Северодвинский дедушка

Похороны прошли в четверг.

Всем занималась мама. Черт знает, почему именно она взяла это на себя. Даже от помощи отказалась, хотя Лиза предлагала.

Вообще-то она могла этого не делать, мама. Она же не дочь, а невестка. Но они с отцом, два здоровенных лба, совсем растерялись.

Как будто не ждали, не гадали, как будто их маленькая, гордая и отважная бабушка непременно должна была жить вечно.

Мама, мамочка — отец первые дни только бессмысленно мычал и периодически восклицал в никуда.

А он, Веня… он все время вспоминал лес и походы по грибы.

И лисенка за окном их дачного дома.

И почему-то как бабушка терпеть не могла его педагога по фортепиано в музыкалке.

«Что за репертуар вы даете моему внуку? Сколько можно играть одного и того же Гайдна? Когда Веня уже займется Лунной сонатой?»

Лунную сонату ему так и не дали. Как подозревал Веня, из одним педагогам ведомой вредности. Но он все равно выучил ее сам, для бабушки.

Бабушка всегда просила сыграть ей Лунную сонату.

Только бабушка и просила.

А теперь уже никто не попросит.

Хоронили на Смоленском, что всех удивило.

Веня с отцом были уверены, что бабушка будет лежать там же, где ее мать и любимый муж, с которым они прожили душа в душу добрых полвека, или больше, Веня не считал и даже не задумывался. Бабушка с дедушкой были единым целым, от сотворения мира, и иначе быть не могло. А про точные цифры надо маму спрашивать, она всегда все помнит.

Но единое там целое, не единое, а бабушка вдруг возьми да заяви, что лежать хочет в городе и только в городе, потому что это ее родина, городская она, и вообще, у нее здесь брат и отец лежат, и знаю я вас, в деревню ездить перестанете и могилу мою забросите, особенно Венечка уж точно не поедет.

Говорила она это, что тоже странно, именно маме, потому что «ты запомнишь и проследишь, а на Левку с Венькой надежды нет, все перепутают».

— Мама, ты почему мне не сказала, что бабушка передумала с дедушкой лежать? — возмущенно спросил Веня, когда все выяснилось.

— Ну вот теперь ты знаешь, - развела руками та. - А знал бы заранее, и тогда что? Последней волей любимой бабушки пренебрег бы?

— Может, переубедил бы, - неуверенно пробормотал Веня.

Ответом ему были мамины глаза, устремленные в потолок. Проще Аральское море восстановить, чем переубедить бабушку, если она что-то решила.

Бабушка, бабушка, бабушка. Уже ничего не решит. Никогда. Ни за кого.

Прошло хорошо. Насколько это слово годится для похорон.

Пришло много людей.

Говорили много хорошего.

Утешали отца. И его, Веню, утешали. Любимый Бабушкин внук, говорили они.

Легко быть любимым, когда ты единственный.

И бабушка тоже была единственная — мамина мама умерла, когда Вене был год. Дедушка с той стороны - и того раньше. Веня знал их обоих только по фотографиям.

Может быть, поэтому мама так включилась в похороны и все организовала.

Хотя она бы сделала все и так.

Это же мама.

Мама может. Все, кроме красивых речей - так он считал, во всяком случае, до сегодняшнего дня. До момента, когда мама, взяв совсем не характерную для себя стопку водки в руку, встала и сказала: “Раиса Яковлевна была мне как мать. Мои мама с папой давно в земле, а Степан Сергеевич и Раиса Яковлевна…”

И запнулась, и заплакала. А считается, что невестка со свекровью ладить не могут. Но - бывает. У них было именно так. Было. Больше не будет.

Веня водку не любил, но бабушка Рая считала, что если уж что и пить, то лучше пару стопок водки, самый здоровый напиток. Поэтому, из уважения к бабушке, именно водкой и поминали. И он, и папа. И обоим никак не удавалось напиться. Что водка, что вода - разве что горькая, вот и вся разница. Горькая. Горько.

Нет, горько - это к свадьбе. На похоронах это слово неуместно. На похоронах всегда холодно. В любое время года. Дедушку тоже, вон, летом хоронили, а трясло так, будто тридцатиградусный мороз.

Вот и сейчас. Бабушка стала маленькой, похожей не на себя, а на восковую куклу. И гроб, и земля, горсть за горстью, и все это тяжелое, все это безнадежное, все ледяное. Горсть за горстью - и нет бабушки Раи, как будто никогда не было, и только горечь. Горечь от водки и без водки, горечь навсегда.

И всем горько, все либо плачут, либо стоят шатаются, как отец и как он сам, Веня.

Лизка разве что, Лизка выбесила. Стоит, понимаешь ли, слезы в три ручья, чуть ли не воет, нашлась плакальщица, как будто на зарплате.

Ученики бабушкины ее даже за внучку приняли, вот так.

Веня не сдержался и высказал все, что по этому поводу думает. Еще на кладбище, когда она подошла к нему с этими рыданиями обниматься. Не сдержался. Грубо сжал ее локоть и выдал что-то такое едкое, что-то про завязывай с театром. И, кажется, напомнил, что бабушка ее, Лизку, терпеть не могла.

Но на Лизу эта тирада впечатления не произвела. Она продолжила плакать и принимать соболезнования так, будто это она бабушку похоронила, а не он, Веня.

И он все последующие дни с ней практически не разговаривал.

Держался сухо, отстраненно.

Вероятно Лиза списывала это на скорбь.

На что хочет, на то пусть и списывает.
Ее проблемы.

Дядька с маминой стороны курил, единственный из всех, кто пришел на похороны. Вене вдруг тоже захотелось, отчаянно, до слюноотделения, захотелось затянуться, до слез из глаз, обжечь легкие до кашля, хотя не курил со школы — с тех пор, когда им, ботаникам из физмата, очень нужно было изображать взрослых и дерзких друг перед другом в перерывах между контрольными по матанализу и диффурам.

«Что, Венечка, только меня землей закидали, как ты сразу и курить? Может, еще татуировку сделаешь, как уголовник?» — зазвучал внутри бабушкин голос.

Не стал курить. А водки выпил, да. Почти бутылку — но не взяло. Ни в одном глазу. Никак, хоть умри.

А вот упомянутого дядьку с маминой стороны взяло хорошо. Веня ему даже позавидовал. И Лизка захмелела. И тоже давай там что-то про бабушку рассказывать, слова благодарности, потом, конечно, перешла на себя… Хотя причем тут ты? Кто ты вообще? В какую это тебя семью приняли? То, что к твоему существованию привыкли за десять лет, не значит, что приняли.

Когда его мысли принимали такой оборот, Веня злился на себя.

А потом опять на Лизу.

И опять на себя.

Ведь его никто за язык не тянул десять лет назад. Никто. Бабушка так и вовсе была против.

Может, и не зря. Может, и впрямь “воображуля первый сорт” эта Лизка, показушница, которой подавай только курорты и шоу, и даже на похоронах нужно непременно перетянуть на себя внимание.

“Воображуля, первый сорт! Куда едешь - на курорт?” - это так бабушка ворчала, закатывая глаза, когда речь шла о Лизе.

Эх, бабушка.

Бабушка, бабушка, бабушка, бабушка.

Что же ты так рано нас покинула.

Разве это возраст — 91 год?..

Ты же обещала дожить до правнуков. Ну и что, что «дождешься от вас, как же». Ну и что, бабуля, ну и что с того.

Вот, кстати, этим тебе Лиза особенно не нравилась. Хотя я же все объяснял... Тут-то как раз дело было не в Лизе.

Что? Что ты спросила? В чем было дело?.. Не помню, бабуля, не помню. Да и какая сейчас разница.
Не дали бабушке правнуков - и нет бабушки. Все.

А могла бы и дождаться. Что же ты не дождалась, а?

Что же ты, бабуля?..