Шепот в зерне

Дождь сперва тикал по стеклу редкими точками, но к развилке превратился в тугую завесу. Щётки тёрли лобовое с упрямым скрипом, размазывая тёмную воду, и дорога в фарах стала похожа на чёрную ленту, натянутую над рекой.

— Артём, давай назад, — сказала Лена. — Здесь даже навигатор молчит, как могила.

Он перехватил руль поудобнее, стараясь, чтобы голос звучал спокойно:

— Срежем минут двадцать. Это старая дорога. Я по ней с отцом ездил.

— Когда тебе было двенадцать, — парировала она. — С тех пор всё здесь могло… сгнить.

Машина подпрыгнула на кочке; из багажника глухо бухнуло. Не перекатилось — тюкнуло, будто что-то толкнуло стенку изнутри.

— Запаска, — быстро сказал он.

— У тебя там мешок с кормом для дяди, — напомнила Лена. — Пахнет… сладко. От этого першит.

И правда: в салоне висела сладковатая пыль — мука, ржавчина и влажное дерево. Лена кашлянула, прикрыв рот ладонью. Он вспомнил: отец учил считать вдохи — «коротко вдыхай, длинно выдыхай, когда страшно». Артём невольно начал: раз… два… три…

— Смотри, — Лена ткнула в боковое. Лес стоял стеной, и вода стекала с веток вертикальными струями, будто сплошные занавеси. Между ними что-то сдвинулось, а потом перестало быть частью деревьев.

— Олень, — сказал он автоматически. Так легче, когда даёшь вещам привычные имена.

Радио было выключено, но динамик время от времени выдавал тонкий фон — не музыка, не голос, а ш-ш-ш, словно дождь пробирался внутрь проводов. Лена убрала звук совсем.

— Уверен, что здесь вообще есть выезд? — Она пыталась шутить, но вышло резче, чем планировала.

— Деревня в трёх километрах. Потом мост. Дальше мельница. Я знаю.

Дворники клацнули на крайний режим. Ветер толкнул машину боком, и заднюю ось чуть повело — мокрый гравий под тонким слоем грязи держал как масло. «Не крути резких движений», — всплыло отцовское. Он сглотнул. Раз… два…

— Пожалуйста, давай развернёмся, — Лена не смотрела на него, только в стекло, где вода текла крупными дорожками, разделяя ночной лес на кривые прямоугольники. — У меня от этого дождя ощущение, будто… расстояние исчезло.

Фары пощупали пустоту и нашли дорогу, и с ней — фигуру. Она не стояла — перешагивала через тьму так, будто суставы ходили отдельно: плечи — на один счёт, колени — на другой. Силуэт был слишком высокий и слишком узкий, как плохо сложенная антропометрия.

Артём не успел подумать. Он чуть «снял» газ, чтобы нос не всплыл, и мягко повёл руль, как учили. Машину всё равно качнуло: под правым колесом хлюпнула вода — аквапланирование — и зад сорвался на полшага. Лена вонзила пальцы в поручень.

— Тём… — её голос хрустнул. — Он же смотрит.

И вправду: когда фары резанули фигуру боковым светом, там, где у людей глаза, поблёскивали две матовые точки, будто на них прилипла мокрая мука.

Радио щёлкнуло и дало более низкий шорох — ш-ш-ш — от которого по коже побежали мурашки. В тот же момент впереди на дороге вспорхнула новая тень — широкая, на четырёх и с рогами. Олень, настоящий, вылетел из занавеси воды, на секунду застыл в свете фар, как эмблема на капоте их старой «Волги», и метнулся вбок под правый угол.

Удар вышел не громким — пустым, как если бы колотили по мокрой ткани. Нос машины присел, руль тяжело толкнул ладони, ABS коротко затарахтела — «тр-тр-тр», фиксируя, что сцепления нет. Артём повернул в сторону заноса, как в учебнике, но колёса ушли в скольжение — стали лыжами. Лента дороги съехала из-под фар, и на стекле сразу стало темнее.

— Держись! — крикнул он и сам не узнал свой голос.

Ветер разом похолодел, будто форточку в ночь распахнули. Машину понесло боком по щебню со скрежетом, от которого заломило зубы. Лена была очень тихой; она только втянула воздух между стиснутыми зубами, как перед прыжком в ледяную воду.

Слева мелькнули стволы — череда мокрых, блестящих колонн. Что-то длинное и слишком ровное на фоне леса повернуло голову вслед машине. Артём даже понял, что успевает считать: раз — дерево, два — дерево, три — ствол, четыре — чёрное.

А потом дорога закончилась.

Крен. Взгляд взлетел к краю лобового — и в этот миг в нём, как в старой фотографии, отразилась фигурка оленя-эмблемы на капоте: серебристый, вытянутый прыжок прямо в ночь. Машина провалилась вправо — гравий захрустел под порогом — и темнота толкнула их сразу со всех сторон.

Дальше был только дождь, бьющий в кузов, и длинный глухой визг металла, который медленно превращался в тишину.

Машину бросало, как консервную банку в волне. Руль стал пустым — лёгким и чужим, словно кто-то вырвал управление из рук. Колёса визжали, но скользили, не находя сцепления.

Сначала Артём услышал, как что-то внутри двигателя глухо ударило в перегородку. Потом — визг железа о мокрый гравий, будто когти царапали снизу кузов. Мир раскололся на рывки: фары — деревья — руль — лицо Лены.

Она держалась за поручень так, что побелели пальцы. Глаза были огромные, отражали свет фар. В них читалась не только паника — там уже было понимание, что сейчас будет боль.

Удар сбоку. Металл смялся, как жестянка, звук прошёл прямо по зубам. Лена вскрикнула — коротко, захлебнувшись. Ремни врезались в плечи, грудь придавило. Машина перевалилась, ударилась днищем о кювет, и их бросило в темноту.

Они на миг повисли в воздухе — и гравитация ударила вдвое сильнее. Лобовое пошло трещинами, боковое выстрелило осколками. В лицо Артёму хлестнула холодная грязь с дождевой водой.

Когда всё стихло, он понял, что тишина тоже имеет звук — звенящую пустоту, в которую вбивается сердце.

Первым ожил дождь. Он барабанил по крыше, теперь вмятой и перекошенной.

Артём разжал руки. Костяшки болели, пальцы были липкими. Он посмотрел на Лену. Она дышала — быстро и прерывисто. На виске кровь: тонкая струйка смешивалась с каплями, стекавшими с разбитого окна.

— Ты цела? — голос был хриплым, будто чужим.

Она кивнула, не отрывая глаз от леса.

Одна фара ещё горела, светила в обочину. Луч выхватывал из дождя деревья, превращая их в скрюченные фигуры. И среди этих фигур было что-то одно лишнее.

Высокий силуэт между стволами. Он не двигался. Дождь стекал по нему, как по дереву, но плечи были слишком узкие, руки — слишком длинные.

— Смотри… — выдохнула Лена. — Он стоит.

Фигура качнулась. Не шагнула — качнулась, будто суставы внутри с хрустом переставили себя. Потом двинулась вперёд — резкая, ломаная, как если бы споткнулась, но продолжала идти.

Артём рванул дверцу.

— Быстро! Вон там мельница, видишь? — Он показал на тёмный силуэт, вырастающий неподалёку.

Дождь размывал всё, но через пелену действительно проглядывала громада — тёмная, с крышей, похожей на гнилой колпак. Окна — чёрные. Мельница.

— Туда!

Фара моргнула и погасла. Тьма сомкнулась. Но силуэт всё ещё виднелся. Теперь он шёл. Медленно, неуклюже — прямо к ним.

Они выскочили почти одновременно. Дождь ударил по лицу ледяными плетьми. Ноги тонули в жиже у кювета. Лена споткнулась, Артём подхватил её под локоть и потащил к тёмной громаде.

Мельница возвышалась в десятке шагов — тёмная, гулкая, будто кусок ночи отрезали и поставили на поле. Лопастей давно не было; торчали обломки, похожие на сломанные кости. Крыша прогнулась дугой, из трещин торчали обрывки досок.

Ближе — запах. Не просто сырость и гниль. Сладковатый дух старого зерна, перемешанный с пылью, мышами и чем-то ещё… чужим.

— Быстрее! — Артём подтолкнул Лену.

Дверь внизу висела на одной петле. Он рванул её, и железо скрежетнуло, отозвалось на весь амбар. Внутри пахнуло холодом; ветер с дождём загнал капли в темноту.

Они шагнули внутрь.

Тишина накрыла сразу. Дождь остался снаружи и глухо бил по крыше. Внутри было темно, глаза потерялись. Артём щёлкнул фонарик на телефоне — слабый луч дрожал по стенам.

И стены ответили.

Дерево давно потемнело, стало серым и влажным. На нём буграми рос грибок — белёсый, пушистый, как трупная плесень. Балки наверху скрипели, и звук напоминал тяжёлое дыхание.

По полу тянулись мешки, распоротые крысами. Из них высыпались зёрна. Они шуршали под ногами, и каждый шаг отзывался сухим, предательским треском.

Лена обняла себя руками.

— Здесь… кто-то есть, — прошептала она.

Артём осветил дальний угол. Там высился бункер. Деревянный, высокий, как живот, набитый старым зерном. Из щелей сыпались тонкие струйки. Казалось, бункер дышит — с каждым ударом дождя зёрна чуть шевелились и пересыпались, как песок в огромных лёгких.

Они прижались к его стенке. Дерево было холодным и шершавым, но тут, внутри, казалось хоть немного безопаснее.

Телефон мигнул — 1%. Экран погас.

Тьма сомкнулась — не отсутствие света, а плотная ткань, натянутая во весь амбар. Дождь остался снаружи и глухо бил по крыше, как по пустому барабану.

Сначала послышалось царапанье. Где-то за мешками. Потом быстрый шорох — крыса метнулась через пол и исчезла в дыре. Лена вздрогнула, схватила Артёма за руку. Он хотел сказать «это крысы», но слова застряли в горле.

Потому что царапанье продолжалось. Не убегало. Шло. Медленно, будто по доскам волокли что-то тяжёлое и влажное.

Бункер вздохнул. Сотни зёрен внутри сдвинулись разом, и в темноте раздалось тихое:

ш-ш-ш.

Артём замер.

В темноте слух работал как зрение. Справа, над головой, едва слышно тик-тик — точильщик шевельнулся в балке. По полу едва-едва царапнул хвост — крыса, но слишком ровно, слишком размеренно, словно кто-то вёл её.

Он осторожно опустил ладонь на доски. Дерево было мокрым, шероховатым. И вдруг под пальцами что-то едва ощутимо поползло — не сверху вниз, а вверх, как если бы сыпучее отлипало от гравитации. Он дёрнул руку. Ладонь стала липкой от пыли.

Слева снова зашуршало — мелко, нервно.

— Крысы… — прошептала Лена в его плечо.

— Крысы, — подтвердил он и тут же понял, что врёт. Крысы так не умеют: шорох курсировал по периметру, возвращался, повторялся с почти одинаковыми промежутками, как махи маятника. В паузах — тишина с набухшим краем, из которой вот-вот должно было выйти что-то ещё.

Над ними треснула балка — сухо, будто старую корку сломали пальцами. С потолка осыпалась пыль и несколько зёрен. Одно ударило Артёма в щёку и прилипло к влажной коже. Он не стал смахивать.

ш-ш-ш. Длиннее. Ближе. Внутри бункера.

Прямо перед ними из мешка выстрелило тёмное пятно; крыса-матка, тяжёлая, неслась по диагонали. Лена дёрнулась — вскрик мог родиться, но застрял, когда крыса внезапно затормозила на гладком полу — там было сухо — и, будто наткнувшись на невидимый порожек, перевернулась на бок. Пробежала ещё лапками в воздухе — и исчезла в щели, как будто её туда втянули.

— Видела? — выдохнула Лена одними губами.

— Мне… показалось, — сказал он. Но нет, не показалось.

Сзади, у двери, прошёл холод, словно рядом открыли тёмное окно. Дождь стал слышнее, и в его барабанный бой вплёлся новый звук — волочащий. Не по дереву — по зерну.

ш-ш-ш.

шррррк.

Бункер отвечал на каждый всплеск дождя коротким вздохом. И Артём поймал себя на счёте: раз — шуршит слева, два — справа, три — затихает. Он сбился, и тишина будто качнулась ближе, на шаг.

Где-то глубоко, под досками, крошечно и настойчиво застучало: тик-тик-тик — как если бы сотня маленьких молоточков вымеряла такт. Дерево жило отдельной жизнью, и эта жизнь синхронизировалась с шорохом зёрен.

Лена чуть отстранилась, и он понял, что она плачет без звука — по одной горячей капле, скользящей по его руке. Он хотел сказать «мы тихо пересидим» — и не сказал. Потому что прямо у его уха зерно вдруг выдохнуло в щель так близко, что он почувствовал сухой сквозняк: тёплая пыль ударила в ноздрю.

Там, у двери, скрип растянулся, как старый ремень. Доска повела себя не как дерево на ветру — как сустав. Сначала тише дождя. Потом — громче, визгливее. Скрип переродился в тонкий стон металла в петле.

И всё стихло — на миг идеально. Только двое, тьма и пыль на языке.

ш-ш-ш, — сказал бункер глубоко внутри, уже не потоком, а направленным вздохом.

Что-то большое поскользнулось у порога и задержало дыхание.

Артём вжался в бункер; пыль и мука липли к коже. Он перестал быть шумом.

Воздух стал холоднее. Запах изменился: к пыли и мышам примешался затхлый, приторный дух мокрой шерсти и тухлого сахара.

Оно вошло.

Шагов сперва не было. Только тишина — слишком плотная. Потом — волочащий звук. Будто по полу тянули мокрую простыню, и зерно скрежетало под тяжестью.

шарк.

Пауза.

шарк.

Они сидели, вжавшись в шершавую стенку бункера, боясь вдохнуть. Артём чувствовал горячее дыхание Лены у своей шеи и собственный пульс, гремящий в висках.

Шаги были медленными. Неровными. Будто каждое движение ломало кости, а потом собирало их заново.

шарк.

Остановка.

И снова шаг.

Лена прикрыла рот ладонью, но его плечо чувствовало, как её тело подрагивает от сдерживаемого всхлипа. Он положил вторую руку поверх её пальцев — молчи.

Тьма была настолько плотной, что он видел только воображением. В темноте всё слышалось громче: как зерно перетекает внутри бункера; как крысы под мешками снова зашуршали и внезапно стихли; как дождь барабанил — и всё равно не заглушал тяжёлого, медленного присутствия.

И вот шаги остановились совсем близко. В метре. За тонкой доской бункера.

Тяжёлый запах ударил в лицо. Смрад был настолько густым, что казалось — он липнет к коже.

Потом тишина. Тишина с набухшим краем, в которой можно было услышать, как течёт собственная кровь.

Артём поймал себя на счёте: раз… два… три…

И в тот миг зерно в бункере тихо повторило за ним:

ш-ш-ш.

Сухой треск суставов, будто деревья ломали изнутри. Из темноты вытянулась рука. Пальцы — длинные, тонкие, костлявые, влажные — вцепились в волосы Лены и рванули назад.

Она уже собирала крик, но Артём успел прижать ей ладонь ко рту. Он сделал это инстинктивно — не чтобы спасти, а чтобы они оба не выдали себя громче. Её глаза расширились — она смотрела прямо на него. Там было всё: мольба, боль, вопрос.

— По… — звук ударился о его ладонь и сломался.

Она билась. Ногти впивались в его руку, пока её тянули прочь. Она скребла доски; ногти сорвались, оставив полосы. Упёрлась коленями в пол — не помогло. Пыталась укусить чужую руку — та только сильнее дёрнула.

Он не отпускал. Страх парализовал; он боялся шуметь. «Если вдохнуть глубже — зерно услышит», — отчётливо подумал он, и дыхание само себя задушило в груди.

В его ладони родился хрип — тянущийся, сдавленный. Потом резкий — хруст. Шея Лены сломалась под чужими пальцами. Её тело стало мягким, как тряпичная кукла. Она захрипела — тот самый звук, который нельзя забыть.

Крик исчез. Остались судорожные движения ног и рук. И — взгляд. Последний взгляд прямо в его глаза. Она ещё жила в этот миг. И видела, что он ничего не сделал.

Звук рвущегося мяса. Мокрый, чавкающий треск. Где-то наверху сонно откликнулась балка — тонкий деревянный вздох. Тело ушло в темноту, и в лицо Артёму ударили горячие брызги с железным привкусом.

Его ладонь осталась прижатой к пустоте. Только тепло — ещё её.

Тьма снова застыла.

Он сидел, прижавшись к шершавому дереву. Слышал всё — хруст, чавканье, влажные шлепки. Каждый звук был длиннее жизни.

Потом стало тихо. Совсем.

И зерно в бункере, прямо у его спины, коротко сдвинулось. Сотни зёрен двинулись разом и выдохнули:

— …Один…

Шёпот был не голосом — самим движением пыли.

Артём понял: Оно не тронуло его, потому что счёт должен идти. Один забран. Он пока — пустой. Его очередь — впереди.

Он прижал язык к нёбу, чтобы не звучать. И стал считать — снова, как учил отец: раз… два… три…

В ответ в глубине бункера — сухой, убаюкивающий ш-ш-ш…