Серёжина малина

Крупные капли июньского дождя всю ночь стучали по крыше.

Хорошо под этот неспешный монотонный дождь засыпается, да и спится потом всю ночь сладко.

Но Валентина так сегодня ночью и не заснула. Может быть, выспалась днем, когда после обеда на минутку прилегла прямо на неразобранный диван? Решила переждать, пока жаркое летнее солнце спрячется за какую-нибудь залетную тучку. Ждала-ждала, да так и заснула, почти на два часа!

А может, мысли о Сереженьке не давали ей погрузиться в спокойный безмятежный сон?

«Как он там? – непрерывно крутилось у нее в голове. – В чужой-то земле? Неуютно, небось, сыночку милому моему. По мамке, наверное, скучает. Скучает, конечно: материнское сердце всегда это чует. Чует, что плохо Сереже, вот и спать не дает… Мается… А вдруг и там, на чужбине-то – дождь, долгий, зарядной, как и тут, на Сережиной родине, в Ольшанском? Сыро, поди, лежать… Косточки-то, хоть и молоденькие, да ломят, наверное – давно уже в земле. Еще и без упокоения, без похорон по-человечески, без слез мамкиных, без веночка, без крестика на могилке…»

У Валентины кости тоже болели: чай, восьмой десяток, поэтому легко понимала она боль сыновью.

Уработалась она вчера. Чтобы мысли лихие, черные, не тревожили голову, надо руками занимать себя, отвлекаться от думок работой полевой.

Как проснулась, значит, после сна-то обеденного, долгого, так тут же и отправилась на огород. Тучка залётная не появилась, прохлады долгожданной не наступило. Ну а сколько ждать-то? Июнь! Дела огородные, они отпуск не возьмут. День год кормит!

Долго полола Валентина картофельные грядки, густо заросшие сорняком, жука попутно в банку литровую, специальную, собирала: проклятущего, бессмертного. Потом малину собирала, смородину, черешню, немного огурцов.

Устала, как собака! Со стулом-то на огород не придешь, посидеть не посидишь, всё головой книзу стоишь, чтоб сподручнее увидеть вьюнок на стеблях картофельных, да половчее чертополох схватить, чтоб с корнем вырвать.

А чуть распрямишься – в спину вступает, хоть криком кричи!

Кричи - не кричи, все одно: никого вокруг. Да и был бы кто – чем помог бы?

Не помогла и растирка перед сном спины настойкой цветков сирени на самогонке.

Вот бывало, Тихон ее, жив когда был, ох как хорошо растирал Валюшу свою!

«Ну-ка, - говорил он с теплой улыбкой, - сейчас в порядок тебя приведу! Будешь как новенькая! Хоть еще раз женись на тебе!»

Захохочет, пройдется руками крепкими по затекшей от непосильной деревенской работы спине, вотрет длинными движениями настойку вонючую в поясницу, заиграет кровь, жар в кожу ударит, легчает на глазах.

Теперь, когда Тихона уже шесть лет в живых нет, самой растираться трудно. А может, настойка волшебная не берет ее уже?

Так что не только сердце Валентины этой ночью ныло. Поясницу тоже крутило, выворачивало, суставчики-косточки ломило. Еще и перемена погоды сказывается: днем-то жара стояла, а поздним вечером, когда темнеть уже начало – дождик заморосил. Вначале меленький такой замжил, а после полуночи уже крупные капли по крыше застучали.

«Хорошо всё-таки, что успела я вечером еще и малинки набрать, ведерко пластмассовое, трехлитровое! – подумала Валентина, глядя в окно на светлеющее утреннее небо. – Поеду прямо из утра в город, на рынке колхозном постою. Черешню еще возьму, смородину с огурцами. Может, продать всё удастся.

Малины в этом году было много. Ведерко за полчаса набралось.

Хорошо, что два года назад Валентина новые кусты малиновые посадила.

Аккурат перед тем, как Сереженьку забрали.

Женщина вздохнула, перевела тяжелый взгляд от светлеющего окна на давно не беленый потолок, а потом и на Богородицу в красном углу. Зашептала: «Богородица, Дева радуйся, благодатная, Господь с тобою, благословенна ты в женах…»

Смотрела на Божью матерь, но перед глазами всё равно сыночка лицо стояло. Как живое.

Глазки у Сереженьки ясные, светло-светло голубенькие. Как небо утреннее, как незабудка лесная. И улыбка…

Он всегда так по-особенному улыбался – нежно очень.

Смеяться очень любил: смешливый был, ну просто ребенок! Зальется, бывало, так искренне, над прибауткой отцовской, хохочет долго. Зубы белые-белые… И глаза счастливые!

Грустил Сергей редко. Печалиться не любил.

«Мамка, - говорил, - у нас же вся жизнь впереди! На свете столько всего интересного! Чего печалиться? Выучусь, поеду мир смотреть. И тебя с папкой возьму! Вместе веселее, правда?»

Однако папки вскоре не стало…

Три раза только очень сильно расстраивался Сережа в своей короткой жизни.

Первый раз, когда Тихона хоронили, отца. Как каменный сделался. Ни слезинки не проронил. Молчал. Будто не видел и не слышал. В глаза смотрел, а будто сквозь, не замечал ничего.

Еще - когда срочно забрали его. Воевать.

Кручинился он два дня, на сборы данные, - страшно. Места себе не находил. Всё повторял: «Мам, ну на кого я тебя оставлю-то? Был бы хоть папка жив… А то ведь вдвоем мы с тобой на всем белом свете…»

Но перед самым отправлением в город, на призывной пункт, вдруг приободрился. И сказал Валентине:

«Мам, знаешь что…? Родину тоже кому-то защищать надо. Там, в военкомате, лучше знают, что да как. Видно, моя пора пришла, за страну свою постоять, да за народ. Да за мамку свою».

Обнял он тогда Валентину и добавил: «Бог же не допустит, чтобы единственного сына у мамки отнять, правда? И дело если правое – защитит? Прикроет ангельским крылом от пули? А ты за меня молись, чтобы напоминать Богу обо мне, хорошо? Чтобы не забыл он ненароком о рядовом Сергее Тихоновиче».

Но, видимо, плохо Валентина Ивановна молилась. Или дело было неправое, разве простой человек разберет? Простой человек мало что понимает.

А может, просто судьба такая была на роду ему написана…

Через полгода бумага пришла, из военкомата:

«Ваш сын… погиб… останков не найдено… прямое попадание… исполнял священный долг достойно… героически…» Нескоро Валентина прочитала бумагу эту так, чтобы от начала до конца. На первых же строчках горючими слезами заливалась, и читать дальше не могла.

Даже могилка где Сережина – неизвестно. Не проведать, цветочки полевые не положить, возле крестика простого, деревянного, с именем сыночкиным, не постоять.

«Возле села Кротынь» - написано в той бумаге, до дыр уже затертой, да солеными слезами много раз пропитанной.

И война давно уже закончилась, дружба теперь всех со всеми...

А где эта Кротынь, где это место погибели Сережиной? Налево или направо от села? Перед вступлением или на выходе уже? В поле, видно, где-то. Где бой, наверное, шел. Раз снаряд рядом разорвался. Ничего от сына не оставил.

Так в земле чужой Сереженька и остался. Такой же сырой, как на огороде, если копнуть поглубже.

И выйдет, наверное, когда-нибудь незнакомая женщина, начнет собственный огород на месте того боя так же пропалывать, да откопает в земле косточку. И знать она не будет, что Сережина эта косточка, любимого сыночка далекой и незнакомой женщины, на таком же огороде спину го́рбящей.

Уснешь разве тут, от мыслей таких? Пусть дождь сколько угодно монотонно барабанит, усыпить старается, но не будет сна Валентине Ивановне…

Так ведь еще вина на ней имеется.

Еще случай, когда сыночка она сильно печалиться заставила.

За полгода до своего ухода к Боженьке подошел как-то Сережа к матери. Стоит, мнется. Она блинчики как раз замешивала, к завтраку.

«Да что такое? – спрашивает. - Случилось чего? Чего ты такой-то, неразговорчивый?»

«Мама, - сказал тогда сын. Улыбнулся. Да снова замолчал. Но потом духу набрался и выпалил: - Жениться я решил. Влюбился».

Валентина тогда руками, мучицей припорошенными, так и всплеснула: то ли от страха, то ли от радости. Скорее всего – от того и от другого сразу.

«Да кто же она?» - спрашивает. – «Зазнобушка твоя?»

Снова Сергей помолчал, потомил мать.

«Учительница из города. Машей звать».

Валентина тогда руками за лицо схватилась, забыла даже, что в муке, головой замотала:

«Ах, ах, ах! Надумал-то, тоже! Что, у нас, в Ольшанском, своих девок мало? Чупрыкина дочь – чем плоха? Деда Афанасия внучка, Оксанка, всё на тебя взгляды нескромные бросает. Мартынихина племянница, - с характером, знаю, но всё-таки наша, местная. А ты, вишь, городскую нашел».

«Мам, не нужна мне Мартынихина племянница. Дура она. Да и Оксанка мне не мила, и Чупрыкина эта. Я свою Машеньку встретил и навек полюбил. Мы уже месяц как дружим, не говорил я, спугнуть счастье не хотел. Хорошая она, понравится тебе, вот увидишь! Не может не понравиться. Завтра в гости приедет, знакомиться с тобой хочет, все по-серьезному у нас».

Не понравилась Маша Валентине Ивановне.

Вроде бы хорошая девушка… Внешность приятная, приветливая, с гостинцами приехала, за столом не перечила, на огороде помогала, нос не задирала, не важничала, уважение старалась оказать.

Но только вожжа Валентине уже под хвост попала: не нравится и всё. Хоть режь. Речи сладкие, да только не оборотится ли змеёй опосля? Все они такие при знакомстве, знаем, никто дурь сразу оказывать не станет. Это потом они хуже Мартынихиной племянницы становятся, когда покрепче вцепятся, поглубже присосутся…

Нет, нет и нет! И слышать она тогда ничего не хотела.

Сережа её и уговаривал, и ругался, и просил, чуть не со слезами. Даже из дому уйти грозил. Про любовь всё твердил. Только знала мать одно: будь по её! Куда сын денется? Мать не бросит, перечить не станет.

Месяц целый кручинился Сергей. Смотрела мать, смотрела, сердце ее кровью обливаться уже стало. И сама не рада упрямству своему. Ругать себя потихоньку начала: зачем я так-то, а вдруг Маша эта правда хорошая девушка? И ловкая, чай, и гостинцы понравились.

Хотела уже сыну сказать, что передумала она, да только первым тот подошел.

«Расстались мы», - буркнул он и молча вышел из хаты.

Стало быть - так.

Радоваться бы Валентине, но что-то ей на душе совсем не радостно было. Не спала она тогда. Как и сегодня. Прислушивалась всё, как Сережка ворочается на кровати у себя, за стенкой.

Так оба и не спали.

Но время прошло – забываться всё стало. А через два месяца сын ушел и сгинул в чужой земле.

Так Валентина одна и осталась.

Огородик небольшой обрабатывает, курочек держит, молочко у соседки покупает. Много ли ей надо, одной-то? Нарядов не покупать, обеды праздничные не варить. Все равно гостей не бывает.

Крыжовник, черешню, овощи продает, в городе, на рынке колхозном. Хоть небольшая, но денежка, маленькое подспорье. А позже еще яблоки пойдут, травки можно собирать, целебные, в поле, прямо за огородом. Ей-то одной много не надо, а на деньги эти купит себе Валентина лекарства необходимые, или печенье, крупы, масло растительное в автолавке.

Сегодня вот – малинки продаст.

Сережа её очень малину любил. Никакую другую ягоду так не любил. Даже клубнику или землянику. Сядет, бывало, прямо в малиннике, от колючек уворачивается, а все равно не уйдет, пока ягодку последнюю не сорвет.

Теперь-то есть её некому. А так, может, в городе кому пригодится, не пропадать же.

Встала Валентина, умылась, причесалась. Платье понаряднее надела, в горошек. На ноги – калоши, по грязи до автобуса дойти, в сумку – туфли, для городского асфальта.

Малину так ведерком маленьким и повезла, только тряпочкой прикрыла: от пыли. Стакан не забыла, безмен. Огурцы, черешня со смородиной - в сумку на колесиках, стульчик складной под мышку.

Пока ехала в автобусе, да на земляков смотрела, чуть не расплакалась. В окно уставилась, чтоб не увидел кто глаза её мокрые.

Все едут с кем-то. Кто с детьми, кто с мужем, с братом. Бабушка одна - аж с двумя внучками! Шумные, голосистые, говорливые… Но злиться на шум этот невозможно: дети же! Положено им шуметь да смеяться!

Только Валентина одна.

Как перст.

Эх, если бы не поддалась она тогда упрямству своему, не стала частоколом в делах сына с любовью его…! Глядишь, и у неё внучок сейчас был бы: любопытный, да смешливый! И память о Сереже была бы живая: та, что лучше фотографий, лучше памятника на могилке. Человек!

Ээх, да только упрямой она к чему-то сделалась, дьяволу-то сама навстречу пошла, на грех гордыни поддалась легко, смирение не выказала, как Спаситель учит.

Теперь вот страдай одна-одинешенька.

От автовокзала до рынка недалеко: два квартала до площади Ленина, а от площади влево, между домами, в переулок, и вот он – рынок колхозный.

Место знакомое уже. Второй сезон подряд Валентина сюда приезжает. Все прошлое лето здесь была, через два-три дня, редко, если через четыре.

После торговли в церкву обязательно, вон ее купол с крестом, недалече: свечки поставить - Богородице, за упокой сына, мужа. И за здравье всех православных христиан. На сердце тогда покой ненадолго опускается.

Вот и место, вроде как за ней закрепленное. Не властью, конечно, ничьей, просто по договоренности с соседями.

Поставила Валентина стульчик крохотный, раздвижной, чтоб ноги не уставали, на землю клеенки квадрат постелила, чтоб не мусорить, уже на клеенку – ведерко с малиной. По чашке черешни и смородины, огурцы горкой. Сама ягодами малины полюбовалась: крупные, ярко-алые, ни единой червоточинки. Хоть тут же горсть бери, и в рот, горсть – и в рот. Сережа любил так.

По сторонам посмотрела: вроде больше ни у кого малины не видно. Значит, быстро разойдется. Сейчас, только народ потянется. Может, кто и ведерко сразу возьмет.

Час сидела Валентина. Только стакан малинки продала. И два килограмма черешни.

Дремать потихоньку начала, пока затишье в торговле. Бессонница ночная сказывается!

Полусон-полуявь вроде как.

И в этой дремоте видит она вдруг: Сережа стоит перед ней.

Стоит и улыбается.

Ну точно: сыночек ее, бедненький, сгинувший, Богом позабытый. Улыбка широкая, зубки белые-белые. Смотрит на Валентину, смеется и повторяет: «Малинка, мамочка, малинка!! Хочу малинку!»

Господи, до чего же хорошо Валентине во сне на сыночка смотреть! Живой, снова живой, да еще и веселый, малине любимой радуется, просит!

Хоть не просыпайся!

Да только вдруг понимает женщина, что не спит она. Не во сне на нее глазки Сереженькины смотрят: нежно-нежно голубенькие, как небо весеннее, как незабудки лесные.

А наяву.

Только не Сережа это. Мальчик. Малыш еще совсем. Годика два.

Тянется мальчик к ведерку с малиной и смеется: «малина, мама!»

Подняла глаза Валентина: и правда, мама с малышом рядом. Улыбается.

Маша.

Машенька Сережина.

Встала Валентина Ивановна, не знает, сказать что, слезы даже утереть сил нет. Только смотрит на девушку и шепчет про себя, еле слышно: «Маша… Машенька… Прости… Прости меня… Прости…».

Шагнула Маша вперед и обняла Валентину.

Та прижалась к ней, спросила с радостной надеждой:

- Внучок мой, да?

- Да! Сережин сын.