Школа убийц

Город не спал. Он никогда не спал по-настоящему. Он лишь менял кожу: с дневной, деловой и суетливой, на ночную — липкую, мерцающую неоновыми язвами и тенями такой густоты, что в них можно было утонуть. Дождь, начавшийся под вечер, не стихал. Он не лил стеной, а моросил, как бесконечная холодная пыль, оседая на асфальте, стеклах и душах. В желобе под моим карнизом монотонно плескалась вода. Этот звук был белым шумом моего существования, метрономом бессонных ночей.

Никто точно не знал, что за человек — Розовый. Не было у него ни имени, ни легенды, ни прошлого. В нашем мире, где каждый клочок биографии — либо щит, либо кинжал, такое было немыслимо. Он был чистым листом, на котором кровью выводили лишь один символ. Кличка прилипла за нелепую, бросающуюся в глаза деталь гардероба — розовый шелковый платок, который он никогда не снимал. Ни на улице, ни, по слухам, в постели. Ходили байки, что это трофей, снятый с первой жертвы. Шептались, что под шелком скрывается старый, уродливый шрам от удара бритвой — молчаливый свидетель уличной драки, с которой все и началось. Самые фантастические версии твердили о татуировке, печати некой организации, которую нельзя показывать. Но кто их проверял, те слухи? Живыми не возвращались.

Я был убежден только в одном: если Розовый вышел на охоту, то на улице лучше не появляться. Не то чтобы город замирал — нет, он продолжал свой гулкий, равнодушный метаболизм. Такси всё так же сигналили в пробках, пары искали уединения в темных подъездах, где-то звенели бутылки. Но в этой симфонии появлялась фальшивая нота. Тишина внутри шума. Особенная, выборочная тишина. Она ложилась на тех, кто что-то значил, кто был в игре. Чувствовалось это не ушами, а кожей — ледяным мурашками по позвоночнику, внезапным спазмом в животе. Каждый, у кого были грехи, долги или враги, инстинктивно морщился, задергивал шторы потуже, проверял замки и старался дышать тише. Охотился Розовый без разбора и логики, видимой со стороны. На барыг, терявших бдительность от кокаинового угара. На наемников, чья репутация казалась нерушимой. На случайных свидетелей, оказавшихся не в том месте и в самое неподходящее время. У него не было типажа жертвы. У него был лишь каприз, или какой-то свой, никому не ведомый, изощренный расчет, понять который было выше человеческих сил.

Долгое время мы сосуществовали в одной экосистеме, в одном теле города-организма. Как два альфа-хищника, пометивших разные концы саванны и соблюдающих нейтралитет. Не мешали друг другу. У него свои заказы, у меня свои — менее громкие, более точечные. Я слышал лишь эхо его дел: липкий, приглушенный шепот в прокуренных барах «У Борисыча», где слова весили больше золота; короткий, кричащий заголовок на третьей полосе городской газеты о «загадочной смерти уважаемого бизнесмена»; нервный, срывающийся смешок заказчика, когда я брал аванс. «Ты же не Розовый, ха-ха», — говорили они, и в их глазах читался немой вопрос, а вдруг?

Иногда, проходя по ночным переулкам, где фонари мигали, как подсевшие наркоманы, мне казалось, я чувствую его присутствие. Холодок на затылке, не от ветра. Мимолетная тень, мелькнувшая на соседней крыше и исчезнувшая быстрее, чем успевал сфокусироваться взгляд. Но я списывал это на паранойю. Профессиональную деформацию. Нашу работу без нее не освоить — она твой радар, твоя первая линия обороны. Мы ни разу не пересеклись. Ни взглядами, ни интересами. До того дня.

Конверт был без марки, без обратного адреса. Лежал в ящике моей «почты» — нише за рыхлым кирпичом в стене старого парка. Бумага плотная, дорогая. Внутри — один лист. Ни приветствия, ни подписи. Только цифра с шестью нулями, от которой на мгновение перехватило дыхание. И три строчки описания:

*«Розовый платок. Высокий, худой. Левша.»*

Ни фотографии, ни биографии, ни привычек. Локация — наш город. Будто заказчик и сам не знал о нем ничего, кроме мифа.

Я сидел в своей конуре — съемной квартирке с видом на кирпичную стену другого дома — и долго смотрел на мерцающий экран ноутбука, куда я перенес данные. Цифры плясали в глазах. Потом встал, подошел к шкафчику, достал бутылку виски, не лучшего, но и не худшего. Налил два пальца в тяжелый граненый стакан. Пить не стал. Просто держал его в руке, ощущая леденящую тяжесть стекла, наблюдая, как золотистая жидкость колеблется от едва заметной дрожи в пальцах.

Это был либо билет на абсолютную вершину, на тот олимп, где имя твое становится легендой, а от заказов нет отбоя, либо немедленный приговор. Розовый был не просто целью. Он был призраком, силой природы, частью ландшафта страха. Охотиться на него — все равно что вызывать на дуэль саму тень. Принимать такой контракт значило играть в русскую рулетку, где в барабане три патрона из шести. Но в нашей профессии отказ — трусость. А трусость смердит, и клиенты, эти акулы, чуткие к любой капле крови в воде, это чуют. Откажешься раз — и поток заказов иссякнет навсегда. Репутация рухнет, как карточный домик. Я был в капкане, и единственный путь — вперед, в пасть зверя.

Охота стала самым изматывающим, самым безнадежным делом в моей жизни. Это был ад отчаяния.

Розовый был не просто осторожен. Он был невозможен. Умелый, хитрый и, судя по всему, совершенно безбашенный, он играл по своим правилам, которых никто не знал. Он не просто скрывался — он растворялся в городе, как спирт в воде. Он не оставлял следов, он оставлял лишь намёки, издевательские подмигивания.

Я прочесывал его возможные логова, исходя из логики бродяги-одиночки. Заброшенные склады у речного порта, пахнущие ржавчиной и крысиным пометом. Чердаки дешевых гостиниц «Суточных», где клерки изменяли женам, а клопы пили кровь почище любого вампира. Салончики старых электричек, застывших на запасных путях. Везде я находил лишь призраки его предполагаемого присутствия: окурок папиросы специфичного, горького табака, который больше никто не курил; смазанную отпечатками дверную ручку, будто ее нарочно протерли тряпкой, но не до конца; единственную гильзу от крупного калибра, брошенную почти как визитная карточка, как вызов. Он был оборотнем, порождением городского камня, асфальта и бетона. Днем он, возможно, спал где-то в солнечном пятне на грязном полу, а ночью оживал, становясь частью темноты.

А потом, спустя две недели бесплодных поисков, ледяная струя пролилась по моему позвоночнику. Я понял. Поток пошел в обратную сторону. За мной следят.

Это не было явным чувством. Это была перемена давления. Машина, которая дважды за день появлялась в разных концах района. Слишком уж бодрый продавец шаурмы, чей взгляд скользил мимо меня, но задерживался на отражении в грязном стекле. Тишина в телефонной трубке, когда я звонил своим немногочисленным контактам, — не обычная пустота, а настороженная, ждущая.

Первый «подарок» я нашел неделю спустя. Вернувшись в свою берлогу на рассвете, я, как всегда, проверил ловушки — незаметные нити у двери, пыль на подоконнике. Всё было нетронуто. Но когда я отдернул штору, чтобы впустить унылый серый свет, увидел его. На внешнем подоконнике, за стеклом, лежал розовый лепесток. Искусственный, из дешевого шелка, по краям уже обтрепавшийся от ветра и дождя. Он лежал там, невесомый и кричащий, как пятно крови на снегу.

Его мог подбросить только он. Никто другой не знал этой конспиративной квартиры. Это был не выстрел. Это был почерк. Послание: «Я знаю, где ты живешь. Я был здесь. Ты — в моем поле зрения». Игра началась всерьез, и я из охотника превратился в дичь.

Именно тогда я изменил тактику. Перестал искать его на земле, в этих крысиных норах. Если он призрак, то живет он выше, в царстве ветра, антенн и одиноких голубей. Я начал смотреть вверх.

Следующие три ночи я провел, как стервятник, в пустой, продуваемой всеми ветрами водонапорной башне на самой окраине. Оттуда открывался чахлый, но широкий вид на спящий центр. Вооружившись тепловизором последней модели, я изучал паутину крыш, черные квадраты окон, силуэты вышек. Ночь за ночью — лишь блуждающие теплые точки котов и бомжей. Отчаяние начало подтачивать холодную уверенность, сменяясь липким страхом, что он уже стоит за спиной.

На четвертую ночь, когда тучи ненадолго разошлись, обнажив бледный серп луны, я увидел его.

Теплое, четкое пятно, не двигающееся, не мигающее. Оно было неподвижным, как гвоздь, вбитый в бетон мира. Он лежал плашмя на крыше одного из стеклянных высотных офисных зданий в самом сердце финансового квартала. Поза была идеальной, профессиональной — полное слияние с винтовкой, с поверхностью. Но самое жуткое было не это. Его позиция была развернута. Он смотрел не куда-то в сторону возможных целей. Его прицел был направлен прямо в сторону моего старого жилища, той самой конспиративной квартиры. Он выжидал. Выжидал мою реакцию на лепесток. Взвешивал свой выстрел, решая, стоит ли сейчас нажимать на спуск или игра еще может принести ему больше удовольствия.

Адреналин ударил в виски, горький и сладкий, как крепчайший эспрессо. Страх отступил, смытый холодной волной ясности. Игра пошла по-крупному. Теперь мы оба знали друг о друге. И знали, что следующий ход будет смертельным.

Я не стал спешить. Спешка — сестра провала. Я отступил из башни, как тень, и начал долгий, извилистый путь к его цитадели. Я не пошел прямо к его зданию — это была ловушка для простаков. Вместо этого я выбрал соседнюю высотку, связанную тем же кварталом. Путь занял больше часа. Я скользил по пожарным лестницам, ржавым и скрипящим, пробирался через технические этажи, заваленные хламом и пахнущие озоном и пылью. Поднялся на крышу, которая оказалась на несколько метров ниже его позиции.

Между нами зияла пропасть городского каньона, шестьдесят метров пустоты, наполненной лишь редкими огнями и шепотом ветра. Я залег за парапет, установил свою винтовку. Через мощный прицел ночного видения мир сузился до прямоугольника крыши и фигуры на ней.

Он был неподвижен, словно изваяние. Луна, вынырнув из-за туч, выхватила из тьмы лишь скуластый профиль, темные очки (ночью!) и смутный, тусклый блик на линзе его прицела. На шее, даже в этой темноте, угадывалось пятно невероятного, кислотно-розового цвета. Платок. Его знамя. Его вызов.

И тут он пошевелился. Медленно, почти чувственно. Не для того чтобы сменить позицию или сделать выстрел. Его руки в тонких черных перчатках двинулись. Они были удивительно нежными в своих движениях, пальцы длинные и точные — как у виртуозного хирурга или… или у влюбленного, ласкающего щеку возлюбленной. Эти пальцы провели по длинному, ухоженному стволу своей винтовки, смахнув невидимую пылинку. Потом он наклонился к окуляру прицела, прильнул к нему щекой. Его спина, плечи замерли в неестественной, знакомой мне до боли, до автоматизма позе полной концентрации. Поза, в которой весь мир исчезает, остается лишь мушка и цель. Он задержал дыхание. Ветер, будто по его приказу, на мгновение стих. Тишина стала абсолютной, вакуумной. Мир съежился до размера перекрестия, наведенного, как мне почудилось, прямо на центр моего затылка. Он был готов. Он решил.

И в эту долю секунды, в щель между его вдохом и выдохом, между решением и действием, я нажал на спуск.

Глухой, утробный хлопок моего глушителя разрезал тишину. Звук был приглушенным, приличным — похожим на падение толстой книги на ковер в соседней комнате. Эхо тут же поглотил городской гул.

Его тело дрогнуло один раз, судорожно, и обмякло. Я ждал еще десять долгих минут, сканируя крышу, соседние здания, слушая тишину. Ничего. Лишь далекая сирена, нарастающая и затихающая где-то в лабиринтах улиц.

Переход через пропасть был отдельной историей, но в нашем мире для таких, как я, всегда есть пути. Я оказался на его крыше, подходя к телу с предельной осторожностью, хотя разум уже твердил, что всё кончено. Он лежал ничком, лицом в сторону города. Винтовка, такая ухоженная и смертоносная, валялась рядом, бесполезный кусок металла и дерева. Ночь, будто осмелев, вернула свои звуки: гудение трансформатора, шуршание целлофанового пакета, пойманного ветром.

Триумфа не было. Ни капли. Был только холод. Глухая, кристальная пустота выполненного долга. Ощущение, будто я только что убил часть самого города, некое природное явление вроде грозы или тумана. И теперь мир стал чуть безопаснее, но и безмерно скучнее.

Я опустился на колени и осторожно, кончиками пальцев в перчатках, отодвинул воротник его темного, немаркого плаща. Там был платок. Шелк, тот самый, нелепого, почти пошлого розового цвета, как дешевые леденцы или мыльные пузыри. Узел был аккуратный, простой.

Теперь я знал правду о главной его загадке. Я медленно развязал узел и стянул ткань.

Под платком не было ни шрама, ни татуировки, ни клейма, ни следов ожога. Там была только бледная, обычная, чуть худощавая шея. Совершенно нормальная кожа. Никакой тайны. Никакой причины.

Он носил его не как знак отличия, не как вынужденную необходимость. Он носил его как насмешку. Как ребус, который сводил с ума весь наш мир, но разгадка которого была в том, что разгадки нет. Вся его легенда, весь ореол таинственности висел на этом клочке нелепой ткани. И это была величайшая шутка, которую он сыграл со всеми нами. И я, разгадав ее, стал соучастником.

Я поправил платок обратно, скрыв свежую, аккуратную входную рану на его затылке. Пусть это останется его последней загадкой для какого-нибудь скучающего патологоанатома из морга. Пусть ломают голову.

— Спи спокойно, — тихо сказал я пустоте ночи, а не ему. Ему не было дела до моих слов. Он ушел, унося свой абсурдный секрет.

Повернулся и растворился в темном зеве лестничной клетки, не оглядываясь. Я оставил на крыше три вещи: тело, винтовку и внезапно наступившую, оглушительную тишину. Та самая тишина внутри шума, которую он приносил с собой. Только теперь она была громче любого выстрела и принадлежала ему навсегда.