Шепот из колодца

Глава 1

В деревне мне стало плохо.

Ухабистая лесная дорога укатала мой и без того мутный разум, от чего я чуть не плюхнулся в придорожную яму, когда выполз из УАЗика.

— Укачало, отец?

Из окна со стороны водителя вылезла вихрастая голова Максима, но тут же убралась обратно, как только меня раскатисто вывернуло наизнанку.

— Такие у нас тут дороги! Как говорится, враг не пройдет! — то ли пожаловался, то ли похвастался молодой водитель.

— Все нормально, — соврал я. — Но, пожалуй, дальше пойду пешком. Куда мне?

— Иди вон туда, на «пятак»!

Водитель махнул рукой куда-то вдаль. А может, просто мух отгонял.

— Не понял! На какой «пятак»?

— Ну бабка Игонья, про которую ты спрашивал, на «пятаке» живет. Тебе ж к ней? Ееный дом — крайний слева.

Я протер кулаками глаза и повернул голову по направлению, куда указывал палец водителя. Но ни «пятака», ни дома не увидел. Только непроглядное марево, да косые заборы.

— Давай провожу, бать, — предложил вихрастый, заглушая двигатель, — а то заблудишься в наших краях.

Я не успел отреагировать на его гостеприимство, как он уже выпрыгнул из УАЗика и со всей дури хлопнул дверью. Не закрылась. Тогда он присел, покурочил ручку, а потом наотмашь врезал по просевшему металлу. В этот раз удачно. Закрылась.

— Ну смотри, — Максим приблизился к моему лицу, и потянуло перегаром, — тебе во-он туда, — он пощекотал пальцем воздух. — Можно напрямки махнуть, но по пустырю нам не пройти — там анчутка живет беспятый.

Я прислушался.

— Поэтому обойдем по дворам, — он продолжил намечать пальцем будущий маршрут, понятный только ему, — выскочим на главную улицу, а оттуда на «Игошин пятак». Я тебя провожу, а потом поеду к себе. Мой дом на другом конце деревни.

— А анчутка — это черт? — уточнил я на всякий случай, хотя прекрасно понимал, что (кого?) он имеет ввиду.

Парень тронул меня взглядом.

— А-а, да ты, городской, любопытный! Но лучше о нем помалкивать, а то рогатый, беспятый, тут как тут будет!

— Да как же помалкивать! — я искренне возмутился. — Три часа в дороге трясся, чтобы о нечисти вашей услышать.

Вдруг он резко остановился и уставился на меня колючими глазами, без всякого намека на шуточки. Я впервые рассмотрел его сеченую бровь с толстым розовым рубцом посередине, похожим на жирную мертвую гусеницу.

— Смотри сюда, — он грозно потыкал в шрам, — видишь? Я чуть без глаза не остался от любопытства и неверия своего. Так что ты осторожен будь с разговорами. Я тебе ничего не расскажу! К Игонье иди – она у нас не суеверная, пусть болтает. А я не стану!

Дальше мы шли молча.

С виду деревня не произвела на меня хоть сколько-нибудь волнующее впечатление. Деревня, как деревня, коих я видел десятки за пятнадцать лет работы на кафедре. Черные бревна домов, жиденькие хозяйства, бесплодные сады, да тощая скотина. По правде сказать, редкая деревня баловала меня по-купечески богатым домом или сытым стадом, чаще экспедиции приводили меня в умирающие деревни, подобные Завражью. Бывали и те, что значились только на карте, но не в жизни. Эта мало отличалась от тех, названия которых я уже и забыл.

— То есть ты, Максим, с анчуткой встретился, правильно я понял? — я все-таки рискнул зайти на второй круг расспросов. В конце концов для чего я сюда ехал! — Это он тебе шрам оставил?

Он насупил брови (точнее одну, сеченая не двинулась) и пробубнил:

— Ну может и так.

А потом добавил:

— Работа у тебя странная, отец, про нечисть спрашивать. Неужели в городе платят за деревенские страшилки?

Я задумался, как лучше ответить, и решил сказать, как есть:

— Моя работа — собирать следы славянской мифологии в современной деревне...

Я не успел договорить, как Максим вскинул подбородок и затряс своими могучими плечами в такт хохоту.

— Современной? Ну ты, отец, сказанул! Посмотри вокруг, где ты видишь современность? Нам даже газ не провели! — Он смахнул слезу. — Я с тебя умираю, юморист.

Меня его реакция взбесила. Деревенский невежда!

— А ты чего, вихрастый, меня отцом-то называешь? — бросил я ему в спину, а сам чуть отошел на всякий случай. — Я не многим старше тебя. Сколько тебе? Тридцать? Тридцать два?

Он смеяться перестал. Вылупился и смотрел на меня с удивлением и с восхищением одновременно. Как смотрят на котенка, который внезапно осмелел и пошел на овчарку.

— Ладно, — махнул я рукой, — показывай дом, где Игонья ваша живет!

В ответ он улыбнулся одними глазами и закинул в рот веточку «петушиной лапки».

На центральной улице запахло гарью.

Я крутил головой и шарил глазами по дворам, чтобы увидеть хоть кого-то из жителей, но деревня, как вымерла. Все, что попалось мне на пути, намекающее на человеческую жизнь — это тлеющая бочка с остатками прошлогодних яблоневых веток.

— Игонья — это ваша деревенская целительница? — спросил я как бы между делом.

Я нарочито избежал слов «ведьма» или «колдунья», чтобы не взболтать окончательно спокойствие моего спутника. Никогда не знаешь, как местные называют своего посредника между мирами: колдунья, ведьма, знахарка, колдовка, бабка или волшебница.

— Угу, — подтвердил вихрастый, — целительница. С природой работает.

Он держался равнодушно, если не сказать отстраненно, как если бы мы обсуждали что-то житейское, например, расписание автобусов. Я же возбудился от нетерпения, аж ладони вспотели.

— То есть лечит травами?

— Лечит-лечит, — вздохнул Максим. — С навью знается, с нежитью всякой.

— А ты, Максим, сам-то веришь во все это? В нечистую?

Он глянул на меня с подозрением, как на человека, который по наивности полез в запретную тему, хотя сам пса от волка отличить не сможет, хмыкнул и ничего не ответил.

Да и не нужно было. Конечно, верит. Как верит в то, что шрам он заработал от черта, а не по пьянке.

Пока я подыскивал новую тему для разговора, взгляд мой блуждал от избы к избе.

Вдруг я увидел что-то странное.

В окне ближайшего дома показалось лицо. То ли детское, то ли женское — не разобрал. Я поднял руку и помахал в знак приветствия, но ответа не последовало. Прозрачное неживое лицо неподвижно смотрело на меня из тьмы комнаты. Я присмотрелся внимательнее, и в это мгновение что-то тихо хрустнуло под ногой. Это оказалась детская заколка, каких было полно у моей дочери. Я снова посмотрел в окно, и лицо придвинулось ближе к стеклу, хотя так и не шевельнулось.

Максим заметил, как я помахал кому-то, но не отреагировал. Мне показалось (а может, и не показалось), что он тоже увидел кого-то в окне. Но здороваться не стал.

— Почти пришли, — сказал он. — Уже виднеется «Игошин пятак».

— А почему «пятак»? — спросил я, провожая глазами лицо в окне.

— Потому что дом стоит на отшибе. Ни пришей кобыле хвост! — он оглядел окрестность, как будто видел впервые. — Тут все дома в ряд, а ее — на пятачке, как у свиньи, понял? — он хрюкнул для убедительности. — Оттого и пошло: Игонья на пятаке живет.

Дом бабки Игоньи представлял собой крепкое деревянное строение в полтора этажа. Первый этаж, судя по аккуратным занавескам, жилой, второй — чердак, под самой крышей. Забор вокруг дома был прочным и целым, не ветхим и истлевшим, как у большинства деревенских ограждений. Видно было, что за домом следят, а значит, хозяйка — женщина энергичная, хоть и немолодая.

— А сколько лет Игонье? — спросил я Максима.

Он пожал плечами.

— Сам спроси. Я не знаю. Я родился, она уже бабкой была.

— А ты здесь родился? В Завражье?

— Конечно. Игонья меня и достала на свет. Мать моя тогда чуть к дедам не отправилась, и меня за собой едва не утащила. Бабка спасла обоих. Потом выхаживала меня. Рассказывала, как припекала на хлебной лопате.

— Это как? — я прикинулся незнающим.

— Ну раньше в деревнях все так делали: больного младенца в печь всовывали. Считалось, что всякая хворь сгорала. Бывало даже тестом обмазывали.

— А сейчас так делают?

Он покачал головой и замолчал. Но ненадолго. Через пару неспешных шагов вихрастый резко повернулся ко мне и сказал:

— Кстати, чуть не забыл, дом с голубым забором — твой. Вон тот, через два двора. Видишь?

Он наклонился, и я снова уловил запах перегара.

— Вижу-вижу!

— Ну, — он вскинул ладонь, — тогда давай лапу! Будем прощаться.

Но я прощаться не спешил. Сердцем чуял, что парня надо разговорить. И я знал самый короткий путь к задушевным разговорам.

— Слушай, Максим, а самогон где можно взять?

Он расплылся в улыбке, как будто увидел старого друга, и хитро подмигнул.

— Самогон, говоришь? Давай вечерком зайду!

— Заходи! С меня — закуска!

— Договорились, бать.

— Не забудь только ключи от домика оставить!

— Какие ключи? — загорланил вихрастый на всю улицу. — Там никто не живет! Да и у нас тут вообще не принято двери запирать. Кто тут ходит? До ближайшей деревни двадцать километров. До трассы — тридцать пять по лесной дороге. Так что, как управитесь с Игоньей, приходи в дом на ночевку. Я вечерком загляну, принесу самогон. Ну все, бывай!

Максим повернулся и зашагал прочь от дома Игоньи.

Я проводил его взглядом и поймал странное ощущение: сожаление, что он ушел. Вдвоем было веселее. Все-таки что-то было в этой деревне неладное. Морочное. Недоброе. Как скользкая тень, пробегавшая по углам улиц.

Возможно, если бы я научился с малых лет прислушиваться к себе и своим ощущениям, сейчас сидел бы в теплом кабинете и потягивал кофеек. Но любопытство мое, преданность науке и отсутствие чутья привели меня туда, откуда живыми не возвращаются.

То, что наблюдало за мной, что-то тихое и внимательное, обещало, что я еще ни раз пожалею о своем решении приехать сюда.

Глава 2

У калитки я вспомнил, что забыл сообщить жене о своем приезде в Завражье.

Не то что бы она мне не доверяла, просто у нас сложилась традиция ее незримого присутствия в каждой моей командировке.

К моему удивлению, сотовая связь не пропала, телефон даже обещал 3G. После недолгих гудков по ту сторону трубки повеяло тревогой. Голос жены прозвучал одновременно радостно и взволнованно, словно она боялась, что я не отвечу.

— Алло, наконец-то! — выдохнула она, и в ее словах слышалась смесь облегчения и волнения. — Ты приехал?

— Не волнуйся, все хорошо. Я на месте! — ответил я. — А вы как?

В трубке зашипело.

— Все нормально, у нас сегодня жарко.

Я зажмурился от солнца и почувствовал, как в висках снова застучало.

— Здесь тоже жарко, — сказал я, — невыносимо. Мигрень опять от жары началась.

На том конце трубки я услышал тихое «мой хороший», будто жена разделила мои страдания на два куска и один забрала себе. Тот, что побольше. Я прижал телефон ближе к уху, как если бы ее дыхание было способно унять мою боль.

— Может, тебе что-нибудь выпить? — осторожно спросила она. — Чай холодный, воду… Ты Нурофен с собой взял?

Я уже открыл рот, чтобы убедить любимую, что справлюсь без Нурофена, как почувствовал, что что-то пробежало за моей спиной. И говоря «что-то» я не имею ввиду человека или животное. Это не было шуршанием гравия под ногами. Не было шарканьем собачьих лап по разбитой дороге. Звук был похож на удары палкой о землю, как если бы кто-то потыкал дорогу древком. Я обернулся, но позади никого не было. Я стоял один.

— Алло? Алло? — позвал голос в трубке. — Что-то со связью!

— Я тебе перезвоню, ладно? — пообещал я. — Поцелуй от меня Настюшку.

— Хорошо, — ответила жена. — Буду ждать звонка. Пожалуйста, без приключений в этот раз, договорились?

Я отключил звонок и снова осмотрелся.

Никого.

Тогда я смачно выругался, чтобы сбросить напряжение, и дернул калитку.

Впрочем, калитка в дом Игоньи оказалась не заперта, как и обещал Максим. Я прошелся вдоль клумб, поглазел на яблоньки и поднялся на крыльцо. Хозяйка в поле зрения так и не попала.

Я дважды постучал, прежде чем войти в дом, и, не дождавшись приглашения, рванул тяжелую дверь на себя.

В нос ударил затхлый запах старой древесины, как будто дом давно не топили.

По всему периметру сеней висели связанные букетики трав. Я обратил внимание, что каждый пучок был перехвачен бечевкой и непременно украшен аккуратным бантиком. Это было мило. Единственное проявление человеческой теплоты, которое я встретил в этом месте.

Дверь в жилое помещение приоткрылась. Я просунул голову и громко поздоровался. Игоньи внутри я не увидел.

Зато рассмотрел печь. По русской традиции она стояла в центре комнаты, как главная достопримечательность. Промелькнула мысль, что именно здесь припекали моего вихрастого знакомого.

Справа от печи у окна расположился стол с двумя стульями. Дальше — кое-какая кухонька. Слева из полутьмы выглядывал диван. Скромная, деревенская, привычная для меня обстановка. Ничего из предметов незамысловатого быта не выдавало в хозяйке ведьму.

Да, ведьму! Именно так.

Я был уверен, что Игонья — ведьма. Иначе бы не напросился к ней в гости. Разговаривать с деревенскими бабами мне давно неинтересно. Другое дело — собрать материал прямиком со слов представительницы деревенской эзотерики.

Я много раз представлял себе нашу встречу. Как войду в ее дом, как таинственно скрипнут половицы, как раздастся вокруг меня запах трав и настоев, как звякнут под моей поступью полочки с бутыльками. Мне хотелось ощутить атмосферу настоящего колдовства, а не рассказанные по второму кругу байки. Я ждал не просто слов, я ждал прикосновения к чему-то древнему, к тому, что живет в деревне сотни лет.

— Баба Игонья, — позвал я, — это профессор из города! Вы дома?

За печкой задвигалось.

Оказалось, что исполинская печь прятала за собой дверь в другую комнату. По всей видимости — спальню.

— Здравствуй, дубок, — поздоровались из-за двери. — Обожди, я не чесанная. Ты пока садись за стол, а я сейчас подойду.

Я достал записную книжку и уселся на стул, который оказался вполне себе добротным. Я бы даже сказал: комфортным. В записную книжку чиркнул слово «дубок», как обращение к молодому мужчине.

— У вас хороший дом, — крикнул я в воздух. — Крепкий! Еще лет сто простоит!

Пока я возился с диктофоном, появилась Игонья.

Она оказалась самой обыкновенной деревенской женщиной. Плотной, невысокой, в простой одежде, будто только что вышла из огорода. Никаких магических атрибутов на ней я не заметил: ни амулетов, ни колдовских платков, ни странных украшений — ничто не выдавало в ней ту силу, за которой я пришел.

Сходу определить ее возраст не удалось: она могла быть и сорока, и шестидесяти лет. В ее лице время будто остановилось, оставив лишь тонкие, нити у глаз.

Но сами глаза!

Большие, выразительные, яркие. И чуть влажные. Она смотрела так внимательно, что трудно описать словами. Казалось, она видела больше, чем должна была видеть обычная женщина. Словно сквозь меня, сквозь мои мысли, она заглядывала туда, где прячется то, о чем я сам еще не догадываюсь.

— Дом — это сердце хозяйки, — сказала Игонья, выходя ко мне. — Начнет ветшать, и я загнусь.

— Ну по всей видимости произойдет это не скоро, — польстил я слащаво.

Она села напротив и уставилась на меня крупными глазами. Было ощущение, что эта безмолвная пауза длится вечность, хотя прошло не больше минуты.

— Ты красивый, — ее голос стал мягче, душевнее. — Ты больше похож на киноактера, чем на профессора. Девки молодые наверно без ума от тебя, — польстила она в ответ.

Я бы раскраснелся, если бы это не было правдой.

Потом она подняла указательный палец и легонько ткнула себя в лоб.

— Вижу, что сидит у тебя хворь — вот здесь. Думать мешает.

Я перестал улыбаться, а она продолжила сверлить меня глазами.

— Кругленькая такая, зараза твоя в голове. Стеклом битым расходится, кость изнутри чешет, висок подпирает.

— Как вы точно описали мигрень, — пробормотал я.

Вдруг Игонья резко встала и пошлепала тапками в сени.

Пока я приходил в себя от пережитого удивления (или исследовательского восхищения), она вернулась в комнату с пучком сухих трав.

— Сейчас мы ее выгоним из тебя, не вернется больше твоя хворь. А ты мне взамен дело доброе сделаешь.

— Какое такое дело? — я насторожился. Все-таки я не забыл, что у ведьмы в гостях.

— Водички из колодца притащишь!

— А-а, водички? — Я с облегчением выдохнул. — Принесу-принесу, конечно. А чем … выгонять хворь-то будем?

Игонья ничего не ответила. Продолжила молча набрасывать в ковшик какие-то веточки и сыпучие продукты из банок. Дальше все это залила кипятком и накрыла крышкой. Я следил за ней вполглаза, поскольку решил кое-что записать в блокноте, чтобы не забыть.

— Пусть заварится, — сказала она, — потом чайку попьешь и мигом выздоровеешь.

Мне показалось, что за печкой снова задвигалось.

— В доме еще кто-то есть? — спросил я.

— Дубок, мой милый, — ответила Игонья, — я же бабка-ведунья. У таких, как я, обязательно в доме кто-то живет. Деды бродят, домовой озорует, запечник шутит, воструха шуршит. Полон дом помощников и гостей!

Я почувствовал иронию, но не отступил.

— А люди с вами живут?

Она хитро улыбнулась.

— Одна я, одна, — и будто бы переводя тему, добавила: — Ну вот и чаек твой заварился.

Игонья поднялась, звякнула посудой и принесла с кухни ковшик и кружку.

— Вот держи ковш, сам наливай заварку в кружку. Выпей залпом, как водку, на меня не смотри. Я пошепчу, а ты пей.

Я подвинул поближе кружку и увидел на ее краях засохшие остатки ягод. Врожденная брезгливость тут же дала о себе знать. Не знаю, видела ли она, как я поморщился, но выражение моего лица явно ее не обрадовало.

— Кривиться будешь, городской? — в ее голосе впервые за нашу недолгую встречу послышались жесткие нотки.

Делать было нечего: я нашел более-менее чистый краюшек и хлебнул. Горечь прокатилась по языку и сползла в пищевод. Я вытаращил глаза, умоляя ее взглядом, не допивать.

— Давай-давай, — усмехнулась ведьма. — До дна.

Я допил, сморщился, стукнул пустой кружкой о стол и вытер рукавом губы.

— Ну спасибо за угощенье! — пошутил я сквозь слезы.

Она пошевелила губами, как в беседе с самой собой, а потом вернулась к разговору со мной.

— Ты же за другим угощеньем приехал, правда? — спросила она очень серьезным тоном. — Давай, спрашивай, чего хотел?

Женщина сложила мосластые руки перед собой и облокотилась на спинку стула, готовая отвечать на мои вопросы.

— Вы не против, если я запишу наш разговор на диктофон?

Игонья утвердила кивнула.

Пока я раскладывал на столе диктофон и тетрадь с вопросами, из приоткрытого окна послышался звук. Я резко выпрямился и глянул на улицу, но людей там не увидел. Только старый колодец, борозды картошки и патлатые кусты смородины.

— Ты чего, сынок, блазню увидал? — захихикала Игонья.

— Там кто-то ходит под окнами у вас, я слышал шепот. Может соседи?

— Нет там никого, показалось тебе.

Может, и правда показалось, но я на всякий случай еще раз выглянул в окно. Потом включил диктофон и постарался сосредоточить свою звенящую стеклом и булькающую ведьминым настоем голову.

— Итак, — начал я под запись. — Девятнадцатое июля, деревня Завражье. Со мной беседует местная жительница Игонья. Здравствуйте еще раз, — обратился я к женщине напротив. — Как вы знаете, я собираю славянский фольклор и старинные деревенские легенды. Меня интересует все, что передают люди из уст в уста, от поколения к поколению. Сказки, песни, легенды, поверья, суеверия. Словом, расскажите все, что считаете нужным. В письме вы сказали, что деревня полна жутких историй и преданий. Откуда пошли местные легенды?

— У нас тут... как сказать... — начала Игонья с длинными паузами, — без сказки жить нельзя. Раньше полно сказителей было, а потом… — она махнула рукой и замолчала.

— Не обращайте внимание на запись, просто беседуйте со мной.

— Ну как во всех деревнях у нас тут много чего судачат. Как матери и бабушки учили, так и мы живем. Сказали, что в лесу леший — значит, так и есть. В бане — баянник, — она слегка сжала руки в кулаки, — это тоже все знают, от того в баню после заката не ходят. Что еще сказать…

— В письме вы упоминали «ту, что смотрит из окна», — я постарался направить мысль собеседницы в нужное мне русло. — Расскажете? Это интересная легенда, связанная только с вашей деревней.

Игонья переменилась в лице. Глаза потемнели, губы сузились, брови сошлись в одну толстую нить.

— Ну расскажу, коли интересно. От меня не убудет! Только просьба у меня есть одна.

Я чуть склонил на бок голову, внимательно слушая.

— Сидеть надо будет тихо. Духи не любят, когда про них говорят. А если и говорят, то как будто зовут к себе. Я упомяну душу и успокою, а ты записывай-записывай, но знак никакой не подавай. Я кончу говорить, тогда спросишь, что надумаешь.

Я сложил ладони и поднес ко рту, как делают в молитве. Это означало, что я принимаю правила и готов соблюдать таинство рассказа.

Она зажгла свечу и наклонилась ко мне ближе.

— Ну слушай…

Глава 3

— В Завражье, — начала она, — есть старая изба на главной улице. Раньше красивая стояла, с белыми резными наличниками, будто сама радость в ней жила. Народ любил туда заглядывать: хозяева хлебосольные, детишек полный двор. Была там девочка, плясать любила. Встанет, закружится, ножками топает, ручками машет, смотришь, и сердце теплеет, будто свет в доме загорается.

— А потом, — голос Игоньи стал тише, — в отца бес вселился. Жену гонять начал, детей бить, кур душить. Тьма из всех углов полезла. И веселье ушло, и дружба с домом пропала.

— Умерла та плясунья, — продолжала она. — Отец ее замучил. Мать… сгинула, как растворилась. Братья с сестрами кто куда по миру разбрелись. Осталась она одна, с отцом. Он живой, а она — нет. Последний раз видели его иссиня-бледным, тощим, слабым, словно с чужого лица сдернули кожу да натянули на мужика. Шел домой с пучком трав в руках. Видать, прощение у дочки искупить хотел. А потом дверь за ним закрылась, и больше никто его не видел.

— Дом стоит пустой, но окна там живые. Вечером заглянешь — и она там, девочка. Губы шевелятся, будто зовет гостей в дом. Подойдешь ближе — пусто. Только за шторой тень качнется. Так ее и прозвали: Та, что смотрит из окна.

Игонья помолчала и прищурилась.

— У Максима спроси. Он клялся, что возвращался ночью с рыбалки, и слышал в том доме топот детских ножек.

Я похолодел.

Мыслями я улетел к дороге, пытаясь вспомнить, как именно выглядит та самая изба, где в окне мелькнуло лицо, когда мы с Максимом шли к дому Игоньи. Но в памяти упорно оставалось лишь смазанное, бледное пятно в темноте, словно сама память отказывалась удерживать подробности.

Бабка заметила, что я собираюсь что-то спросить, и резко вскинула палец ко рту. Жест был молчаливым, но таким властным, что слова замерли в горле. От ее быстрого движения пламя свечи дрогнуло и бросило тени на ее лицо. В тот миг казалось, что не свет играет, а чьи-то длинные, тонкие пальцы медленно скользят по ее щекам, щупают, выискивают трещины в плоти, чтобы пробраться глубже, туда, где сердце и душа. И если уж проникнут, то накроют живое вязкой, холодной чернотой, из которой не выбраться.

Мне стало не по себе.

— Это тебе так, на затравку, — засмеялась старуха. — Детская страшилка. Расскажу тебе дальше про Моровую язву. Слыхал про такую?

Я кивнул и перелистнул страницу блокнота.

— Легенда про нее ходит по деревням, — начала Игонья плести новый рассказ. — Но я тебе так скажу: легенда легендой, а я видела эту дрянь вживую.

Она поднялась, половица под ней скрипнула. Она подошла к кухоньке, пробежала ладонью по полкам, где стояли баночки с травами и сыпучими штучками, взяла глиняную мисочку с пучком сухого растения и вернулась ко мне.

Поставив миску на середину стола, она смяла в руке растение и сложила на дно тоненькие прутики. Спичками зажгла одну веточку и раздала огонь по остальным. По комнате распространился запах полыни.

— От этой сволочи нужен оберег, дубочек, — пробормотала Игонья. — Сейчас поймешь, чего я так опасаюсь.

— Была у нас раньше деревня богатая. Далеко стоит ото всех, дороги сюда ведут извилистые, спрятана она как будто от посторонних глаз. Но Завражью удаленность от соседей никогда не мешала цвести и сыто жить. Революции, войны, грабежи никогда сюда не совались. Но однажды пришла беда, откуда не ждали.

Жил тогда мужик один, звали Митричем. Хороший мужик был, работящий, пил мало. Держал Митрич скотину, несколько десятков голов. И вот однажды увел он свое стадо на выпас далеко, к Хавроньиной яме. Там вокруг луга богатые, травы жирные.

Игонья замолчала и поправила в мисочке полынь, чтобы лучше разгоралась.

— И пропал Митрич.

Я приготовился записывать, Игонья глянула на меня через дым.

— Пошли спустя какое-то время искать его к Хавроньиной яме, — продолжила она тихим голосом, — да лучше бы и не ходили вовсе. Вернулись, рассказывают: лежит скотина на лугу. Не просто мертвая, будто кто-то изнутри в брюхо пробрался да пир устроил. Трава кругом застелена клочьями содранной шкуры, да еще запекшейся кровью, черной, как деготь.

— И Митрича там нашли. Лежал рядом, будто и не он вовсе, спокойный, как дитя. На теле ни единой царапины. Только дыхание какое-то чужое, поверхностное, будто не он сам дышал, а за него кто-то другой воздух втягивал. Мужики едва его разбудили. В чувства привели, через спину перекинули, и еле живого домой притащили.

— Дети его облепили, радуются, что отец вернулся, а он смотрит на них вытаращенными глазами и отгоняет. Мужики решили, что спятил Митрич со страху, глядя на скотину помирающую, которую сам же якобы и порешал. Думали, что бес в нем сидит, и принесли ко мне. Говорят, опои беднягу, пусть в себя придет. А я как увидела его, так и обомлела.

— Смотрю, сидит у него на плечах Моровая язва. Баба костлявая, косматая, кожа серо-зеленая, будто ее только что выкопали из сырой земли. Глаза ввалились, но горят, как угли, в них житья нет, только жадность. Ноги одной нет, вместо нее — черенок, да еще скрипит он по земле, как сухая ветка по стеклу. Она пальцами длинными Митрича обхватила, ногти в кожу запустила, будто тянет из него кровь да дыхание разом.

— Я завыла, на всю деревню. Мужиков проклинала, что заразу чумную притащили. А она голову свою повернула и на меня глядит. Улыбается без губ, зубы редкие, черные, а изо рта пар, густой, как туман из колодца.

— А Митрич очухался, смотрит, как я плачу, и сам заплакал. Говорит, прости меня Игонья и все Завражье прости! Детки мои малые простите! Мать и жена простите! Сидит на мне страшная ноша — Моровая язва. Убила она всю скотину и велела домой идти. Взобралась ко мне на шею и погоняет. А я ни в какую! Говорю, лягу здесь и помру, но домой тебя не потащу. Так бы я лежал и помер вместе с ней, но люди нашли меня и притащили без сознания.

Игонья чуть слышно шмыгнула носом и продолжила:

— Первыми язвой покрылись самые малые. Потом старики. Через неделю заболели и мужики крепкие. Митрич этого уже не застал. Он как увидел, что сыновья захворали, утопился. Моровая язва сгинула вместе с ним. Тогда полдеревни выкосило. Я как могла выхаживала народ, но что я одна могла поделать...

Я тихонько пошевелился.

Игонья подняла на меня грустные глаза и сказала:

— Можешь спрашивать, пока полынь горит.

Я проверил, что запись включена, и как можно деликатнее спросил:

— Кроме вас Моровую язву никто не видел?

Игонья медленно покачала головой.

— Не дано им, — сказала она хрипло. — Людям простым глаза застланы: они лишь плоть и кровь замечают. А я вижу, что за ними прячется.

— А вы не могли ее… — я защелкал пальцами в поисках подходящего слова, но не нашел, — уничтожить до того, как эпидемия в деревне началась? Скинуть с Митрича, например.

— Ты же говорил, что слыхал про нее! — возмутилась моя собеседница. — А значит, знаешь, что спасения нет от нее! Если уж присосалась она к человеку, то уже не отстанет. Будет мучить его, водить по свету, пока всех на своем пути не выкосит.

— Ясно.

— Давай, дубочек, перерыв сделаем. Устала я.

Женщина оставила полынь догорать на столе, а сама поднялась, опершись на стол. Тонкая струйка дыма потянулась вверх, закрутилась, словно живая, и прилипла к закопченному потолку. В воздухе остался терпкий, горьковатый запах, от которого щекотало в горле.

Ведьма ничего больше не сказала, только прибрала выпавшую седую прядь и прошла за печку. Дверь жалобно скрипнула и закрылась.

Я остался один.

Выключив диктофон, я уставился в серое пятно в миске, которое когда-то было живым растением.

Несмотря на тяжелую историю, что я только что услышал, настроение у меня оказалось вполне сносным. Я внес в блокнот лексику и речевые обороты Игоньи, оставил пометки про Моровую язву, о которых не слышал ранее, а когда закончил, вспомнил свое обещание принести из колодца воды.

Я встал, потянулся, размял плечи и пошел за ведром.

Только когда вышел на улицу, ослепленный резким дневным светом, я понял, в чем причина моего хорошего настроения. Головная боль, мучившая меня все утро, исчезла. Казалось, ее высосал дым той полыни, оставив вместо острых режущих краев ясность и ощущение легкости.

На свежем воздухе стало еще лучше, однако радостная приподнятость внутри меня не сочеталась с атмосферой в деревне. Солнце стояло высоко, тени короткие, как должно быть в полдень. Но деревня будто вымерла. Ни скрипа калитки, ни детского крика, ни жужжания пилы. Даже собаки молчали.

Тишина была вязкой, плотной, словно накрыла все живое, загнала под землю и велела сидеть молча. Ни людей, ни скотины: дворы пустые, двери приоткрыты, но в проемах ни движения, ни дыхания.

Стало странно и жутко. Было ощущение, что сама деревня, днем при солнце, решила спрятаться, втянуть головы в плечи и ждать чего-то, что нападает без предупреждения.

Глава 4

— Алло, слышно меня? Привет!

У колодца я вспомнил, что обещал перезвонить жене.

— В общем я в Завражье, все нормально.

— Рада тебя слышать! — отозвался милый голос. — Как ты?

— Сидим разговариваем с Игоньей. Это — женщина, с которой я договаривался встретиться, она приняла меня у себя дома. Вроде разговорилась, я начал работу.

— Хорошо! А как твоя голова? — спросила жена.

— Ты представляешь, — от переполняющих эмоций я чуть не оглушил в трубке сам себя, — она меня вылечила каким-то отваром! Я попил этого — как она сказала — чая, и моментально забыл про мигрень.

— Она правда ведьма что ли? — насторожилась жена.

— Угу.

— Красивая?

— Очень! — подыграл я.

— Смотри, не останься там!

— Да ты не представляешь, какая это… даль, — я хотел сказать другое слово, но решил поберечь нежные уши моей жены. — От вокзала ехал на автобусе час, потом меня местный на УАЗике подобрал, где и условились встретиться. И потом еще пару часов по бездорожью с ним прыгали. Короче, я уставший, но пока довольный!

Вдруг в трубке почавкало, а потом динамик заверещал детским голосом:

— Папа!!! Это я!!! Алло!!

— Привет, солнышко, — ответил я дочери. — Как дела?

— А ты правда у колдуньи?!

— Правда!

Мне стало смешно.

— Она страшная, как баба Яга?

— Нет, она не страшная. Обыкновенная. Ты бы никогда не догадалась, что она колдует, если бы увидела ее.

— Пришли фотки!

— Хм… Хорошо! Если расстанемся друзьями, попрошу ее сфотографироваться. Скажу, для моей дочки.

— А если не расстанетесь друзьями?

Я задумался.

— Она превратит меня в мухомор.

Трубка звонко засмеялась.

— Ладно, мне пора! — сказал я. — Надо хозяйке водички из колодца набрать. Пойду исполнять поручение.

— Пока, пап! Я тебя люблю!

Я отключил звонок.

Колодец стоял недалеко от дома Игоньи.

Было похоже, что он обслуживал несколько семей, от того расположился не во дворе чьего-то дома, а на улице.

Я уже давно не видел настолько старых колодцев!

Он был полностью деревянный: потемневший от времени сруб из толстых бревен, плотно пригнанных друг к другу.

Подойдя поближе, я рассмотрел в трещинах мох и темную влагу. Запах, разумеется, был подходящий: смесь плесени и древесной гнили.

Крыша его, тоже деревянная, покосившаяся, повалилась на бок одной стороной, и, казалось, была готова вот-вот рухнуть кому-нибудь на голову. Веревка, грубо скрученная из пеньки, свисала вглубь темного, как бездна, колодца, а ведро с обтертыми краями дребезжало от каждого шага.

Дневной свет лишь подчеркивал заброшенность и заплесневелость колодца, делая его одновременно жалким и отвратительным.

Я отодвинул дощатую крышку и осторожно заглянул внутрь.

Вода стояла низко.

Лучи полуденного солнца не проходили в колодец из-за крыши, потому я никак не мог рассмотреть качество стенок изнутри. С другой стороны, что изменится, если я увижу грибок и плесень? Перестанут ли деревенские пользоваться этой водой? Конечно, нет!

Тогда я снял дребезжащее ведерко, подвесил его над шахтой и начал потихоньку опускать.

Сначала все было как обычно: глухой плеск воды, натянувшаяся веревка. Но когда ведро заскользило обратно вверх, я заметил, что с каждым оборотом тянуть его становится тяжелее, словно внизу его кто-то держит. С каждым движением ведра шлепки по воде усиливались, будто там ворочалось что-то живое.

И вот, когда ведро показалось над трухлявым срубом колодца, я схватился за крепкий столб, наклонился и заглянул внутрь.

Из воды на меня смотрело лицо. Бледное. Обескровленное. Неживое. Сначала я подумал, что это мое отражение. Но потом осознал, что оно не двигалось, в то время, как я шевелился.

В груди бухнуло. Я отшатнулся и чуть не разлил воду.

Потом на автомате перелил остатки в принесенное ведро, а колодезное повесил на гвоздик.

Не понимаю зачем, но я снова заглянул внутрь. Лица в колодце уже не было — тьма стекала по камням, как густая смола. Но из самой глубины поднялся шепот. Сначала тонкий, как дыхание на стекле. Потом громче, настойчивее: «Расскажи… расскажи… расскажи…»

Голосов было много, они накладывались друг на друга, будто внизу собралась толпа, и все требовали одного и того же. Слово шипело в ушах, вбивалось в голову, дрожало в зубах. Казалось, если не послушаюсь, эти голоса сами протянутся наружу и вытащат из меня все, что я когда-то скрывал.

До Игошиного дома я летел. Через кусты, через картофельную ботву, через свое скептическое убеждение, что потустороннего не существует.

Когда я вбежал в комнату с полупустым ведром, баба Игонья уже сидела за столом. Я понял, что все это время она наблюдала за мной из окна.

— Тебя пчела ужалила, дубочек мой? — поиздевалась ведьма. — Ты чего такой перепуганный?

— Мне после вашего волшебного чая нечисть всякая кажется! — выпалил я, задыхаясь. — Когда уже волшебное действие отвара пройдет?

Женщина уставилась на меня, как будто видела впервые.

— Милый мой! Я тебе ромашку заварила, да красный корень бросила. Никакого волшебства тут нет! — она прищурилась. — Голова-то прошла?

— Ну-ну! Так я и поверил! Ромашка… — пробубнил я. — Но голова прошла… спасибо.

— Воды-то принес?

Я кивнул на ведро у входа.

— А чего так мало? — снова поиздевалась бессердечная.

— Да какой-то колодец у вас тут … нездоровый! Мох, плесень, гниль. Вредно воду такую пить!

— Пить не стану! Но для заговоров сгодиться!

Игонья широко улыбнулась и легонько стукнула по столу ладонью, приглашая меня сесть.

— Садись! Пообедаем!

Только теперь я обратил внимание, что пока меня не было, она накрыла стол.

По центру стояла плошка с картошкой в мундире. Рядом в такой же посудине – квашеная капуста. У самого окна я рассмотрел полулитровую бутылку с прозрачной жидкостью и две стопки.

Я закончил обед, поблагодарил хозяйку, но взгляд мой сам собой потянулся к окну. Туда, где чернел старый колодец. Перед глазами всплыла картинка, как в темной глубине что-то двигалось, а потом бледное лицо и шепот «расскажи». Тень от колодца казалась не тенью, а чернотой, которая медленно всасывала дневной свет и ждала, когда я подойду и посмотрю слишком близко.

— Расскажи ты теперь мне какую-нибудь сказку, — попросила Игонья.

Я от такой просьбы аж ошалел.

— А чего ты глаза пучишь? Ты по деревням поездил, много повидал. Удиви бабушку каким-нибудь рассказом.

— Да вас, пожалуй, удивишь…

— Расскажи-расскажи! — не унималась ведьма.

Я снова посмотрел на колодец, откуда совсем недавно мне послышалось то же самое «расскажи, расскажи».

— Ну ладно, — согласился я, почесав затылок, — есть у меня одна городская байка.

Ведьма прищурилась, чуть кивнув, как будто проверяла меня на смелость.

— В старых многоэтажках, — начал я, — бывает, лифт сам едет не туда, куда нажал. Ты, допустим, жмешь на десятый, а он скрипит и везет вниз. И останавливается на этаже, которого нет на панели с кнопками. Двери открываются, а там узкий коридор, весь в сером бетоне. Лампочки редкие, мерцают.

Я сделал паузу и тихо добавил:

— Этого этажа даже на плане дома нет. Говорят, если выйти туда, назад дороги уже не будет. Лифт закрывается, и… все.

— И что там, в коридоре? — спросила она.

— Никто не знает, — пожал я плечами. — Те, кто выходил, никогда не возвращались.

Ведьма помолчала, глядя на меня внимательно, и почти не моргала, а потом разразилась оглушающим смехом.

— Это байка для пионеров у костра, — сказала она, едва дыша от смеха. — Нашел чем бабушку деревенскую напугать!

Я обиделся. Нахмурился.

— Ну хорошо, слушайте тогда другую!

Игонья устроилась поудобнее. На ее лице все еще играла улыбка.

— У нас в городе есть одна история, — начал я рассказ. — Когда строили новую высотку, один из рабочих пропал. Никто не искал особо: пьянь, мол, сбежал. А потом жильцы начали жаловаться: в подъезде по ночам стоны, скрежет по бетону.

Ходит байка, что мастера как-то раз поспорили из-за денег, подрались, а потом замуровали одного прямо в стену. И теперь ночью можно услышать, как он там царапает. Одни клянутся, что из стены сочится ржавая влага, как кровь. Другие говорят, что встречали в подъезде коренастого мужчину в строительной каске, но у него лица нет, только застывший отпечаток цемента. Такая история.

— А это хорошая сказка! Мне понравилась! — закивала Игонья. — Здесь и жуть, и человеческие пороки. А люди иногда пострашнее всякой нечисти.

Она снова подвинулась ближе и посмотрела на меня крупными влажными глазами, похожими на блестящие елочные шары.

— А теперь я тебе расскажу, — почти шепотом сказала она. — Про колодец. Послушаешь?

— Про колодец? Какой колодец? Этот что ли?

Я мотнул головой на чернеющий сруб за окном.

— Тот самый, — ответила ведьма.

Я заметил, как в ее глазах заплясал огонек. Яркий, рваный, хитрый. Она смотрела на меня взглядом карточного шулера, который вот-вот выхватит из рукава последний козырь.

— Включай свой диктофон! — скомандовала Игонья. — Это будет последняя на сегодня история.

Но я не обещаю, дубок, что она тебе понравится.

Глава 5

Игонья зажгла свечу и начала рассказывать.

— У нас в деревне до сих пор живет понятие «навьи проводы». Это православная Радуница — день, когда поминают усопших. Навиями издревле называли мертвецов.

На этих словах пламя свечи дрогнуло.

— Оттуда пошло выражение в «нави зрети», то есть ожидать смерти. Мы до сих пор так говорим.

Она замолчала и немного понаблюдала за пламенем.

— Навьи — это неупокоенные мертвецы, — продолжила она свой неспешный рассказ. — Тех, кого прибрали раньше срока: убиенные, замученные. И те, кто сам ушел. Висельники, утопленники.

Я заметил, как она перебирает в руках краюшек льняной скатерти.

— Они всегда враждебны живым, поэтому с ними лучше не встречаться. Мертвым — мертвое царство, живым — живое. Затем и защищаться надо, соблюдать правила: ночью в лес не ходить, в бане после заката не мыться, домашних духов уважать, а злых не дразнить.

— Но есть, дубок, такие, которые сами к живым лезут. Про этих я и собиралась тебе рассказать.

Игонья посмотрела на меня, как мне показалось, с опаской. Как если бы волновалась, что я прямо сейчас встану и уйду, не выдержав страха.

— Мы называем то, что живет в колодце — «Древняя Навь», — продолжила она осторожно. — Как она там поселилась и откуда взялась, люди не ведают. Кто колодец выкопал — тоже неизвестно. Он словно стоял на этом месте всегда, и деревню выстроили вокруг него. Это сейчас он такой ветхий, а раньше полноводный был, богатый. Но чем меньше людей в деревне, тем дряхлее его сруб.

— Нет, ты не думай, — оживилась она, — что если людей не станет, то и колодец загнется. Что ты! Это древнее зло бессмертно! Найдет себя в другом обличии, даже если ни души вокруг не останется.

— А что за «Древняя Навь»? — не вытерпел я долгих пауз.

— Сидит там что-то страшное. Сначала тихое, как отражение в воде, почти незаметное. А потом начинает шептать. Не слова, а воспоминания. Воспоминания тех, кто теперь навсегда поселился на дне колодца. И шепот этот тянется, цепляется за твои мысли, пробирается внутрь, будто пальцы из тьмы. Он не отпускает. Ты слышишь их страх, их боль, их последние крики, и понимаешь: если хоть раз вслушаешься слишком внимательно, они могут затащить тебя в холодную, бездонную воду.

По рукам пробежали мурашки.

— Там людей топили? — спросил я.

Бабка Игонья задумалась, как ответить, но промолчала.

Она грузно поднялась со стула, оставив в покое скатерть. Деревянное полотно стола дрогнуло под ее рукой, свечка пошатнулась.

Женщина прошла к кухонным полкам и принялась перебирать запасы.

— Нет, не топили, — наконец ответила она на мой вопрос, стоя ко мне спиной. — У нас в деревне люди добрые, наказывать понапрасну не станут. Но бывает так, что зло тащит за собой людскую волю. Как бы тебе проще объяснить, городской?

Игонья выбрала кастрюльку и забросила в нее все, что собрала на полках с травами и настоями.

— Я тебе сейчас отвар заварю, ты мне доверься! Травить тебя не стану, — усмехнулась. — Ты мне живой нужен. Отвар этот лучше меня расскажет про колодец. Я буду нашептывать, а ты закроешь глаза и увидишь ожившие картинки.

Я закатил глаза, вспомнив свои видения после волшебного «чая». А теперь Игонья предлагает мне выпить настоящего ведьминого отвара, чтобы посмотреть кино в жанре «деревенский хоррор».

— У меня галлюцинации начнутся? — спросил я.

Игонья тряхнула головой.

— Нет! Видеть начнешь. Как я вижу. Понял?

Я кивнул, хотя ничего не понял.

— Глоточек сделаешь, этого хватит ненадолго. Солнышко заходить начнет, просияет голова твоя. Ну как, решишься?

— А без этого никак? — спросил я.

— Если хочешь увидеть ее — то никак.

Если бы меня попросили описать тогдашние мои эмоции, роившиеся внутри меня июльскими мухами, я бы сказал, что восторженно испугался. С одной стороны, попробовать на вкус и действие еще один ведьмин отвар — редкая исследовательская удача. Но с другой стороны, — черт! — а если потом с ума сойду после ее колдовских мультиков?!

Но колебался я недолго. Я вообще, по правде сказать, рисковый человек. Вряд ли я бы вообще оказался в этой забытой Богом глуши, если бы не мое отчаянное профессиональное любопытство!

— Давай! — крикнул я решительно. — Наливай отвар свой!

— Молодец, — похвалила ведьма, — смелый.

На вкус отвар напомнил шиповник. Терпкий, душистый, горьковатый. Пить можно! Если сахарку бросить, так вообще красота! Я щелкнул шариковой ручкой и записал свои вкусовые ощущения.

— Что в составе? — спросил я Игонью.

— Не скажу, — отрезала она.

— Ну хотя бы вкусно было.

Ведьма стояла вполоборота, но я увидел, что она улыбнулась.

А потом отвар подействовал.

Сначала все было нормально, лишь легкая тяжесть в голове, будто после недосыпа. Но уже через пару минут воздух вокруг стал вибрировать, как над горячим асфальтом. Деревянные стены избы вздохнули, швы между бревнами зашевелились, и по ним пошла рябь, как по воде.

Зрение рвануло: знакомые предметы исказились. Сквозь столешницу проступили чужие, тонкие руки, словно кто-то пытался выбраться изнутри. Узор на половике ожил и начал ползти, превращаясь в клубок змей. С каждой секундой движения становились резче, дерево дышало, ткань извивалась, трещины на стенах расходились, как будто внутри зрело что-то живое.

Тело отказывалось повиноваться. Руки выглядели длиннее обычного, пальцы раздваивались, расплывались. Даже кожа шевелилась, казалось, под ней ползали мелкие твари.

Но самое страшное, что отвар в кружке рядом шевельнулся, и на его поверхности появилось отражение, которое не совпало с моим. Оно улыбалось шире, чем я мог, и не моргало. А потом рот собрался в кучку и прошипел «расскажи-и-и».

Я почувствовал, как подступает тошнота.

В три шага я выбежал из вибрирующего дома и нарыгал прямо у крыльца. Меня вывернуло в этой деревне второй раз за день — плохой знак!

После я присел на ступеньку и взялся длиннющими руками за голову.

— Мне плохо! — крикнул я в распахнутую дверь. — Дай воды!

На плечо легла чужая рука. Это Игонья села рядом и положила на меня ладонь.

— Не бойся, сейчас пройдет, успокойся, — тихо убаюкивала она.

— Все трясется! Я трясусь!! — я запаниковал.

— Досчитаю до десяти, и пройдет, — убеждала Игонья мягким, ровным голосом. — Не закрывай глаза, а то опять вырвет.

Она начала считать, а я ощущал, как каждый звук ее голоса будто бы втягивает меня обратно в тело, в этот мир.

— Раз…

— Два…

— Три…

— Четыре…

Не выдержав разноцветной карусели перед глазами, я застонал.

— Пять… Держись, дубок!

— Шесть…

— Семь…

— Кажется, начало отпускать! — проскулил я жалобно.

— Восемь…

— Карусель остановилась! — слюна стекла по губе, будто сама паника капала наружу.

— Девять…

— Десять!!

Только теперь я понял, что ведьма крепко сжимала меня за плечи. Ладонь была не просто поддержкой, она удерживала меня от падения в собственный страх.

— Как себя чувствуешь? — спросила она и разжала объятия.

— Что это было? — голос дрожал.

Игонья широко улыбнулась, показывая желтые клыки.

— Ты теперь, ведьмак! — пошутила она. — Сначала всегда так шатает, но это только первые пять минут. Потом все хорошо. А теперь пошли в дом, буду рассказывать про «навь-колодец»!

Глава 6

В дом я заходил осторожно. Боялся, что стены снова потекут на пол. Но комната выглядела безопасно и даже приветливо.

Сознание постепенно прояснилось, и я почувствовал странное облегчение, почти как после долгого, мучительного пробуждения. Дыхание стало ровным, мысли начали складываться в последовательные цепочки.

Сев за стол, я первым делом отодвинул подальше кружку с отваром. Руки все еще дрожали, но уже не от паники, а от того странного ощущения, что я снова в себе и способен смотреть на мир вокруг. Хотя мир этот, казалось, только что чуть не проглотил меня целиком.

Игонья скрипнула стулом и села рядом.

— Готов смотреть? — спросила она.

— Сгораю от нетерпения, — ответил я.

— Я шептать стану, а ты глаза закрой, — перешла она сразу к делу. — Голова поведет тебя по моему следу. Мыслям не сопротивляйся, доверься моему голосу. Я покажу тебе все! Сам увидишь, что в колодце сидит. Трясти больше не будет, ты как будто сон наяву увидишь.

Я кивнул.

Игонья поставила перед собой свечу, положила свою ладонь поверх моей и приступила к обряду.

Ее шепот не был похож на человеческий голос. Сначала — тонкая струйка звука, как сухая трава, тронутая ветром. Затем — чуть слышное царапанье, как ногтем по стеклу. Тихие слова, со смыслом и без, проникали прямо под кожу, минуя разум. Казалось, что ее шепот прополз внутрь меня и поселился в самых костях.

— Вижу и тебе виждать велю.

Как зорька красна восходит, так око твое раскроется.

Как туман стелется над лесом, так тайна откроется.

Что я зрю то и ты узри, что скрыто да станет открыто.

Ключ в слове, замок в дыхании, быть по сему!

Она приоткрыла глаза и посмотрела в окно. Туда, где стоял колодец. Увидев, что я проследил ее взгляд, ведьма злобно шикнула.

— Закрой, говорю!

Я подчинился.

— Тьма матушка, стань зеркалом,

раскрой ему очи.

Как земля хранит кости,

так глаз твой разомкнется.

Как гниль под корой прячется,

так правда встанет пред тобой.

Гляди да не отведи взора,

видишь живых — узри и мертвых.

Гляди и тронь дыхание холода,

слышишь речь, услышь и шепот из колодца.

Через закрытые глаза я увидел, как тень моя отделилась от тела и поплыла через окно к колодцу. Мир вокруг как будто замер: трава не шелохнулась, деревья не качались, птицы не пролетали. Воздух потемнел, как если бы на картинку добавили плотный фильтр.

Итак, я подошел к колодцу.

Моя тень склонилась над черным жерлом и заглянула внутрь.

Я узрел глубину.

Не воду, не отражение, а клубящийся мрак, словно жидкость из чужих снов.

Из мрака выползали белые руки. Тонкие, обглоданные, с длинными ногтями, как у покойников. Они хватали невидимую веревку, лезли вверх по сгнившему колодцу. Лиц у них не было, только дыры глазниц, и из них тянулся влажный пар.

Глубже, под ними, колодец раскрылся еще шире, как рот, полный черных языков земли. Там что-то шевелилось. Огромное, медленное, неповоротливое. Оно дышало, и от дыхания вода на дне закипала.

Моя тень продолжала смотреть вниз, а я реальный почувствовал, как холод поднимается по позвоночнику, будто ледяные пальцы лезут внутрь.

В глубине колодца проблеснуло что-то яркое и отвратительное — это черепа с влажными блестящими костями шептали сказки. Их шепот сливался в один общий шелест, они наперебой рассказывали истории свои собственные и чужие. Чужие эмоции, чужую боль.

Стены колодца начинали дышать, шевелиться, как живые, из них вырастали новые лица. Они смотрели прямо в меня, и в их взгляде читался жадный призыв: «Расскажи».

А потом я почувствовал, как Игонья убрала ладонь с моей руки, и открыл глаза. Не знаю, что в тот момент выражало мое лицо, но ведьма отпрянула.

— Кто все эти… души? — спросил я шепотом.

— Сказочники, — ответила она также тихо.

Я не стал задавать встречных вопросов, ждал, когда она продолжит сама. И она продолжила:

— «Древняя Навь» питается человеческими историями — сказками, как мы говорим. В колодце живут души умерших и их истории, которых больше никто не расскажет. Она пожирает сказки и держит в плену сказителя. Но если слова кончаются, она забирает тело, память и душу, превращая человека в новую легенду.

Она вытерла щеку и добавила:

— Каждый, кто не сумел говорить, стал новой историей в колодце. Их лица видны в воде, когда смотришь слишком долго. Они шепчут тебе слово. Иногда оно приходит во сне. А иногда наяву.

Игонья замолчала и, казалось, глубоко погрузилась внутрь себя.

Странно, но именно сейчас, в эту минуту, наполненную экзистенциальным ужасом, я вспомнил про диктофон.

Я подвинул к себе телефон и разблокировал экран. Диктофон показал, что запись идет уже два часа, и это число почему-то вдруг напугало меня. Два часа, я сам не заметил, как проскочило время. Что-то внутри подсказало: пора. Надо прервать разговор, пока он не увел меня слишком глубоко.

— Пожалуй, мне хватит материала и впечатлений надолго, — выдавил я нарочито бодрым, жизнерадостным тоном, будто ничего страшного не произошло. — Спасибо вам, Игонья! Было… интересно!

Собеседница помолчала какое-то время. Тишина тянулась, и я даже подумал, что она не услышала или не желает отвечать. Наконец ведьма медленно протянула руку и двумя пальцами погасила свечу. Комнату тут же окутал густой полумрак.

— Ступай к себе, — сказала она хрипловато. — Отдохнуть хочу.

Я подхватил рюкзак, наспех закинул в него свои вещи со стола, и суетно засобирался. Я хотел выйти спокойно, тихо, как гость, поблагодаривший хозяйку. Но ноги меня не слушались. Когда дверь подалась, скрипнув протяжно и жалобно, я понял: больше ни секунды оставаться там не могу.

Я не вышел. Я выбежал.

На улице я почувствовал, что на деревню опустилась благодать. Жара отошла, по улицам разбрелась тень.

Но если внешне мир выглядел светлым и приветливым, то внутри меня как будто выключили свет.

Я не чувствовал страха, несмотря на пережитое потрясение. Только нечеловеческую усталость, как будто не спал три дня. Тело налилось тяжестью, хотелось просто лечь и не вставать. Да и чувства словно притупились: не было сил ни радоваться удачно собранной фактуре или испытывать тревогу. Накатила апатия.

Ровно в том момент, когда я рухнул на траву у забора Игоньи, в кармане завибрировало. Звонили из дома.

Мыслями я был где-то далеко. Тело сидело на земле, а разум провалился в вязкую пустоту. Эта пустота мешала сосредоточиться, и я не мог заставить себя собраться. Телефон вибрировал, но сил ответить не было.

Разговаривать с семьей в таком полуадекватном состоянии совсем не хотелось. Я чувствовал себя чужим даже для себя, что уж говорить про них. Но тут же подумал: если не отвечу, они будут волноваться. Девчонки мои… лучше уж я выдавлю из себя пару слов, чем оставлю их в тревоге.

— Папочка! — взвизгнула дочка, как только я нажал на кнопку. Голос ее был звонким, живым, таким настоящим, таким родным. — Как там у волшебницы дела?

Я постарался улыбнуться, хотя улыбка вышла уродливой. Хорошо, что она ее не видит.

— Привет, зайчонок, — сказал я усталым голосом. — Я сейчас не могу говорить, позвоню вам попозже, хорошо?

На том конце повисла пауза. По тихому сопению в трубке я сразу понял, что она расстроилась.

— Я просто хотела узнать, есть ли у нее волшебная палочка, — обиженно выдохнула дочка.

Ее детский вопрос — простой, трогательный — ударил по моему отцовскому сердцу, как металлический молоточек.

— Волшебной палочки у нее нет, — сказал я с деланной серьезностью. — Зато есть нос крючком, прямо как на картинках.

На том конце раздалось сдержанное хихиканье. И в этом смехе я уловил облегчение: мой дурацкий ответ оказался для нее вполне удовлетворительным.

— Я перезвоню вам, ладно? — осторожно добавил я.

— Мам, папа перезвонит! — тут же крикнул голосок куда-то вдаль. Потом снова вернулся ко мне: — Люблю тебя, папочка!

Я отключил звонок и медленно положил телефон рядом.

Почему я никогда не отвечаю ей на эту фразу?

Почему застываю, тупею, будто во мне нет ни сил, ни права сказать: «Я тоже тебя люблю».

От этой мысли стало еще тяжелее, чем до звонка.

Посидев так минут десять, я закрыл глаза и сосредоточился на дыхании. Я просто хотел наполнить тело кислородом и напомнить ему, что оно живое. Глубокий вдох-длинный выдох, снова глубокий вдох-длинный выдох и так несколько кругов.

Потом встал, выпрямился, встряхнулся, попрыгал на месте. Остатки питьевой воды из бутылки вылил себе на лицо и, кажется, немного ожил.

По дороге к дому с синим забором я постоянно зевал, хотелось поскорее принять горизонтальное положение и уснуть. Но, как назло, мои уставшие от кроссовок ноги привели меня не туда. Сам не знаю как, но я заблудился.

Я стоял напротив двухэтажного строения пыльно-желтого цвета и чувствовал нарастающее волнение. Теперь сомнений не было: это был дом «Той, что смотрит в окно». Именно здесь я видел бледное лицо в окне.

Краска давно облупилась, отчего стены стали похожи на кожу, с которой сходят струпья после солнечного ожога. Вокруг выцветших окон угадывался белый цвет резных наличников. По легенде здесь была убита девочка, которая позже превратилась в неуловимый бледный призрак.

Пока я таращился на мрачный фасад, внутри меня боролись два состояния: ужасная усталость и зудящее любопытство.

Желание войти в дом и оказаться в страшной сказке, рассказанной Игоньей, проросла в мой мозг и засела навязчивой идеей. Опасные мысли подогревало ведьмино зелье. Оно, как очки виртуальной реальности, обещало расширить границы видимого и показать то, что обычно скрыто от человеческих глаз. А для моего исследовательского интереса, граничащего с сумасшествием, это стало непреодолимым искушением.

Я собрался духом и шагнул на крыльцо.

Глава 7

Старая дверь легко поддалась и со скрипом впустила меня внутрь.

Через мутные окна на веранду падал свет, приглушенный густой яблоней перед домом. Но этого скудного освещения было достаточно, чтобы рассмотреть непривычную для деревенского быта пустоту. Лавка, на полу — паласик, на окнах — поникшие занавески. Ни обуви, ни одежды, ни инвентаря.

Я прошел в комнату и замер.

Ничего из увиденного не намекало на то, что когда-то здесь жили люди, дети. Меня встретила абсолютно пустая, голая, мертвецки холодная комната. Только пол, да стены. Промелькнула мысль, что ушлые соседи вынесли отсюда хоть сколько-нибудь ценное, когда дом осиротел.

Позже я увидел в углу полку с иконой. Ее не забрали. Я попытался рассмотреть святого, но изображение показалось мне каким-то странным. Подойдя поближе, я понял, что икона перевернута.

В этот момент за спиной бахнула дверь.

Перед тем, как обернуться, я почувствовал, как судорогой свело шею.

В дверном проходе стояла фигура человека.

Я смотрел на темный силуэт в полутьме и не дышал. Мысли потянулись вверх, под потолок, туда, где в углу стояла икона.

Что-то из тьмы шагнуло мне навстречу.

Максим!

Я выругался матом.

— Ты меня напугал! — крикнул я во все легкие темной фигуре, которая при блеклом свете оказалась моим вихрастым провожатым. — Я чуть в штаны не наложил.

— То-то и чувствуется, бать, — заржал он простодушным лающим смехом.

Я с облегчением выдохнул.

— А чего ты здесь лазаешь? — спросил он серьезно, хотя улыбка все еще играла на его губах. — Я как раз к тебе шел!

Он поднял льняной пузатый мешочек, из которого торчало бутылочное горлышко.

— Смотрю, — сказал он, подыграв мимикой сам себе, — стоишь на дороге и домом любуешься. А потом ­— раз! — и на крылечко прыгнул. Ну, и я за тобой!

Кажется, я немного порозовел. Хорошо, что он не стал расспрашивать, зачем я сюда пришел, и повел меня к выходу. Думаю, я бы не смог внятно объяснить свой поступок.

По дороге к дому с синим забором, Максим завел разговор про Игонью.

— Ну, отец, рассказывай! Что Игошка тебе поведала?

— Ох… Про Завражье ваше, — начал я издалека. — Интересное у вас тут местечко. Страшные истории как будто сами липнут к деревеньке.

— Это точно! — подтвердил вихрастый. — А про что конкретно говорила?

— Про «Ту, что смотрит из окна».

— Эт я понял! — усмехнулся он. — А еще?

— Про Моровую язву.

Максим смачно сплюнул.

— Про «навь-колодец».

Он повернул голову и внимательно на меня посмотрел.

— Показала она тебе? — спросил он загадочно.

— Что показала? — я прикинулся дурачком.

— Ну… что там внизу живет. Видел?

— Видел-видел, — отмахнулся я. — Бабка Игонья напоила меня какой-то дрянью, и не такое увидишь! Я, как с похмелья, не соображаю ничего!

Максим, словно уловив мое состояние, отвернулся, так ничего и не ответив.

Мы прошли по шуршащей мелкими камнями дороге минут десять, а я все крутил головой от одного двора к другому в надежде увидеть хоть кого-то из жителей, но кроме одной куцей курочки и тощей собаки, никого не встретил.

— А где народ весь? — спросил я, оглядывая пустые улицы.

— По домам сидят, — ответил вихрастый. Его голос звучал так твердо и убедительно, что никаких подозрений у меня не возникло. — В такую жару работать нельзя — Полудница по голове ударит! Бывали случаи, людей в обмороке находили. Пошла баба полоть — и слегла от удара.

Я моргнул, ощущая, как жар давит на голову. Работать в огороде в такую погоду я бы точно не стал.

— А молодежь у вас тут есть?

Максим мотнул головой.

— Я тут самый молодой.

— Работаешь? — уточнил я, хорошо понимая трудности деревенской жизни.

— Конечно, — ответил он. — На УАЗике водителем. В городе часто бываю. Привожу заодно своим продукты и почтальона с пенсией.

— Ты молодец, Максим! — вырвалась из меня непрошенная похвала. — Здорово, что не уехал!

Он только посмотрел на меня, приподняв здоровую бровь, и на мгновение в его глазах мелькнула легкая ирония. Мол, «без тебя знаю». И мы оба улыбнулись в тишине между словами.

Дом с голубым забором стоял на краю деревни, недалеко от «Игошиного пятака». Смотрелся он вполне добротно: окна целые, хоть и мутные, деревянный фасад потемневший от времени, но не рассохшийся.

Внутри все было просто: стол с потертыми краями, пара стульев.

Я заметил, что в печи давно не тлели угли, зато рядом лежали аккуратно сложенные дрова, будто кто-то позаботился о будущем хозяине.

— Голодный? — спросил Максим.

Он с интересом наблюдал, как я осматриваю свое временное жилище, а вместе с тем раскладывал на столе принесенную еду: вареную картошку, крутые яйца, зеленый лук, огурцы, хлеб.

Я улыбнулся, увидев, как летит парок от картошки. Потом сбросил с себя рюкзак и вынул оттуда ароматный пакет с колечком колбасы, крекеры и банку горбуши. Сыр и чесночное масло я подарил Игонье. От колбасы она отказалась.

— Готов корову сожрать! — честно признался я, усаживаясь за стол.

Мы выпили, стукнули стопками по столу, и Максим сразу разлил по второй.

Я уплетал картошку руками, закусывая рваными кусочками краковской варено-копченой.

— Слушай, дружище, — проговорил я набитым ртом, — расскажи про колодец. Кто его выкопал?

Максим поднял на меня глаза, я увидел, как в них заиграл колючий страх.

— Кто ж его знает, — он вернул взгляд в тарелку. — Он тут всегда был.

— Когда мы сюда шли, ты спросил, видел ли я, что там живет. А ты видел?

Он напрягся и перестал жевать.

— Давай лучше выпьем.

Максим поднял стопку. Мы чокнулись. Но я не отстал.

— В приведений не верю, — признался я. — Хотя всю жизнь пишу про деревенскую нечисть. Слышал про полевых духов, домовых. Собирал истории про тех, кто в бане живет, в овине, в лесу, в болоте, но… про духов в колодце слышу впервые.

Максим отправил в рот зеленые перья и заскрежетал банкой горбуши. Говорить, как будто, не хотел.

— Интересно, откуда легенда эта пошла, — я тоже насадил на пластиковую вилку розовый кусочек рыбы. — Может, говорили местные, что кто-то утонул в том колодце, оттуда и легенда родилась про шепот?

Вихрастый шмыгнул носом.

— Да нет никакой легенды, бать! — сказал он сердито. — Все взаправду! И не духи там живут, а живые мертвецы неупокоенные.

— Допустим. Так ты видел, что там в воде?

Мне показалось, что его лоб покрылся испариной. То ли от самогона, то ли от разговора про колодец. Он дожевал хлеб, снова шмыгнул, а потом наклонился ко мне так, словно собирался раскрыть тайну.

— Расскажу тебе, отец, что сам знаю, — заговорил он едва слышно.

— С детства меня пугали, что в том колодце дышит Навь. Как перестанет дышать — все Завражье наше загнется. А пока живет она, живем и мы. Вот и подкармливаем ее. Не хлебом и не мясом, а словом. Сказка, понимаешь, ей нужнее. Человечья история. Может, она чувством нашим питается, слезами, горем, радостью. Я понял так, что она память пьет. И чувства.

Он заглотил стопку, не чокаясь.

— Но сказочник долго не живет, — продолжил мой рассказчик. — Сначала говорит сказку, а потом сам туда уходит. На дно колодца. Забирает его что-то. Сжирает сначала сказку, а потом и сказочника. Так заведено. Раньше-то пели колыбельные, были у нас сказочники, но все померли. Слово-то нынче вымерло. А без слова Навь глухая становится, злая. Тогда не только сказочника, всю деревню вберет в себя.

Вихрастый поднял на меня глаза, полные ужаса.

— Игонья показала тебе в том колодце тех, кто замолчал. Теперь они навечно там останутся, будут шептать свои сказки, но никто их больше не услышит.

Мимо моего ботинка пробежало что-то шустрое, похожее на мышь, но я даже не шелохнулся. Я не мог пошевелиться и даже отвести глаз от лица Максима. Он смотрел на меня, но в то же время сквозь меня, как будто размышлял, стоит ли говорить то, что он собирался сказать.

Наконец, он опустил взгляд и снова наполнил стопки.

— Давай, отец, за тебя!

Мы звякнули стеклом и опрокинули горячую жидкость в горло.

Давай, отец, за тебя.

И все-таки, почему я не научился прислушиваться к себе?

Ведь что-то шептало мне на ухо весь день: «Не ходи, не твое это, не надо». А я отмахнулся. Думал — ну что может быть? Сказки, суеверия, да и все. Любопытство мое меня и погубило!

Я ведь никогда не умел слушать себя. Смеялся над предчувствиями, говорил себе: ерунда, нервы. А надо было прислушаться! Надо было повернуть назад еще там, когда желудок на дороге выкрутило. Знак же был!

Простодушный, доверчивый дурак. Хотел увидеть, что за тайны тут скрываются. Хотел доказать, что не боюсь.

Привело меня неверие в ад.

Хотя нет, это хуже, чем ад. Ад — он хоть честный. Там сразу ясно, где ты и за что.

А здесь… здесь…

Здесь только древнее зло. Оно не судит и не наказывает, оно просто ждет, пока ты сам рассыплешься на тени и шепоты и перестанешь быть человеком.

Глава 8

Постель моя в доме с синим забором представляла собой продавленный старый диван с пружинным нутром и протертой обивкой. Подушкой служил рюкзак, а одеялом — ветровка. Не самые плохие условия для человека, привыкшего к кочевой жизни, но день мой оказался таким щедрым на впечатления, что сон никак не шел. Беспокойный разум то и дело фиксировал ощущения в теле: вот спину давит пружина, а вот щеку натирает жесткий манжет. Даже если бы меня положили на мягкую перину с шелковыми простынями, я бы все равно не уснул.

Электричества в доме с синим забором не было. Все, чем я мог располагать — это фонарик на телефоне. Однако зарядки оставалось всего 20 процентов, потому расходовать ее на чтение я не стал. Так и лежал, ковыряя от нечего делать, выпуклые узоры на обоях.

Мне почему-то запомнился странный разговор с Максимом, который я и так, и эдак прокручивал в голове.

— У меня дочь есть, — сказал я ему тогда. — Маленькая, умная, похожа на меня. Жалею, что мало времени с ней провожу из-за работы. Вечно занят. Вечно в бегах. А она растет и не видит меня.

Я вздохнул и посмотрел на Максима.

— А у тебя дети есть? — спросил я его.

— Дети? — он усмехнулся, потер мозолистые руки. — Я, бать, люблю ребятишек, такие они светлые, как лучики солнечные. Но заводить своих не хочу. Тут, в деревне, им не жизнь, а испытание.

— Не преувеличивай, — сказал я пьяный. — Дети привыкнут. Главное — быть рядом.

— В том то и дело, — сказал Максим тихо, тяжело. — Самое горькое в жизни — оставить детей без отца. Тут мало кто выживает, кто-то пропадает, кто-то не возвращается, а дети остаются одни.

— Как и ты? Ты тоже остался без отца? — спросил я, догадываясь, каким будет ответ.

— Как и многие в Завражье. — Подтвердил он мою страшную догадку.

Я кивнул, не зная, что ответить.

Но что я точно знал, так это то, что между нами за этот вечер возникла невидимая связь. Одиночество всегда чувствует другое одиночество.

Когда Максим ушел домой, я улегся на диван и окончательно потерял покой, как лодка, сорванная течением реки, без руля и якоря, уносимая куда-то в даль.

Ко всему прочему от деревенского самогона гудела голова. Я замотался в куртку, уткнулся носом в привычные запахи и, кажется, уснул.

Мне снилось, что я стою в густом тумане, но туман был не воздухом, он был жидким, вязким, как кефир, только холодным и липким. В нем плавали тени, длинные, будто вытянутые изнутри меня самого. Они не шевелились. Они дрожали, как слайды в проекторе, перескакивая одна на другую.

Вдруг я заметил, что у меня вместо рук — узкие корни. Они уходили в землю, и я чувствовал, как там, под слоем глины, что-то ползает по ним, кусает их, пьет меня. Я попытался оторваться, но корни впивались все глубже. И чем сильнее я рвался, тем плотнее земля затягивала.

Появился звук. Низкий, словно кто-то медленно тянул смычком по струне, растягивая ноту до бесконечности. От этого звука стены тумана начали сжиматься, образуя круг. И я понял, что это не туман, а огромное дыхание, которое втягивает меня внутрь.

Прежде чем я успел отшатнуться, оно снова вдохнуло, так глубоко, что я почувствовал, как воздух уходит из моих легких прямо в его грудь. Я осознал: оно дышит мной.

И тут я открыл глаза. Темнота моей комнаты была точно такой же липкой, как во сне, и я не был уверен проснулся ли я, или это просто еще один слой сна.

Я потянулся к экрану телефона и успокоился только тогда, когда увидел детскую беззубую улыбку за заставке.

Как же нестерпимо захотелось пить!

Пока я размышлял над тем, где раздобыть ночью в деревне воды, под моим окном кто-то пробежал.

Я отодвинул занавеску и замер. Сердце подпрыгнуло в горле, а холод скользнул по спине. Я отшатнулся.

Вся улица перед домом с синим забором была наполнена людьми. Они стояли плотным строем плечо к плечу, как на уроке физкультуры. За первым рядом выстроился второй, за ним — третий. И так до забора на противоположной стороне.

В свете луны я рассмотрел их лица: спокойные, безмятежные, будто все до одного находились в анабиозе.

Я прислушался и уловил странный гул. Сначала подумал, что мне показалось. Звук отдаленно напоминал двигатель самолета, но здесь не было ни самолетов, ни техники.

Я медленно толкнул оконную раму наружу, и гул превратился в мычание. Оно тянулось бесконечной волной, словно сама ночь затянула букву «мммм» сотнями голосов.

Вдруг толпа начала вибрировать и разряжаться. Откуда-то из середины человеческой массы к синему забору вышла Игонья. Она держала перед собой зажженную свечу и, не переставая, шевелила губами.

— Игонья, что происходит? — крикнул я из окна. — Почему все собрались у дома?

Но она не обращала на меня никакого внимания и продолжала шептать.

— Я сейчас выйду! — зачем-то предупредил я толпу.

Что я хотел? Испугать их своим грозным видом?

В свете уличного фонаря лица людей, погруженных в транс, напомнили мне вчерашнее видение, когда Игонья, как проводник, взяла меня за руку и показала мир через ее магическую оптику. Деревенские, такие же мертвенно бледные и анабиотические, смотрели одновременно на меня и сквозь меня и едва слышно шевелили губами.

Я сделал глубокий вдох и решил объясниться, показать, что я не чужой, что приехал сюда по приглашению. Нужно было растопить лед недоверия суеверных людей.

— Добрый вечер, — начал я, пытаясь придать голосу уверенность, но он дрожал, словно меня пробирал холодный сквозняк. — Я… я гость Завражья. Меня пригласила Игонья. Работаю в университете, занимаюсь научной деятельностью. Почти двадцать лет езжу по деревням в поисках старинного фольклора.

Я замолчал, ощущая, как тьма улицы будто прислушивается. В голове возникло странное чувство, что слова мои падают не на людей, а прямо в землю, и кто-то, невидимый, тихо их оценивает, а заодно решает, как со мной поступить. Только теперь я почувствовал, что коснулся чего-то, что не должен был трогать.

Я пробирался через толпу, как ледокол. Заглядывал и кричал в каждое лицо, но меня не слышали.

— Я приехал, как гость! Я — ученый! Записываю легенды и сказки Завражья! Я не враг! Я не чужак! Я ваш гость! Я свой!! — Для убедительности я хлопнул себя по груди.

Вдруг сзади из толпы кто-то схватил меня за рукав. Я обернулся и увидел Максима. Его глаза были красными, стеклянными, и казалось, что он плакал, безмолвно, сжимая губы и с трудом сдерживая рыдания. Выглядел так, словно и не ложился после нашей встречи, даже наоборот, выпил добавки, чтобы заглушить боль.

Взгляд его был одновременно отчаянным и пустым, как у человека, который слишком долго носил тяжесть внутри, и теперь не может ни спрятать ее, ни выкинуть наружу.

— Максим, дружище, что происходит?! — крикнул я.

Мой голос срывался и дрожал от растущего страха. Сердце колотилось так, что, уверен, его слышали все вокруг. Я чувствовал, как паника стремительно подступает к горлу.

Он приподнял брови (та, что со шрамом, осталась неподвижна) и собрался ответить, но в этот момент что-то тяжелое опустилось мне на голову.

Я, кажется, потерял сознание.

Бывает так, что с человеком происходят события, которых он совершенно не заслужил. Я говорю о несправедливости, о том странном перекосе, когда жизнь подкидывает тебе то, чего ты никак не ждал. Преступники, например, совершают кражу и знают: рано или поздно их поймают. Когда однажды услышат за спиной сирену, они не удивятся — это естественный ход событий, рассчитанный и предсказуемый.

А когда живешь обычной жизнью профессора, не ждешь, что в командировке тебя разбудят посреди ночи и дадут поленом по голове. Вся жизнь кажется упорядоченной: собираешь, бережешь, хранишь. Я собирал устное народное творчество, оно живо, пока живет рассказчик. Рано или поздно оно уйдет в небытие, погибнет вместе с последним носителем, как уже случалось с целыми культурами, с целыми языками.

Я видел свою великую миссию.

Во имя этой миссии я жертвовал семьей. Я пропустил первые шаги дочери, не заметил, как выпал ее первый зуб. Я не был рядом на утреннике, когда она читала стишок. Половину своей жизни я провел в командировках.

Я собирал по фрагментам следы мифологического сознания, которые до сих пор живут в некоторых поселениях. Я спасал наследие.

И как отблагодарила меня судьба?

Поездкой в Завражье. В самую странную, самую чуждую деревню, которую я когда-либо видел.

Кажется, в этот раз не я нашел деревню, она нашла меня. Чтобы забрать, сожрать, перемолоть, выдавить и впитать. Она ждала, чтобы я стал частью ее тьмы, чтобы все, что я считал миссией, превратилось в жертвенный камень на алтаре ее вековой пустоты.

Я очнулся, когда меня волокли за ноги.

От удара по голове создание расплылось и расфокусировалось, я толком не мог разобрать где я. Затылком я чувствовал каждую кочку, каждый камушек, но глазами ничего не видел. Меня окружала густая тьма и глухое шарканье десятков пар ног. Язык отказывался ворочаться. Все, что я мог — это моргать слипшимися от слез веками и ждать, что будет.

Наконец, мы остановились.

Я прислушался к своим ощущениям в теле и понял, что связан по рукам. В прямом смысле слова. Запястья над головой были перемотаны какой-то мокрой веревкой, похожей на канат.

Я подрыгал ногами, но обе они, к счастью, оказались свободны.

Сделав усилие, я перевернулся на бок, потом согнул колени и с трудом уселся на ноги. Связанные руки я положил перед собой. Только теперь, осознав свое беспомощное положение, я понял, что я — пленник этой деревни.

Вокруг меня собрались люди. Они окружили меня и продолжали молча наблюдать. Но хотя бы уже не мычали.

— Что вы хотите от меня? — попытался я крикнуть, но слова вязли в горле, дыхание смешалось с паникой. — Зачем вы меня связали?

Я стыдливо наклонил лицо, потому что снова заплакал.

Двое людей впереди меня расступились, и появилась Игонья. Она встала передо мной все так же с горящей свечой и, как мне показалось, очень ласково посмотрела на меня.

— Поверь, мы не желаем тебе зла, дубочек, — сказала она едва слышно. — Мы просто хотим жить. Ты тот, кто может нам помочь выжить.

Разводя толпу руками, она прошла чуть вперед, и я увидел, что сижу прямо у колодца.

— Ты — сказочник, фольклорист, — сказала Игонья, пыхтя. Она отодвинула с колодца тяжелую деревянную крышку. — Сколько ты знаешь сказок, баллад, легенд, мифов, преданий? Ты — хранитель забытых голосов и теней прошлого. Ты обязательно понравишься ей! И за это она оставит нас в покое надолго!

Толпа снова сомкнулась надо мной и чьи-то руки потащили меня к колодцу.

Глава 9

— Стойте!

Я отчетливо расслышал знакомый голос.

— Игонья, подожди!

Это кричал Максим.

Руки, волочившие меня ослабли, головы повернулись туда, откуда шел шум. Через просвет человеческих тел я увидел Максима и Игонью. Они не разговаривали. Парень уткнулся в ведьмину грудь и, по всей видимости, всхлипывал. Она гладила его по вихрастой макушке и понимающе кивала. Эти двое выглядели как мать и сын, нашкодивший и моливший о прощении.

Потом он вытер щеку и подошел ко мне. Люди расступились.

— Прости, бать! — голос его дрогнул. — Прости меня, Бога ради!

Я смотрел на него мутными глазами.

— Максим… они хотят… они хотят скинуть меня в колодец, — слова выходили из меня тяжелыми, будто их набили тугой ватой. — Помоги мне, дружище, вытащи отсюда. Ты же знаешь, я ничего плохого деревне не сделал. Я — нормальный человек. Пусть отпустят меня!

Он качнул головой, словно уговаривая не меня, а самого себя.

— Я не могу. Я не могу! — сказал он через силу и сжал губы, сдерживая слова внутри. — Пойми, иначе мы все тут помрем. Она сожрет всех, до последнего. Всю деревню.

— Максим, — я протянул к нему связанные руки, едва держась на ногах. — Я не должен так умереть. У меня семья, есть дочь. Помнишь, я рассказывал? Настенька…

— Прости, — прошептал он и закрыл лицо ладонью. Через пальцы на меня смотрел розовый, живой, нервно пульсирующий шрам. — Так надо!

— Люди, пожалуйста! — обратился я к безликой толпе. — Будьте же вы людьми! Я не сделал вам ничего плохого!

Но мне ничего не ответили. И в этот миг я понял, что мне конец.

— Игонья, — крикнул я за равнодушные спины. — Игонья, старая ты ведьма, отпусти меня! Скажи своим деревенским развязать меня! Я вам обещаю, что уберусь отсюда любым способом, и никто, ни одна живая душа не узнает, что здесь творится! Я вам клянусь, что буду молчать! Только отпустите меня!

Игонья подошла ко мне, жестом приказала мужикам поднять меня на ноги, поднесла свечу к моему лицу и сказала:

— Я пригласила тебя сюда для того, чтобы отправить в колодец. Твоя судьба была решена, как только ты приехал в Завражье.

— Но почему я? — простонал я.

— Слушай меня, — начала бабка. — Как я тебе говорила, были в Завражье сказочники, но всех по одному забрал колодец. Померли все. Остались внизу. А без слова она глухая становится, злая. Тогда выходит наружу и деревню пожирает. Потому и позвала тебя, дубок. Ты ведь книжный человек! Ты — сказочник!

Я повис на чужих руках, теряя самообладание и человеческое обличие.

— Слушай-слушай внимательно, — продолжила она, не обращая внимания на мои попытки вырваться. — Главное, не молчи! Замолчишь — вода поднимется сама, захватит ноги, руки и проглотит. Только голос, твой голос сможет удержать тебя на поверхности. Рассказывай. Все, что помнишь, все, что знаешь. Слово — дыхание. Молчание — смерть! Хочешь жить — рассказывай сказки!

Незнакомые руки подхватили меня и понесли над землей. Я не успел вобрать в легкие воздух, как оказался над черной пропастью. Снизу на меня дыхнуло мертвечиной.

— Пожалуйста, люди! — закричал я изо все сил. — Пожалуйста, братья мои! Сестры! Не делайте этого!

Я мотал головой и пытался захватить зубами все, что оказывалось у моего лица, царапал ногтями влажный сруб, брылял ногами и орал. Орал так, что заболело горло.

А потом…

Потом я почувствовал обжигающий холод ледяной воды и отвратительный запах гниющей плоти.

Ногами я нащупал что-то похожее на дно, но дном это было. Мягкое губчатое нечто чавкнуло и захватило обе мои ступни. Над водой оказалась голова и связанные кисти рук.

Я дернулся вверх, пытаясь ухватиться за скользкие камни. Пальцы нашли выступ, но моя хватка сорвалась, осталась лишь слизь в кулаках. Я попробовал снова, напряг все мышцы, но стены колодца были такие гладкие, мокрые, что я постоянно стекал вниз. Каждый рывок наверх становился медленнее, слабее.

— Рассказывай! — крикнули сверху.

— Рассказывай все, что знаешь, отец!

И словно повторяя за живыми, снизу пробралось со дна и зашептало нечто нечеловеческое: «Рассказывай».

В груди горело дыхание, легкие просили воздуха, но сверху не было ни намека на спасение. Только сомкнутая тьма и далекий, почти нереальный, влажный деревянный зев, который смотрел вниз холодно и отстраненно.

Я сильнее вяз в черной воде. И чем отчаяннее боролся, тем явственнее понимал: выхода нет. Я вобрал что было сил воздуха и крикнул.

Мой крик, захлебывающийся, рваный ушел вверх, ударился о мокрые стены и вернулся эхом ко мне. Он был чужой, будто этот голос уже мне не принадлежал.

— Жили-были старик со старухой, и не было у них детей… — начал я, высоко задрав подбородок так, чтобы вода на заливала в рот. — И вот однажды говорит старик своей старухе…

Я рассказывал древнему злу «Колобка», «Курочку-Рябу», «Теремок» и другие детские сказки, которые читал перед сном дочке. Слова отталкивались от стен колодца и проваливались куда-то под воду.

Когда сказки закончились, я начал вспоминать о своих поездках по деревням. Как только я делал паузу и замолкал, в тот же момент что-то поднималось по моим ногам и тянуло на дно.

— Еще…еще… — слышался шепот предыдущих сказочников. Едва слышимые, но настойчивые, они велели мне продолжать.

Я снова собирался силами и говорил все, что придет в голову. Слова начали формироваться в истории из детства, в воспоминания, в пересказ когда-то увиденных снов. И чем больше я говорил, тем легче становилось дышать.

Навь слушала. Вода рябила. Мой голос становился частью темного узора, который порождал страх, но дарил жизнь.

Я понял: выжить можно только рассказывая. Каждая история — дыхание, каждая пауза — смерть.

Над водой уже показались мои плечи — Древнее зло позволило мне говорить. И я говорил.

Как только я останавливался, сразу же шел ко дну.

Это должно было случиться. Наступил момент, когда память моя окаменела. Не было больше в голове историй. Я тут же почувствовал, как нечто засасывает меня вниз.

И тогда я начал рассказывать колодцу, как оказался здесь. В Завражье.

— В деревне мне стало плохо, — вспомнил я с чего все началось. — Ухабистая лесная дорога укатала мой и без того мутный разум, от чего я чуть не плюхнулся в придорожную яму, когда выполз из УАЗика.

Я говорил, говорил и говорил. Я рассказал о встрече с Максимом, о знакомстве с Игоньей, о своем видении после ведьминого отвара. Я вспомнил в подробностях о последнем вечере и посиделках с Максимом, как я делился переживаниями о семье, а он, уже почти мой друг, кивал и слушал о планах на жизнь.

А потом я добрался в рассказе до этой секунды.

И вот я стою, погруженный по горло в черную мертвую воду, и не чувствую ничего, кроме холода.

Я прожил жизнь, не замечая ее.

Бесконечные дороги, конференции, книги, архивы — все казалось таким нужным, важным, неотложным. Я думал: вот еще немного, еще один проект, еще одна экспедиция, и я дотронусь до того, ради чего стоило жить. А в это время годы ускользали, как вода меж пальцев. Как эта грязная, зловонная, колодезная вода!

И вот теперь колодец распахнулся. А я ухожу туда, где нет ни памяти, ни голоса.

Только теперь понимаю, что жизнь не в том, чтобы гнаться за вечностью. Жизнь в том, чтобы быть рядом с теми, кого любишь, среди своих, и чувствовать, что ты не зря дышишь.

Я закрыл глаза и увидел лицо дочки.

— Почему? Почему я никогда не отвечал тебе на эту фразу? — вода уже булькает у моего рта и норовит пробраться зловонным ручьем внутрь.

Я открыл глаза, посмотрел на квадрат звездного неба где-то там высоко и почувствовал, как тепло прокатывается от сердца до кончиков пальцев.

— Я тоже тебя люблю, доченька! — прошептал я на выдохе и провалился в тьму.

Вода сомкнулась без всплеска.

Тьма приняла тело.

Но голос… голос остался. Он звучал глухо, будто издалека, словно сам колодец шептал историю: «В деревне мне стало плохо…» Это была страшная сказка про ученого, который приехал в Завражье за легендой, но был сожран «навь-колодцем».

***

Утро выдалось тихим, безветренным. Солнце поднялось, и его свет упал на колодец мягкой золотой полосой. Казалось, прошлая ночь здесь никогда и не случалась.

Кто-то подошел ближе, осторожно склонился над деревянным срубом и отодвинул крышку колодца.

Внутри — тишина. Вода неподвижная, гладкая, как зеркало, отражающее небесную синь и легкие облака. Ни ряби, ни мутного круговорота, лишь прозрачная глубина, удивительно ясная, как будто колодец всю жизнь хранил в себе только чистую, прохладную воду.

Заглянувший почувствовал странное умиротворение. Как если бы внутри этого колодца скрывался покой, глубокий и надежный, который не пугает, а дарит жизнь. Человек поправил вихрастую челку и тихо произнес:

— Прости, отец. Так было нужно.