Шёпот в городе ржавых цепей

Этот город когда-то назывался Москвой. Сюда приезжали туристы запечатлеть на свои камеры его красоту, чтобы увезти его частичку с собой. Теперь это измученный войной муравейник, в котором некогда блестящая роскошь соседствует с обожженными развалинами. Они, словно язвы на теле этого города, стоят и разлагаются, лишний раз напоминая о том, что мир никогда больше не будет прежним.

Теперь все называют его просто — «Бээмка», потому что Москва уже тысяча пятьдесят пять дней находится в блокаде, и ни у кого не поднимается язык называть его, как раньше, именем прежней великой столицы, но и выговаривать «Блокадная Москва» вечно уставшим муравьям в этом муравейнике было как-то тяжело. Многие ещё говорят — «Загон», потому что все загнаны сюда, как скот, и ходят только по тем маршрутам, которые разрешены: на заводы, на собрания Партии и домой.

Всё это произошло с тех пор, как появился этот человек, заявивший на весь мир, что он из будущего и что он лучше знает, как должен быть устроен мир. Ну почему вечно находится какой-то умник, который знает, как всем нужно жить?

Этот умник из будущего провозгласил своё имя по всей Земле, которое никто никогда не слышал и никто не имеет ни малейшего представления, что оно может означать, — Беркент. Вместе с этим именем он провозгласил начало войны, которая с тех пор пришла в каждый дом. Прошло уже тысяча пятьдесят пять дней, и всё это время люди в Бээмке сопротивляются и верят, верят в то, что они смогут ему противостоять.

Верят несмотря ни на что: ни на то, что он захватил весь ядерный арсенал; ни на то, что он уничтожил уже полчеловечества; ни на то, что руководства всех стран, включая Российское, уже давно пали. Просто верят и всё.

И бегают, как загнанный скот в этом загоне, некогда гордо называвшемся Москвой. Бегают, суетятся не жалея сил, доверяя во всём своему вождю — Кременькову, уже почти полных три года.

В этом городе все скованы цепями, но никто не хочет их с себя сбрасывать. Новые каторжники приходили и продолжают приходить сюда добровольно, чтобы встать в ряды с такими же, как они, жертвами несправедливости с одной только целью — отстоять свою свободу.

Как можно заковать себя в цепи ради свободы? Беркенту этого не понять. Никому не понять, если он не видел столько горя, сколько принёс с собой комфортный и благодатный мир, который Беркент обещал, начав войну. Никому не понять, если он не желает мести так, что ничего уже не надо: ни счастья, ни радости — только справедливости и возмездия.

Поэтому в этом городе никто не хочет жаловаться на вождя, боясь потерять последнюю надежду. Лучше сковать себя общими цепями, веря в то, что именно это приведёт всех к свободе.

Лили открыла глаза и не сразу поняла, где она находится. Потолок. Похож на тот, что был в её старой комнате: белый, с желтоватыми пятнами от попавшей влаги. Она попыталась приподняться, но её сил хватило только, чтобы немного повернуть голову. Всё тело было словно ватное. Она слегка пошевелила рукой, ощупывая свои бёдра, затем талию, и, проводя по животу, наткнулась на гладкий пластиковый диск, из центра которого выходила короткая трубка. К ней была подсоединена система для питания.

А вот пакетик с мочой был для неё более неприятным. Она приподнялась и нащупала его, когда её рука устало повисла сбоку кровати. От него отходила трубка куда-то в район низа живота. Лили брезгливо взяла этот пакетик в руку, приподняла, с трудом посмотрев на него, и поморщилась.

Затем Лили снова сделала попытку приподняться, и в этот раз ей удалось немного посмотреть на свои ноги. На них были надеты плотные белые чулки, которые надевают лежачим без движения пациентам, чтобы избежать тромбоза ног. На пятках были специальные пластыри от пролежней.

Сознание постепенно становилось более ясным. Она была в отключке очень долго. Сколько? Лили попыталась достать последние моменты из своей памяти. Алми. Что такое Алми? Почему это первое имя, которое пришло ей на ум?

Кажется, она в своей старой комнате. Лили осмотрелась повнимательнее. Да. Точно. Вот её старый столик, на котором она когда-то делала домашку, сверху зеркало, с помощью которого она прихорашивалась, собираясь выходить из дома, вот старый шкаф, в котором раньше была куча её шмоток. Интересно, они и сейчас там?

Всё так стерильно чисто. Её комната никогда не была такой чистой. Кто-то очень старался за ней ухаживать все эти восемь лет. Погодите-ка… Лили вдруг пришло в голову, что она была в отключке восемь лет.

Она вдруг почувствовала какие-то механизмы внутри своего тела. Они стремительно движутся в кровяном потоке, и с каждым ударом сердца ей становится легче, как будто они несут с собой живительные силы.

Лили сосредоточилась, закрыла глаза и направила эти механизмы к мышцам, ускоряя процесс восстановления. Ватность тела начала исчезать. Постепенно. Скорее даже медленно.

Находившаяся в соседнем помещении Лариса услышала какой-то шорох, доносящийся из комнаты Лили. Она тут же поспешила на звук. Каким-то мистическим образом она почувствовала, что дочь пришла в себя. Подходя к комнате Лили, она услышала что-то похожее на кашель, и её сердце забилось быстрее от волнения. Она зашла в комнату и увидела свою родную девочку, пытающуюся приподняться, чтобы разглядеть пакетик с мочой.

— Фу, гадость, — сказала Лили, поморщившись. Неизвестные механизмы уже сотворили чудо: они дали своей хозяйке достаточно сил, чтобы в голосе появилась бодрость, а в голове — ясность.

— Дочка, — взволнованно произнесла Лариса и кинулась обниматься. Тело Лили было худым и хрупким, поэтому Лариса очень осторожно и нежно помогла дочери подняться, затем обняла её и поводила ладонями по спине, боясь сделать что-то не так. — Как ты себя чувствуешь? — спросила она, отстранившись от объятий.

— Нормально, вроде. Но слабость сильная.

— Ты лежи пока. — Лариса была растеряна, не зная, что делать. Она встала. — Надо позвонить тёте Тане... Она скажет, что надо делать дальше. — Она вроде направилась к телефону, но тут же остановилась, поймав себя на мысли, что не хочет покидать дочь. Лили улыбнулась, увидев этот страх, и сказала:

— Всё нормально, мам. Я никуда не денусь.

— Боже, ты очнулась. И ты... — глаза Ларисы стали влажными от нахлынувших эмоций. — Ты словно совсем не изменилась. Восемь лет прошло.

Слова повисли в воздухе, как эхо в пустом доме. Всё-таки Лили не ошиблась в своих догадках: прошло действительно восемь лет. Её мир, ещё секунду назад состоявший из трубок и белого потолка, треснул и посыпался. Восемь лет. Значит, ей не пятнадцать и не шестнадцать. Аквапарк, день рождения, новый телефон... Всё это было… когда? В другой жизни? Но Лили вдруг интуитивно почувствовала, что вот тут как раз и могут помочь эти незнакомые маленькие механизмы у неё внутри. Она направила их на успокоение и почувствовала холод в груди, после чего спокойно ответила, как ни в чём не бывало:

— Да, мам.

— Ты точно себя нормально чувствуешь? — спросила Лариса, напуганная таким хладнокровием дочери даже больше, чем если бы та кричала и плакала.

— Да, мам.

— Ничего не болит? Голова? Живот?

— Нет, мам, всё хорошо, правда. Слабость, но это из-за того, что я была без движения, и мои мышцы атрофировались. Не переживай. Я быстро поправлюсь.

«Даже не верится», — произнесла про себя Лариса и пошла к телефону.