Шимпанзяка

Невысоко сижу, недалеко гляжу, вижу – гребут художники. Не к чорту, а прямиком в Рай. Художников двое. Первый – Винс-Вилли ван Гог, второй – Жорж Сёра. Один – скомканный жизнью нищий, другой – потаённый монумент, и точка. Полдороги прошли, видят – посреди Виа Лакримозы нашей, сидит некая нечтость, по виду – хотей китайчатый, чудище обло, зло и, вероятно, лаяй. Над головой облачко, в облачке буквицы, церковнославянские: «Попадья». Баба!

- Попали мы, вязать будут, – шепчет Сёра.

- Рановато будет, – хмурится Гога, – мы на половине пути. Зря я, что ли, на обуви экономлю.

Гляжу, и верно: сам-то бос, а пара тяжеленных крестьянских башмаков на суковатой палке шнурками взвязанною, висит за спиной, вроде чеховского ружьеца. А Сёра, против него, весь из себя, как денди лондонский одет (кроме пуантов вместо штиблет), и даже брегет золотой цепурой на слабой груди, но – молчком, не тикнет, потому соображает железяка: в Раю часики под санкциями.

- Половина, коллега, – усмехается Сёра, – это когда вы пол перестанете различать, а это, по науке, в настоящем не имеет ни смысла, ни места, потому я вижу: пред нами точь-в-точь русская баба, ну, или призрак Евразии. Читайте: Po-pa-dja! Pas si simple que ça! Не так всё сложно в церковно-славянщине, в конце-то концов.

***

Что тут началось! «Попадья» раздулась на пол-орды, да как заорёт:

- Кто писал светские, греховные и вредоносные романы, песни, дурные басни и ночные оперы – эти сидят в таком зловонии, что если бы их привели в городской сортир, где тыщи людей оправляются, то они бы для себя сочли это место счастьем. Разлили книжное зловоние людям, – теперь и сами томитесь в своем амбарэ!

Так и сказала: «амба-рэ». Вот, думаю, чумная. Но только мыселька моя об мозг брякнула, вылетела из «Попадьи» вставная челюсть на одном крыле, вмиг раскусила и Гога, и Сёру, ровно пополам. Верхняя половинка ван Гога на Сёрену попу уселась, а Сёрена наоборот – на ван Гогину голозадую босячность.

Сплюнула Попадья и рычит, хмылясь беззубо:

- Что, нарисовались, грешнички? Ад вас ждёт, а не райская куща! Нанюхаетесь там у меня, напроститутитесь! Будут вам и прясло, будет и триптих масляный.

- Стриптиз? – удивляется глуховатая на одно ухо половинка ван Гога, недоумённо разглядывая ноги, обутые в Сёрены пуанты.

- Говорю ж, Вилли, вилы нам! – в отчаянье восклицает босоногая половинка Сёры. – Это всё ты и твоя писанина!

- А что я? – недоумевает Гог. – Я не писатель романов, песен и басен, я даже оперу из Сюрте не писал, а так – писульки карябал, и то – братцу родному да кредиторам с проститутками, и кому-то ещё… не помню здесь и теперь. Оно нас с кем-то перепутало, вот те крест!

- Перепутало, говоришь! – взвился Сёра и как затопает босоногостью: – Меня в жизни так ещё не перепутывали!

Воет Сёра, тычет в бывшие свои пуанты на своих бывших ногах:

- Как это, что это?! Это надо одному, одному! Одному мне, понимаешь! Вот же, вот граница, рядом! Вали с глаз моих!

И тычет в точку, которой горизонт обнулён. Но вдруг как опомнился:

- Нет, нет, не уходи, побудь ещё со мною. Я догнал, вот ведь что главное: мысль Фейербаха, что в религиозной жизни происходит проекция человеческой фантазии, совершенно верна. Ты ж, по молодости лет, проповедником служил, так?

- Так, – соглашается Гог.

- Так это твои глюки, тупой бельгиец!

- Я не бельгиец, а голландец, – обижается Гог.

- Господи, ну почему ж ты помогаешь этому кретину, а не мне?!

- Потому что ты жадный, а даже Бог велел делиться, – отвечает Гог. – Пополам. Тебе половину и мне половину, как в песне. Пойдём, снимем её: баба, она и здесь баба. Чуток подмалюем – красоткой выйдет, кокотушкой. Разоблачим, тему сисек распатроним, всё и встанет на свои места.

- Не-е! – щурится Сёра. – Эта тварь хочет спровоцировать наше обонятельное воображение. Она знает, что ты краску жрал, а я нюхал не скажу что. Давай-ка мы её лучше из жизни вечной насмерть попишем, а там хоть в колодец? Есть тут колодцы, как думаешь?

- Врешь ты! – не соглашается Гог. – Я очень... жалею её... Плохо ей тут жить... я вижу...

***

Пока путники-путаники художественно перешоптывались, понадеявшись на отсутствие звукопроводящего эфира, как бы Попадья к ним-то принюхивалась.

- Я вам попишу, точковтиратели хреновы! – шмыгает носодырками Попадья. – Я вас, псы-собаки нерусские, сама попишу, на фантомы разложу и снова поплющу, до бесточий волновой функции! В недорепины пойдёте, картинки свои в Третьяковке четвертовать, до неузнаваемости, чтоб все зады в «Крестном ходе Курской губернии» начисто извести. Знаете, что в Курской губернии нынче? То-то и оно!

Содрогнулись художники на обратной перспективе. У Гога целое ухо на лоб прыгнуло. Потёр он больное место и говорит:

- Жорж, а может, вам стоит предложить ей руку и сердце? То есть… не руку, а ногу?

- Да ты не голландец, ты русский вьетконг! Ноги – мои! Ой ноги, ноги мои-и-и! Где вы, ноги мои оштиблеченныя-а! Верни, я всё прощу!

Послушала попадья хотейная их тёрки и усмехается:

- Про-ощу-у? Не-ет, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я это испытала... и теперь уж – ни за сто печеных раков – под венец не пойду! Чтобы я мужчине в крепость себя отдала – нет! Да будь он хоть принц американский, хоть горький босяк с самого дна прилично-театрального общества – не подумаю замуж за него идти. А впрочем…

Пальцем колбасным в Сёра – тюк:

- Э-э, да ты наш, от тебя серой за версту разит! Меня не проведёшь: сера сёрая, и точка! В общем, согласная я. Ты сам пришёл.

Челюсть златозубую на место вставила, лыбится, зафигурила – чистая моделька в алых парусишках стрингов с бюзиком, а приглядеться – без.

- Совет вам да гармонь! – вздыхает душа из Гога. – Не ты ли, Сёрик, писал, что гармония – это аналогия противоположных, а средство выражения – смешение солнца, керосиновой лампы и газа?

И чудо-красотка подмигивает:

- Идём, милай! Я тёплое гнёздышко присмотрела, за котлом смологрейным, в уголке. Туда даже пауки не заглядывают. Зато мух, мух! Цельное мушиное царство. Газанём! Повелевать станем. И повиливать. Кое-чем. Если нечем пока, так дай срок, отрастёт, ещё как отрастёт! У нас там все отращивают, кто что. Заживём, и не короче, а на века!

- Нет! Ни за что! – вопит Сёра. – Души в тебе нет, баба... В женщине – душа должна быть... а ты… Иэх!

***

Вижу – хреновые дела у пуантилистов-точковтирателей. Приподнял я лючок потайной своей поднебной лодки, высунулся поясно из подпола, шепчу:

- Давайте, пацаны, сюда. Дорожку знаю. На цыпочках, по-цыгански, без цып и без пуантилизма, а я пока что идолке сказочку расскажу.

Поозирались художнички, поморщились на худой выбор (тут – светлый путь, а у меня нора кроличья, колодец бездонный), а делать нечего, ноги пора переклеивать. Бегут, вприпрыжку, спотыкаются бедолаги. Добежали к люку, Сёра оглянулся – как с сожаленьем, секунду помедлил, глазом красотку пожирая, размахнулся Давидом, да и зашвырнул пару крестьянских полупудовых башмаков (бронза, как-никак!) в Попадью протейную. Та и расселась. Как не было ничего. Кроме истоков художественного творения Хайдеггера.

Принял я бегунов, люк задраил, цокнул языком:

- Не выгорела моя сказочка, жалко.

Переглянулись Гог и Сёра, спрашивают:

- Ты, часом, не писатель ли будешь, добрый человек? Не тебя ли эта членовредительница караулила?

- Меня, – отвечаю, – нелюбимого. Шимпанзяка ты, говорит, Ликушин, пузырчатая, место тебе у параши преисподней. А тут вы как раз. Ладно, гудёжнички, рубим швартовы и полный вперёд?

- А сказку?

Ну, чистые дети. Ноги им надо будет переставить, но это потом, опосля, по-русски.