Шесть процентов бога

Я бог смерти. Ну... в пересчёте на поколения — процентов этак на шесть. Божок. Всё остальное — хрупкий генофонд северян, аллергия на кошек и эмпатия, сравнимая с беременным золотистым ретривером. Предки согрешили в порыве "хинди-руси, бхай, бхай!".

Иногда мама выдаёт странную фразу, что "дедушка Яма мною бы гордился"... да пофиг ему. Миллиард индусов под рукой, и мрут, и плодятся, и снова мрут - не разгребёшь. Какое ему дело до далёкого отпрыска?

И гордиться нечем. Я как будто сам себя боюсь.

Я знаю, что могу убивать мыслью, но не хочу этого. Самое страшное для меня - разозлиться и выкрикнуть что-нибудь типа "Шоб ты сдох!". Ведь сдохнет.

Первая смерть случилась, когда я полулежал в коляске и жевал любимую пустышку. Выскочила и подбежала, захлёбываясь от усердия, обычная шавка, таких из-под каждого забора сотня зыркает, кого бы облаять, как слона. Ну ладно, знаю, там моська, но рассказывает о своих подвигах она именно шавке. Читайте басни Крыладзе!

Девочка — хозяйка, постарше меня, уже вовсю ходит, — смеялась. А я меня злость взяла. Нет, в моем случае - обуял божественный гнев. Откуда — не знаю. Может, ревность.

Соска выпала изо рта. Я что-то пролепетал. Пёсик пискнул — и рухнул на бок. Всё. Хозяйка в истерику. Родители в шоке. А я заплакал. Сам не понял — от страха или от чувства вины, которое потом стало моим вечным спутником.

Лет через 13 мы с этой девчонкой впервые поцеловались, совсем как взрослые. Ну почти.

А ведь могла и она лечь рядом с цуциком.

Но нет.

Представляете, я бы тогда обиделся на маму или ещё кого из родных и соседей? Ничего не соображаю, а вокруг растут горы трупов, и я в центре черепов, как с той знаменитой картины. Сиротинушка, всех умертвил...

Наверно, в нас, божьих потомков, заложен какой-то младенческий ограничитель на этот случай.

У меня он слишком сильный, до сих пор не могу убить специально. Жалко, сомнения, угрызения.

Ну и не убиваю, живу с тормозами. Даже не злюсь. Когда кто-то грубит — я молчу. Когда кто-то врёт — я отвожу глаза. Я такой... безопасный. Как подрос, мог бы — не хочу. Не имею права.

Этим пользуются. Сами знаете, какие чудовища наши милые детишки, когда не дома, а в агрессивной среде ровесников.

Как школа не вымерла за мои десять в ней лет? Спасибо дедушке Яме за "предохранитель". И как я выжил на этом "дне общества"... Да выжил и всё тут.

Но всё меняется. Всегда.

День выдался жарким. Я вышел из универа за шаурмой — и угодил в толпу. Дзержинская кипела. Флаги, транспаранты, мат-перемат. Кричат. Брызжут слюной. Жгут чучела. Привычное дело в том году, не обращая внимания, иду себе через площадь к ларьку.

— Геть! — орал один, в майке с тризубом.

— Ганьба! — вторил ему другой, явно получивший свою майку на том же складе.

— Хто не скаче — тот карась! — визжала девчонка с красным румянцем, светившися из-под жёлтой и синей щёчки.

— Смэрть ворогам! — взревело это трио слаженной терцией. А площадь ревела совсем уже не музыкально, но грозно. Рушились устои.

Что-то я растерялся. Хотел вернуться. Но толпа уже захлопнулась за мной, как пасть. Кто-то толкнул. Кто-то обозвал. Я наступил на чей-то флаг, свисавший с талии на манер парео — и получил по затылку. Мне стало стыдно. За себя, за них, за весь этот мир.

Упитанный парень с мегафоном и промасленным пучком волос, лихо закрученным вокруг уха, злой, как те шавка с моськой вместе взятые, заорал мне в лицо:

— Шо вылупился, ботан? Нэ нравымось? Дед с НКВД, а мы тут голодуем?

И вот тут — впервые за годы — щёлкнуло. Тихо, без истерики. Не как взрыв. Как будто что-то внутри приняло решение, давно отложенное в ящичек под названием «Нельзя».

Я подумал:

«Дед... Вы же не знаете, с кем разговариваете, кто мой дед. Вы... даже не представляете, что я держу в себе. Как же вы все меня... утомили».

И всё. Мысли больше не потребовалось.

Тишина. Наступила мгновенно. Будто кто-то вырвал шнур из их мира, на котором он держится. Знаете, как антенна "Куликовка" или детская лошадка на ниточках. Не знаете? Ну посмотрите экскурсию по Останкинской телебашне, она вся на тросах.

Толпа — а её было тысячи две — лежала на асфальте, аккуратно, концентрическими кольцами, ногами к центру.

Как будто их разложили. Как будто это — арт-объект. Или молитвенный круг. Или место падения метеорита на Тунгуске.

А я, как тот метеорит, стоял в центре, рядом стоял бронзовый Ленин. Мы с ним были удивлены. Божественный гнев, он не каждый день случается, даже памятникам странно с непривычки. Не снесли и радуйся.

Живыми... в смысле, на ногах, остались только те, кто пришёл на площадь за компанию или случайно, как я. Девочка с шариками. Старик в толстых очках, заблудившийся. Парень с гитарой, на нервном автомате играющий «Wonderwall» в углу. Несколько групп бабушек-активисток из ЖЭКов с казёнными зонтиками цветов разных партий.

А ещё потрёпанные ряды милиции.

Они смотрели на меня, как на статую из другой эпохи, вроде стоявшего рядом Ильича.

Не со страхом — даже с уважением. С непониманием. И с облегчением.

Я прошёл сквозь них. Молча. Даже шаурму не купил у обалдевшего азиата.

Вечером в новостях:

«Необъяснимое массовое отключение сознания».

«Тысячи пострадавших без следов насилия».

«ФСБ, НЛО, чёрная магия?».

«Массовый флешмоб?»

Видите, даже этих я не убил. Некем тебе гордиться, дедушка Яма.

Я просто лежал в кровати и смотрел в потолок. Я не чувствовал триумфа, злорадства. Только... странное облегчение. Как будто снял тяжёлый рюкзак, который носил всю жизнь.

Мама позвонила утром:

— Ты вчера был в центре?

— Был.

— Что-то... произошло?

— Немножко. Но никто не пострадал. По-настоящему — никто.

Она помолчала и сказала, как всегда, но теперь я понимал её:

— Дедушка Яма всё равно бы гордился.

Я усмехнулся:

— Может быть. Но я всё ещё сдерживаюсь. Наверно, я пока маленький, хоть и вырос.

Внутри я знал: если ещё раз так плюнут и заорут — никто уже не встанет.

Потому что не я злой. Они. Я — последняя мысль в голове того, кто слишком много и злобно орал.