Шальная магия. Здесь

Глава 1. Здесь

Летний вечер мог порадовать и теплом, и мягким светом ещё высоко стоящего солнца. И веселым чириканьем воробьёв, и веселой, шумной игрой детей во дворах. Но как Люба ни пыталась растянуть губы, улыбки не получалось.

- Лето, солнце, теплынь! Надо улыбнуться, надо порадоваться, - твердила она себе.

Да, надо.

Надо бы.

Стоило бы.

Но не получалось...

Просто она устала. Устала, да. Плечи вот ломит, ноги переставлять тяжело, они будто камнями набиты, такой серой галькой, отшлифованной морем. Вроде уставать не с чего – весь день сидела, не тяжести таскала. Просто мало двигалась, да ещё жара, отеки. Полежать бы, задрав ноги на стену. Да только вряд ли получится: столько всего ещё нужно успеть сегодня!

Сощурившись, Люба вспоминала, мысленно заглядывая в холодильник: надо ли в магазин зайти? Белый и новый, агрегат был мал, но отчаянно пуст. Это вспомнилось легко: всё, что было приготовлено, она доела вчера, а из неприготовленного – только чеснок с желтоватым перышком, проросшим в холодильнике непонятно каким чудом.

Значит, и в магазин тоже надо, и готовить придется. Люба выдохнула — показалось, что тяжесть на плечах стала больше, а ноги отяжелели ещё сильнее.

- Надо радоваться! – уговаривала она себя, но всё, на что хватало её оптимизма – разглядывать собственные босоножки. Они были поцарапанные и немного пыльные. А ещё - неновые. Вздувшиеся на усталых ногах вены только подчеркивали эту неновость. И пыльность тоже. А ещё – необходимость если не педикюра, на который нет денег, то уж мало-мальского внимания к неухоженным стопам.

Люба, покусывая упрямо не улыбающиеся губы, всматривалась в переплетение ремешков и, уже обращаясь к босоножкам, повторяла, как заклинание: «Держитесь! Ещё чуть-чуть, всего-то до конца лета, а там…»

Улыбаться не получалось, зато отвлечься от грусти – вполне: другой пары летней обуви у Любы не было, а тратить деньги сейчас, когда до конца лета оставалось совсем немного, не хотелось. Да и не было их, денег этих. К следующему лету она накопит на новые босоножки, тогда и купит. А сейчас… «Держитесь, хорошие, держитесь!»

В единственные мысли, которые помещались в голове – неприятные, о босоножках, которые могут развалиться, о вечной нехватке денег и усталости — то и дело влезал отголосок утренней неприятности, которая получит продолжение вечером.

Усилием воли Люба прогоняла этот тихий шепоток, крадущуюся тревогу, настойчиво возвращая мысли к стареньким босоножкам: «Надо начать откладывать сразу после Нового года. Или даже раньше?» и по привычке – профессиональная деформация, не иначе – просчитывала, сколько нужно будет сэкономить в месяц, если начать с нового года, а сколько – если с первого сентября.

Это была нейтральная, удобная и даже уютная тема. Считая в уме, сбиваясь и начиная заново, легко не замечать шумных детей и старушек у подъездов. Одни напоминали о Никите, другие – о соседке Матвеевне. А если вспоминать о другой обуви, считать и пересчитывать, то этой темы хватит до самой квартиры. Ведь в шкафу, нарочно не спрятанные в коробку, немым напоминаем, стояли сапоги.

Люба успела весной в какую-то акцию их починить - мастер на углу то ли от скуки, то ли кто ему подсказал, предлагал поздней весной чинить зимнюю обувь. И починка обошлась недорого, и это было бы чудесно — замечательно, если бы была ещё одна пара на зиму. А вот на новые сапоги деньги собирались со скрипом, постоянно возникали какие-то вопросы, требующие финансов и мешавшие отложить то, что отложить было нужно.

Потому и не складывала Люба в коробку старенькие сапоги. Потому и уговаривала босоножки выстоять и не вводить её в траты.

И на фоне мыслей о сапогах и деньгах было удобно не думать о предстоящем разговоре. А говорить очень не хотелось. Даже просто думать было неприятно. Но спрятаться не получится, и разговор заводить придется.

Она ощущала во рту неприятную горечь, будто уже дышала тем запахом, говорила те слова, что нужно будет сказать, и слушала ответ, неприятные фразы, сказанные неприятным тоном, от которого она будет чувствовать себя нова молоденькой и глупой девчонкой, невоспитанной и дурно воспитанной, лезущей не в свое дело.

- Вот справлюсь со всеми делами и сразу же сяду за магию! - уговаривала себя Люба, стараясь не замечать ноющее ощущение в желудке, не просто намекавшее, а откровенно скандировавшее об обеде более чем скромном и давно уже забытом, об ужине, которого нет, и даже продуктов, чтобы его приготовить, нет!

Так, спокойнее.

Люба медленно вдохнула, представляя, как усядется в любимое кресло…

Как возьмет в руки тонкие стальные спицы…

Как при первом прикосновении они будут холодить ладонь…

Как будут послушны её воле и станут успокаивающе позвякивать…

Как она, Люба, будет творить, и можно будет не думать о насущном, творить и дышать полной грудью, творить и жить той волшебной, сказочной, чудесной жизнью, где главные дела - примерять бальные платья и кружиться в танце, а не... Вот, кстати, она так и не решила, какое же обращение к дамам выбрать: фру или фрау?

Старые босоножки мерно щелкают твердой подошвой об асфальт, дом уже совсем близко, а на душе теплеет: надо решить, как благородную даму величать лучше? Немецкое «фрау» Любе не нравилось, а вот «фру»… Что она помнила про фру? Это из «Муми-троллей», кажется, которых она когда-то давно читала сыну. Или там было как-то по-другому? Фрекен?

Ну вот уже и её двор. И это и хорошо, и плохо.

Хорошо, потому что дома её ждёт Тефик, самое жизнерадостное существо в мире, – Любе наконец удалось улыбнуться. Потому что босоножки продержались этот день и, если так, то, наверное, выдержат и до конца лета. И ещё потому что Люба вытянет уставшие ноги и скоро поест.

И… плохо, потому что придется готовить из ничего или идти в магазин, выгуливать Тефика, хотя ноги воют от тяжести, и… Ещё…

Что же ещё?

Кажется, сегодня Димкина очередь мыть плиту и раковину в кухне? Значит, ещё уборка.

Да, вот такая баррикада дел, и за ней почти не видно того, самого неприятного - разговора с Матвеевной, от мысли о котором всё внутри опять сжалось.

Ничего. Выстоим! В первый раз, что ли? Надо чуть-чуть перетерпеть.

Люба выдохнула, касаясь электронным ключом домофона. Тот тонко пропиликал, и она нырнула в сумрачную прохладу подъезда. Люба привычно задержала дыхание, но плотная вонь из темного провала без двери – входа в подвал – всё равно осела противной пленкой на языке, и пришлось, как и всегда, поторопиться.

Хорошо бы, ничего неожиданного этим вечером не случилось, а то ведь разные бывают случаи. А ей хватит и тех неизбежных неприятностей, что произойдут обязательно.

Раз ступенька, два…

Идти нужно аккуратнее, чтобы не порвать истершиеся ремешки босоножек.

Пролёт и ещё один…

И вот уже можно нормально вдохнуть, сглотнув гадкое ощущение во рту, и порадоваться, что въевшийся в стены сигаретный дым и вонь кошачьей мочи в кои-то веки почти не ощущаются. Неужели в подъезде сделали уборку?

Но на всякий случай Люба смотрела перед собой, стараясь проверить чистоту вечно грязного пола с оббитой коричневой плиткой. Чтобы не портить впечатление. А то вдруг показалось?

Лай Тефика Люба расслышала уже на втором этаже, и та улыбка, о которой она твердила всю дорогу домой, легко набежала на лицо. Шаги сами по себе ускорились, а ноги стали легче. На свой третий этаж она забралась запыхавшаяся, но счастливая: вот они, первые лучики радости – как же это приятно, когда тебя так любят, встречают!

Люба поспешно открыла дверь квартиры, и Тефик заскакал вокруг, запрыгал на своих умильно тонких ножках, гавкая и задыхаясь от радости. Придержав ремешок сумки, она подняла собачку на руки, и мокрый язык прошелся по Любиному лицу быстро, жадно, хаотично. Она сморщилась, засмеялась, уворачиваясь. Холодный собачий нос тыкался ей в шею, хвост, вертящий туловищем из стороны в сторону, только что не вырывал маленькое тельце у хозяйки из рук, и вся эта радость обрушивалась на Любу волной цунами.

- Ну-ну, мой сладкий, - бормотала она с улыбкой, гладила выпуклый лобик и прижимала к щеке шелковистую мордочку пса, счастливая его счастьем.

- Я его придушу когда-нить, - процедила Людка, выплывая из кухни с кастрюлей, которую держала полами засаленного халата, открывая толстые, в наплывах жира ноги. – И гавкает, и гавкает всё время!

Любовь перестала улыбаться, когда подняла взгляд на соседку, и крепче прижала к себе вертящуюся собаку.

- Только посмейте! – сказала тихо и зло – она не позволит себя запугивать. – У меня связи в прокуратуре!

- Ой, ой, ой! – пренебрежительно покачала головой соседка, скрываясь за своей дверью.

Пренебрежение было напускным – Люба знала точно, что душить Тефика Людка не станет, раз сказала об этом вслух. Слишком она труслива, слишком боится возможных последствий. А связи в прокуратуре, какими бы призрачными они ни были, — бывший однокурсник Димки, с которым он давно не общался — были весомым аргументом.

Эта скорее поступит подло и накормит отравой. Такой поступок вполне в её характере. Но оставалась надежда, что всё же трусость в этой туше сильнее ненависти.

- Ч-ш-ш, - шептала Люба, почесывая собаку за ухом, и, не разуваясь – она давно перестала относиться к общему коридору как к дому, – пошла к своей двери. На ходу шептала то ли псу, то ли себе: – Я не дам тебя в обиду, не дам!

Проходя мимо двери Матвеевны, стукнула локтем в филёнку, проговорила: «Валентина Матвеевна, собираюсь идти с Тефиком гулять, зайду в магазин. Вам что-то купить?» - и, опустив вертлявого пса на пол, отперла свою дверь.

Повесив сумку на крючок у входа, покопалась в ней и вытащила кошелёк и пакет для похода в магазин. Телефон брать не стала, только выключила звук, чтобы Димка не услышал, если вдруг кто-то позвонит, и не стал ломиться в закрытую дверь.

Вздохнула, глянув на холодильник. Есть хотелось до рези в желудке – хоть бы чашку чая выпить, что ли? Но это – ставить чайник, мыть руки, ждать, пока заварится. И тогда придется отложить поход в магазин, а за продуктами все равно идти нужно, и, значит, она провозится со всеми делами и не успеет сесть за спицы. Так что лучше прямо сейчас выгулять собаку и заодно заглянуть в магазин.

Люба устало глянула на Тефика, который сидел у порога и, вывалив язык, улыбался счастливой собачьей улыбкой, всем видом демонстрируя готовность идти на прогулку. Она сняла поводок с крючка, присела, защелкнула его на ушке ошейника и погладила счастливого пса, пружинисто вскочившего на ноги и снова вертевшего хвостом.

- Идём уже, радость моя! – поднялась и вывела собаку в коридор.

Огляделась. Никого не увидев и не услышав, заперла дверь. И снова огляделась, подергала ручку, проверяя хорошо ли закрыта дверь. Отдельно проверила, не забыла ли ключ в замке и на месте ли кошелёк.

Матвеевна уже ждала, стоя в дверях своей комнаты.

- Мне хлеба чёрного, четвертинку, ну ты знаешь какого, - строго проговорила она, не здороваясь и не пытаясь быть вежливой, и протянула гладенькую купюру. – И два яблока.

- Валентина Матвеевна, - качнула головой Люба, наматывая поводок на руку, чтобы Тефик не ворвался в приоткрытую дверь за спиной соседки, - ну неужели я вам не отрезала бы хлеба?!

Это баранье упрямство соседки чем дальше, тем больше выводило Любу из себя. Она с трудом сдерживала раздраженный крик – ну что за демонстративность?

Старушка в ответ лишь недовольно поджала губы:

- Вот ещё. Я не нищенка на паперти.

- Ну хорошо, хорошо, - быстро сдалась Люба, прекращая разговор предсказуемый, как восход солнца, и совершенно бессмысленный, как попытка не пустить солнце на небосклон. Она уже жалела, что затронула эту тему, да и снова злилась на себя – пора бы уже привыкнуть. И перевела разговор на другое: – Яблок каких хотите: желтых или зелёных?

Старушка пожевала губами, раздумывая, и решила:

- Жёлтых, наверное. Только, Любовь, некрупных! – строго наказала напоследок, и Люба опять почувствовала себя школьницей младших классов. Ну за что ей всё это?!

- Хорошо, - кивнула. – Моющих никаких не надо?

- Нет. Иди уже.

Люба промолчала, сдерживая не только гримасу, но и тяжелый вздох – этот королевский тон из уст соседки её тоже злил. Но не воспитывать же её, старуху? Тем более сегодня.

И Люба, потянув за поводок, пошла к выходу из квартиры.

А Матвеевна осталась стоять у приоткрытой двери своей комнаты, прислушиваясь к Любиным шагам.

«Вот и хорошо! - мысленно уговаривала себя Люба, следуя за Тефиком сначала по подъезду, а потом по двору, и дальше – по улице. Пёс засовывал нос в каждую дыру, «читая» последние новости – где пробегала собака, где сидела кошка и чем соседи кормили голубей. – Поговорю с ней сразу, как приду, и не буду весь вечер мучиться».

А на сердце всё равно было тяжело, и Люба, потирая живот - бунтующий желудок никуда не делся — провела в магазине на десять минут больше, чем было нужно. Не то, чтобы она без дела ходила от прилавка к прилавку, но... Размышления над уцененной булочкой, которую можно было съесть прямо сейчас, пока выгуливает пса, затянулись до неприличия. Просто заодно она искала в себе силы не злиться на грубую заносчивую старуху, от предстоящего разговора с которой не ждала ничего приятного.

Булочка стала удачным экспромтом, позволившим оттянуть время возвращения, немного притушить голод и до изнеможения нагулять собаку. Тефик устал первым и потянул её домой, и Люба с неохотой, медленно, уже не переживая о дурных запахах подъезда, поднялась в квартиру.

Хотелось постоять у двери, а лучше посидеть, или даже пойти ещё немного прогуляться, но тянуть было бы глупо – у Матвеевны острый слух, и она уже, наверное, услышала, что Люба вернулась. Поэтому, выдохнув, как перед прыжком в прорубь, она решительно постучалась к соседке и повела довольного, вывалившего розовый язык Тефика в ванную мыть лапы.

Маневр со стуком был отработан многими годами соседства: старушка не выходила из комнаты, не поправив одежду и не причесавшись. И вообще, без особой нужды не выходила. Поэтому и на стук отзывалась не сразу. И стоило её вызвать заранее.

Это было правило Валентины Матвеевны из того списка, где было «угощения и подарки не принимаю!» Это правило, с которым Люба по молодости пыталась бороться, переставало действовать крайне редко и в исключительных случаях, например, в честь какого-нибудь праздника - Восьмого марта или Нового года – да и то ненадолго.

Когда Тефик уже семенил из ванны, дверь соседкиной комнаты была приоткрыта, а сама баба Валя стояла на пороге, как часовой.

- Вот сдача, а вот покупки, - Люба вложила в её сложенные ковшиком руки деньги и продукты.

- Спасибо, Любовь, - вежливо и немного мягче, чем, когда давала поручения, проговорила соседка.

Но тон всё равно был сродни снисходительной похвале глупенькой прислуге, а не сделавшей доброе дело соседке. И это опять злило и даже обижало. И Любе не хотелось затевать разговор, который она, не смотря ни на что, должна была начать.

Чутко уловив паузу, Матвеевна спросила:

- Что-то хотела?

И опять этот тон. Ну точно королева, которую отвлекли от дел государственной важности…

- Да, - со вздохом ответила Люба, сворачивая поводок. – Можно, я войду?

Матвеевна недовольно пожевала губами – она не любила пускать к себе гостей, - но всё же посторонилась и дала нежеланной гостье пройти. Люба, между прочим, тоже не любила бывать у Матвеевны, и потому прикрыла глаза, делая два шага вперёд. Она знала, что увидит, и хотела приготовиться.

За спиной закрылась дверь, щелкнула задвижка, которую хозяйка комнаты называла «шпингалет», Тефик потянул за поводок, желая что-то исследовать, и Любе пришлось-таки смотреть по сторонам.

Но, как и всегда, она была шокирована - жуткое сочетание идеального порядка, когда каждая вещь лежит по линеечке на строго отведённом месте, и чудовищной грязи никого не могло оставить равнодушным.

Идеально ровно застеленная кровать, на которой - три подушки, одна на другой, от большой к маленькой. Рядом тумбочка. Старая, облезлая, с отслоившейся, порыжевшей полировкой, сверху - четкий ряд пузырьков флакончиков и бутылочек с лекарствами, выстроившихся по росту.

На столе, покрытом темной, как запекшаяся кровь, скатертью, стопка фотографий в рамках. Они лежат строго по размеру, от большей к меньшей, такой аккуратной пирамидкой. И зачем старухе эти фотографии – непонятно.

На столике у входа – посуда. Четыре разномастных чашки. Они стоят по росту, и ручки повернуты в одну сторону. В широкой старой кружке, алюминиевой, с гнутой ручкой, - вилки и ложки. Эти тоже стоят аккуратно, букетом – ложки направо, вилки налево. По центру три ножа. И тоже по росту.

Люба знала, что внутри столика, за хлипкими дверцами – кастрюли, сковородки, пара мисок и старый бидончик для молока. И том маленьком пространстве вся посуда тоже в стопочках, и тоже от большой к меньшей, по росту. И ручками повернуты в одну сторону. Как чашки.

От этого порядка веет чем-то маниакальным, нездоровым. И у Люба тяжело сглатывает и отводит взгляд.

Но тут же натыкается на маленький диван с лоснящимися, почерневшими ручками и продавленными подушками. Не дай бог на это присесть или даже дотронуться, и плечи сами собой передёргиваются.

В ту же копилку добавляется омерзение от давно немытого, заросшего с улицы пыльной паутиной окна, что глядит пустым, полуслепым глазом из каймы старых, грязных, но уложенных аккуратными складками – да, да, от большей к меньшей! – штор. Старый же шкаф, входная дверь, клеенка на столике - всё засалено бесконечными касаниями до сплошного черного цвета. Крашеные стены, такие же грязные, но с протертой чистой полосой, где их касается палец… Коричневый, никогда не видевший побелки потолок с черными углами. И голая лампочка на перекрученном шнуре, свисающая в центре комнаты. Она едва пропускает свет из-под тысячекратного слоя мушиных точек и почему-то вызывает ассоциации с вытрезвителем, где Люба никогда не бывала.

Она много раз предлагала купить хоть самый простой абажур, постирать шторы, почистить старенький диван, отмыть мебель и стены, но Матвеевна всегда наотрез отказывалась:

- Мне всё равно не видно, а шторы ты и украсть можешь.

Люба уже давно молчит и не суется с глупыми предложениями, но вот это чувство, когда ты от чистого сердца готов помочь слепой старухе, а в ответ слышишь обвинение в воровстве, которого нет, не было и быть не могло, до сих пор неприятно холодит душу и замораживает язык, так и порывавшийся предложить помощь.

Нет, она всё понимала: Матвеевна не любила свою немощь, а грубостью отгораживалась от доброхотов, держа всех на дистанции. Она же не только Любу гнала. Немолодые женщины из социальной службы, что иногда приходили к соседке, мялись на пороге, порываясь бодро отбарабанить свою речь, и спотыкались на каждом слове под строгим невидящим взглядом Матвеевны. А кому удавалось пробраться в комнату старухи, довольно быстро выскакивали оттуда красные, распаренные, с одуревшим выражением лица. Некоторые – и вовсе в слезах.

Люба грустно усмехалась, видя поспешное бегство социальных дамочек – она тоже поначалу плакала. Теперь… Теперь чаще злилась и избегала соседку.

Возможно, в чём-то старуха была права, когда подозревала всех и каждого. Но с Любой она была знакома давно и уже могла бы поверить, что за столько лет…

Тефик всё тянул поводок, пытаясь пробраться под стол, под таинственные своды темно-красной, как запекшаяся кровь, и грязной как всё в этой комнате, скатерти. И Любе в попытке удержать равновесие в прямом и переносном смысле поневоле пришлось искать, на чём бы приятном остановить хотя бы взгляд, если уж дотронуться ни к чему нельзя.

Нашла.

Относительно новый и потому ещё чистый предмет – прямоугольная пластиковая корзинка с моющими средствами. С такой удобно ходить в места общего пользования, то есть в ванну: ничего не вываливается и всё под рукой, а для слепой старухи – особенно. Эту корзинку Люба сама же и подарила на прошлый Новый год. А Матвеевна снисходительно позволила преподнести ей этот подарок.

- Так что хотела? – так и стоя у двери, строго спросила хозяйка. Не то чтобы надменно, но сухо и неприветливо. Да, пожалуй, что сухо. И очень-очень неприветливо.

Она умела вот так по интонации, по паузам, даже по дыханию собеседника определять, кто и с чем пришел – с важным или с ерундой. И именно поэтому пустила Любу за порог. Почувствовала вот этим своим чутьем, что не просто предложить помощь пришла молодая соседка.

Люба набрала воздуха в легкие и выдавила:

- Ваша дочь звонила сегодня…

Ну вот, сказала. Ещё немного и можно будет уйти. Конечно, возмущенной лекции можно было не ждать – не тот Матвеевна человек, но некоторые и без слов могли устроить ведро помоев на голову.

Бабка сморщила лицо, вмиг перестав быть вредной слепой старухой. Теперь она была несъедобным печёным яблоком. Или сушеной поганкой? Так ли, иначе – всё равно ядовитой.

- Что говорила? – проскрипела после паузы Матвеевна.

Тефик шуршал под столом, и Люба то наматывала поводок на руку, то сматывала обратно, нервничая. Вполне в стиле бабы Вали было после первых же слов щелкнуть «шпингалетом» и вытолкнуть соседку в коридор, не дав и слова сказать. А потом закрыться у себя в комнате на пару дней и не реагировать ни на стук, ни на призывы. А Любе потом объясняй дочери, как и что у них тут произошло.

- Зовёт вас к себе, - проговорила, запирая ненужные сейчас эмоции. - Сказала, что сын уехал учиться. Что в квартире есть свободная комната. – Старуха вытянула вперед губы, всем видом демонстрируя пренебрежение к подобным новостям. - Что беспокоится за вас, хочет, чтобы вы были рядом.

И Люба подняла глаза к закопчённому потолку. И закрыла их. Чтобы не видеть этой вредной старухи, её недовольства и её жуткой комнаты. Она же не должна? Нет. Она лишь передаточный механизм, вроде телефона. Вот сказала, а сами они потом пусть разбираются. Без неё!

Матвеевна молчала. И Люба молчала. И стояла с поднятым к потолку лицом и закрытыми глазами.

Пауза всё тянулась и тянулась.

А Люба вдруг вспомнила кое-что и поспешила добавить, прогоняя дурацкое ощущение школьницы, не выучившей урок:

- Ещё сказала… Сказала, что приедет недели через две. Так что у вас есть время подумать.

Дочь Матвеевны жила невероятно далеко – в Челябинске, и бывала у матери редко. Если звонила, то Любе, прося передать то или это, дать поговорить с старухой или интересуясь ей здоровьем. А приезжала нечасто, хотя и регулярно – раз в год. И каждый раз уговаривала, упрашивала, умоляла мать ехать с ней.

Но гордая старуха задирала нос и отказывалась. «У вас места нету», - иногда подавала реплику. Или: «Климат ваш мне не подходит». Но чаще просто отказывалась, ничего не объясняя. Категорически отказывалась ехать и ставила в разговоре точку.

И, конечно, дочь приходила поплакать-поговорить с кем? С Любой. И телефонами обменялись, и созванивались – чаще звонила, конечно, дочка Матвеевны. А что новостей особых не было, то и общались редко. Вот как сегодня: мол, как там мать? Приеду скоро, хочу забрать её, передай, пусть подумает.

Но Люба знала, что с дочерью Матвеевна так же холодна и строга, как и с ней, с чужим человеком, что не подпускает к себе близко и уезжать откажется. И что её втянут в свои семейные разборки. И ко всем её неприятностям добавится ещё и эта…

- Ладно, я пойду. У меня ещё планы были. Тефик, домой, - делая полшага к двери, сказала Люба.

Соседка молча звякнула «шпингалетом», выпуская гостью.

Услышав своё имя, пёс, уже выбравшийся из-под стола с клочком паутины на усах, звонко тявкнул, и старушка проговорила, чуть улыбнувшись:

- Тефика оставь. – И после короткой паузы: - Если хочешь.

Позволила. Ну просто милостью одарила. Но Люба молча сняла поводок и, выйдя, сказала:

- Перед сном выставляйте его в коридор.

- Да, - озабоченно наклонилась в сторону собаки соседка. - А может, у меня поспит… А, Тефик? Поспишь?

И голос старухи смягчился. Пожалуй, Тефик был единственным существом, в разговоре с которым появлялось это биологическое чудо — мягкость в голосе старухи.

Пес чуть подпрыгнул и лизнул Матвеевну в нос. Та ахнула, распрямилась и строго сказала, опустив лицо, будто и в самом деле смотрела на пса:

- И у меня поспит. Он же погулял? – подняла незрячие глаза на Любу.

- Погулял… - протянула она. Что будет, если пес ночью растявкается или станет выть, просясь к хозяйке? Хватит ли дружелюбия старухи? Люба медлила, уже стоя в общем коридоре, и глядела на Тефика нерешительно. В принципе, раньше-то справлялась. Чего сейчас переживать?

- Иди, - раздражённо проговорила Матвеевна, рукой махая Любе, будто прогоняя насекомое, - иди уже!

Люба кивнула, наконец выпуская вздох, и повернула к себе. Старухе нужно было подумать, может, обсудить с кем-нибудь предложение дочери, а бессловесная тварь в собеседники тут подходит куда больше, чем человек, который может растрепать всё. Или вот украсть старые шторы, которые даже на тряпки не сгодились бы…

Люба устало готовила ужин и уже не чувствовала голода. То ли уцененной булочкой перебив себе аппетит, то ли впечатлением от жуткой комнаты слепой старухи, а может, и разговором с ней. Только противное тянущее ощущение в желудке, которое было уже не голод, а всхлип обессилевшего организма подсказывал, что поесть все-таки нужно.

Но, возможно, аппетит портила толстая Людка, загородившая своей огромной тушей дверной проем.

Она громко вещала о том, что сегодня очередь Любиного мужа убирать на кухне, что вечно сотворят бардак эти вонючки, а сами бросают всё и тараканов только кормят, что развелось пьяни как собак нерезаных и прочее, прочее, прочее. И всё это громко, издевательским тоном, потея, выкатывая глаза, потрясая толстым кулаком, с трудом сложенным из пальцев-сосисок.

С удовольствием.

С наслаждением.

Людка уже закончила все дела на кухне, спрятала свою посуду в шкаф на электрическом замке, но всё не уходила. Видимо, ожидала представления: как Люба будет гнать Димку убирать или, в крайнем случае, как будет делать это вместо него сама.

Димка в её, Любиной, жизни создавал ряд неудобств, но она никогда не жаловалась и уж тем более не устраивала прилюдных скандалов. Это Людка не стеснялась ругаться с домочадцами на повышенных тонах и в общем коридоре, пытаясь привлечь соседей на свою сторону. И от того, что не получалось – не те, ой не те люди окружали эту великую женщину! – злилась и кричала ещё громче.

На шпильки толстухи Люба реагировала вяло, зная, что никакого представления не будет. И не потому что ей самой были неприятные сцены. Просто Димка ловко избегал встреч в те дни, когда был дежурным по кухне. Он не высовывался из комнаты, и иногда казалось, что и дома-то его нет – настолько тихо было, свет не горел и даже шороха из-за двери не было слышно.

Люба знала, насколько он не любит прибираться. Уборка, по его мнению, была презренным занятием, исключительно женской работой, которую мужчине делать – только унижаться. Скорее всего, Димка просто не умел нормально всё отмыть и сложить, и потому изворачивался и лгал, лишь бы не заниматься тем, чем не хотелось.

- Шла бы ты, - с раздражением посоветовала Люба, устав от громогласности молодухи, когда закончила готовить нехитрый ужин.

Она планировала разделить его на четыре части: одну съесть сейчас, вторую оставить на завтрак, третью взять с собой на работу и съесть в обед, а четвёртую отдать Димке. Он наверняка ничего сегодня не готовил, прячась от обязанностей. «Не сорил, значит, убирать не буду», - будто говорил своим поведением.

Люба только улыбнулась устало: как же это на него похоже! Как похоже…

- А что это ты тут командуешь? – выпятила огромный бюст Людка, подперев его сложенными руками, и вызывающе прищурила свои и без того узкие глаза.

- Твой Вовка английский плохо учит, домашнее не делает, - расчётливо заложила Людкиного старшего Люба. Свою осведомлённость пояснила. Для убедительности: – Англичанку видела на улице, когда Тефика выгуливала.

Людка набрала воздуха, чтобы возмутиться, даже покраснела. Но не проронила ни звука, сдулась, сжала губы в тонкую полоску, засопела и, развернувшись с носорожьей грацией, ринулась во вторую из своих комнат, «детскую». Люба хмыкнула и присела наконец поесть – желудок скулил тихо и монотонно, требуя еды.

Жуя макароны, прислушивалась к воспитательной беседе. Ага, кажется, отпрыск ещё и дневник потерял!

Про Вовку она не врала, хотя правды в её словах было не так уж много. Люба в самом деле встретила на улице знакомую, работавшую в школе учителем английского, и та, как и всегда, посетовала, что дети плохо учат её предмет, что самим им трудно, а родители не помогают. Дежурная фраза, не более, но Вовке подходила идеально – у него на круглой конопатой мордашке всегда были написаны лень и жажда безделья, так что лишнее надзирательное внимание мамаши ему точно не помешает, а Люба спокойно поест.

Для большего спокойствия стоило, конечно, уйти к себе в комнату, но сейчас и тут никто не помешает. Людка станет допытываться у Вовки о дневнике, который он, скорее всего, потерял или спрятал, требовать показать тетради, или, не дай бог, залезет в его портфель; Димка будет и дальше прятаться, до самой ночи или пока на кухне не закончится уборка; Матвеевна – общаться с Тефиком о предложении дочери и тоже не появится. Остаётся только Семёныч. Он может выползти из своей норы - самой дальней комнаты, - но Люба услышит его характерные шаркающие шаги ещё издали и успеет уйти.

Зато если она поест прямо на кухне, то не придётся ходить туда-сюда с грязной посудой, и она в итоге быстрее справится с уборкой.

Поэтому и ела быстро, не особенно чувствуя, вкусно ли приготовлены макароны, и всё отчетливее ощущая, как тонкие нити предвкушения звенят, словно гитарные струны, как всё важнее становится вопрос: фрау или фру?

Вымыв посуду, принялась за уборку. Руки сами торопливо тёрли и чистили плиту, мыли раковину, орудовали веником и… подрагивали. Мысли уже были там – в чудесном мире, сотворённом её «шальной магией», и в душу закрадывалась радость, что вечер так хорошо складывается: она вот-вот закончит все дела, ничего неожиданного не приключилось, и даже Тефик до сих пор не появился. Значит, есть возможность творить долго и спокойно.

Закончив на кухне, быстро забежала в душ, а на обратном пути, пробегая мимо Димкиной комнаты, на секунду замерла и сказала достаточно громко, чтобы он услышал через дверь: «Еда на холодильнике, успей, пока Семёныч не нашёл», - и спряталась у себя.

Поворачивая ключ в замке, улыбалась - в душе звенело: «Сейчас! Сейчас! Сейчас!» Люба торопливо делала последние приготовления — надевала теплые носки, усаживалась в кресло и тянулась за вязанием. Всё внутри восторженно вибрировало: наконец!

Спицы удобно легли в дрожащие от нетерпения руки. Первая петля, вторая, третья… И вот комнату наполнило мерное звяканье, пальцы вошли в ритм, и Люба счастливо вздохнула, погружаясь в сказочный мир.