Сеть памяти

Иногда мне кажется, что я не помню его лица. Оно будто стёрлось — как отражение в воде, дрожащей от лёгкого ветра. Но стоит закрыть глаза, и всплывает не лицо, а другое: запах ухи, сеть, развешанная на стене дома, дедушкины добрые ругательства. Ругательства без плохих слов. Так рождались домашние «кодовые» слова. Всё детство я думала, что слово «педагог» — это ругательство. Дед говорил его с таким выражением, будто вот-вот бросит сапог в стену. Я боялась сказать это вслух. Только повзрослев, я поняла, как он умел сердиться без злости. Я помню его не глазами — я помню его тишиной, жаром дня, плеском рыбы в ведре. Помню тем, что осталось в памяти, как отпечаток — навсегда.

Он уходил на рыбалку тогда, когда мы все ещё спали. Иногда поздней ночью, иногда в четыре утра — в ту самую чернильную темноту перед рассветом, когда воздух пахнет свежестью и рекой. Он уже шагал вдоль тропинки с удочками, в сапогах, с ведром, с терпеливым прищуром, как будто разговаривал с рекой.

Когда солнце поднималось выше, мы просыпались. В доме было жарко, и в воздухе стоял запах ухи. Не обычной — его ухи. Только из бычков, только по его рецепту. Он не признавал другой рыбы. «Бычок — самая честная рыба», — говорил он. Мясо у неё сладковатое, костей немного, и если уху варить правильно — будет навар, который согревает душу.

Он варил её на обед. Большой казан — на всех, и ещё, чтобы осталось. И пока она тихо булькала на плите, он развешивал сеть — натягивал её на стену дома, прямо под солнце. Эта сеть — будто часть дома, как старое одеяло на спинке кресла. Наша задача с братом была, очищать её от водорослей, от речного мусора. Это было нашей частью его большого ритуала.

Когда мы собирались за столом, дедушка наливал каждому по тарелке ухи — прозрачной, пахнущей бычками, с картошкой, сваренной «до как надо» и кориандр, как же я его тогда не любила, только с возрастом я поняла насколько это было вкусно. Потом разливал по рюмочке домашнего красного вина, насыщенного, холодного, с терпким вкусом солнца и погреба. Даже нам, детям, плескал чуть-чуть — «от давления», говорил он серьёзно, будто сам был доктором наук по сельской кардиологии. А мы верили. Потому что у нас и вправду было жаркое солнце.

Иногда он говорил, не оборачиваясь: — Хорошая рыба идёт по тишине. Шуму боится. Только позже я поняла, что он имел в виду не только рыбу.

Он ушёл рано. Слишком рано. Я помню его обрывками — как старую песню, где знаешь только припев. Но даже эти обрывки живее и теплее, чем многие целые люди. Вспоминая, я вижу не лицо, а жесты. Не голос, а запах ухи. И этот взгляд — строгий, но добрый, будто он знал больше, чем говорил. И в его молчании всегда была любовь. Не мягкая, а глубокая, как река — широкая, вечная.

Теперь, когда по дому разносится аромат рыбы или сквозь летнюю жару пробивается свет, я будто снова там. Дедушка рядом, сеть сушится на стене, брат стоит на табуретке. А в казане булькает уха — не просто еда, а память. Память о человеке, который каждое утро встречал рыбу, пока мы спали.