Шов

Ветер с Двины был не просто холодным. Он был немым.

Он выл в воронках меж изб, свистел в щелях, но до слуха долетал лишь ровный, мертвенный гул, будто звук тонул в вате еще до рождения. Юноша стоял под дубом на краю деревни, положив ладонь на шершавую кору. Дерево было последним. Все остальные — березы, ели, ольхи — повырубили на постройки и дрова еще при дедах. А этот оставили. Не из почтения. Из страха.

Он знал, почему. Корни дуба уходили туда, где кончалась твердь и начиналась Пустота. Не та пустота, что между звезд, а другая — та, что сквозила между честными словами. Дуб был Швом. Он стягивал края реальности, не давая той Пустоте расползтись и поглотить все: избы, людей, само время.

Юноша закрыл глаза. Внутри, под ребрами, жгло холодное пламя. Дар. Проклятие. Он чувствовал, как ложь деревни — густая, липкая, жизненно необходимая — обволакивала его, пытаясь задушить огонь. Ложь о том, что зима будет мягкой, что улов удался, что старейшина мудр, что дети здоровы, что мертвые просто «ушли на дальний промысел». Каждое неправдивое слово было кирпичиком в стене, отгораживающей деревню от хаоса. И он, юноша, был тем, кто видел раствор меж кирпичей. Видел и знал, что стена трещит.

За его спиной шуршали шаги. Несколько человек из деревни, во главе со старейшиной. Их лица были каменными.

— Решил? — спросил старейшина. В его голосе не было ни злобы, ни жалости. Был только расчет. Как у плотника, выбирающего подпорку для шатающейся крыши.

Юноша кивнул. Он все понял, читая старый дневник, найденный в дупле этого же дуба. Чтобы Шов держался, нужна жертва. Не кровь. Тишина. Добровольный отказ от дара, от права видеть и говорить правду. Навеки. Его сознание, его воля должны были стать живым цементом, скрепляющим кору и время.

— Как звать-то тебя? — спросила рыжеволосая девчонка, выглянув из-за спины отца. Ее глаза были круглыми от ужаса и любопытства.

Юноша обернулся. Взгляд его скользнул по лицам: старейшина, лгущий о своей силе; отец девчонки, лгущий о том, что не боится; сама девчонка, лгущая, что не плакала ночью. Он увидел не людей, а узлы из тумана и колючей проволоки — их «словесные шрамы». И за ними — ту самую Пустоту, ждущую своего часа.

Он улыбнулся. Горько и светло.

— Зовите меня Минин, — сказал он. Это было не имя. Это был титул. Обещание. Меньший, взявший на себя бремя больших.

Потом он развернулся, прижался лбом к дубовой коре и… перестал сопротивляться. Он выпустил из себя тот самый холодный огонь — не в мир, а вглубь дерева. В ткань Шва. Он чувствовал, как его память, его «я», его дар вплетаются в годовые кольца, становясь частью узора, частью забвения.

Тишина обволакивала его, густея, как смола.

Последнее, что он услышал, был ледяной шепот ветра, которого не было:

Жди наследника.

А потом не стало ничего. Кроме долгой, вековой службы Шва.