я знаю, что тебе не хотелось убивать своих подруг. Это сделал Жан, да? Ты спасла его от бродильного чана, но программу побороть нельзя. Он мертв, он – машина, запрограммированная на убийство. Это не исправить никакой любовью.

Тьери сам понимал, что городит чушь. Дамми, даже запрограммированные на убийство, ничего не делают без человеческого приказа. Но, возможно, девчонка об этом не знала?

…Как же они с Мануэлем упустили дамми? Ведь немой парикмахер сразу должен был вызвать подозрение. Ну Тьери-то ладно, он за прожитые двадцать лет не видел ни одного некротического механизма. А Мануэль? Или в этом все дело? Старший инспектор понял, что Жан – дамми, и поэтому стал разнюхивать, что творится в подпольном цеху? Не узнать.

Черный зрачок дула по-прежнему равнодушно пялился полицейскому в лоб.

Надо было что-то сделать. Пусть девчонка поверит, что ее считают невиновной. Надо дать ей выход, ведь загнанная в угол зверушка, как ни мала, становится опасней льва.

- Где Жан? – спросил Тьери. – Это он убил Пабло?

Инспектор кивнул в сторону раскинувшегося на брусчатке тела красноберетчика. Небо над головой все серело, кровь из черной медленно приобретала свой натуральный, темно-красный цвет.

- Он сбежал? Бросил тебя? Ведь это твой брат убивал всех девушек, а ты хотела остановить его?

«Пожалуйста, поверь мне. Опусти пистолет».

Однако девушка покачала головой и сделала шаг в сторону. Там, у желтой стены какого-то казенного учреждения, лежал алый цветок. Роза. Распотрошенная алая роза с вырванной завязью. Рыжие волосы намокли от крови, лицо вопросительно белело.

- Тебе не уйти отсюда! – отчаянно выкрикнул Тьери.

Он надеялся, что констебль услышит крик, что полицейский патруль уже прибыл на свист. Что его спасут.

В спину дохнуло холодком. Инспектор почувствовал движение и резко обернулся, но за спиной уже никого не было – зато на стене в пяти шагах справа раскорячился черный паук. Как его можно было перепутать с человеком? Как эта девушка, пускай и безумная, могла считать его братом?

- Жан ходил за мной, когда я была маленькая.

Тихий голосок взорвал тишину переулка, как набат.

- Я бегала в поле, и Жан бегал за мной, смотрел, чтобы я не упала. И чтобы не улетела, - сонно, почти мечтательно говорила девушка. - А я все-таки улетела. Далеко-далеко, над прудом, над домами, над нашей овчарней. Я улетела к белым облакам, в сказочный город…

Перед глазами мелькнуло неживое лицо. Снова пахнуло духами – ну да, парикмахер, завидный ухажер, он должен душиться. «А зачем ему вообще ножницы? –вспыхнула дикая мысль. – У него же пальцы, как лезвия…» Грудь обожгла боль, но тихий голосок уносил прочь, убаюкивал, успокаивал.

- Я взяла Жана с собой. И тебя могу взять с собой в этот город, в сказочный дивный город. Он тут, он со мной…

Остропалая рука беспардонно вломилась в грудную клетку, зашарила там, круша ребра. Однако боль была далеко-далеко, как стук часов, старых ходиков над камином. Там вращались зубчатые колесики, шестеренки – вращались сначала быстро, потом все медленней. Тик-таки-так. Первый солнечный луч перепрыгнул через крышу и осветил что-то крошечное, блестящее, лежавшее в ладони девушки. Оно было немного измазано кровью, но умирающим глазам Тьери вдруг представилось, что он видит башенки, и купола, и воздушные стрельчатые мосты над городом, сказочным неродившимся городом. Девушка сжала ладонь. Раздался слабый, чуть слышный хруст.

Тик-таки-так. Таки-так. Так.

Шестеренки остановились.

[1] Р. Киплинг, «Бремя белого человека», перевод А. Сергеева

[2] Р. Киплинг, «Бремя белого человека», перевод А. Сергеева