Шушхе Третий. Лекарь петли времени.

Герой оказался в тумане растерянности, в густом мареве непонимания, в вязком, тягучем послевкусии смерти,

которое пахло прогорклым жиром яка, затхлыми козьими шкурами и вечным сном.

Под кожей, где-то в глубине черепа, клокотало неясное, не привычный звон в ушах –

словно за непроницаемой стеной мозга кто-то с остервенением скреб жесткой щеткой по глиняной миске.

Жалобно поскуливал, словно маленькая затравленная собачонка.

Похмелье?

Он распахнул глаза.

Тяжелый, спертый воздух. Монументальные каменные стены. Потемневшие от времени деревянные балки.

Он уже нутром чувствовал: над ним – новое небо. Холодное, железное.

Где-то на горизонте слуха нехотя, сонно ворчала просыпающаяся природа.

Он попытался пошевелиться, хрустнул шеей – и с ужасом осознал: это не его шея.

— Что за… — прошептал он, и голос тоже оказался чужим.

Молодой. Как потом оказалось – тибетский.

Он поднял руку. Худая, гибкая, немного загорелая.

Вены упругие, тонкие пальцы, ногти чистые, аккуратные.

Это тело не нюхало фена.

Не висело в подъезде.

И уж точно не отползало в ванну, чтобы «ещё одну дорожку — и в люди».

Он резко вдохнул.

Лёгкие взорвались свежестью, будто кто-то вставил в глотку озон грозы.

— Шо за нах… — но голос не вышел. Только хрип.

Он сел. Медленно.

Тело не болело. Вообще. Ни ломки, ни игольчатых воспоминаний в суставах.

Ни привета от поджелудочной — ничего.

И тут он всё вспомнил.

Он умер от передоза. Дело было в Москве.

Точно, на съёмной хате, где-то между рёк своих вен.

Подробностей он не помнил.

Его старая оболочка развалилась — обидно, но логично.

Подольск, говно-городок, принял его. Пришло осознание.

И теперь он был здесь.

В теле девятнадцатилетнего тибетского юноши.

Молодого, живого, гибкого, как утренний воздух.

Имя… имя пришло не сразу.

Словно кто-то вдалеке прошептал сквозь молельный барабан:

— Шушхе. Шушхе...

Он сел, обнял колени. Боли не было.

Только лёгкое эхо прошлой жизни в темени:

«Мефедрон — не путь Будды, брат».

Он снова посмотрел на руки.

Не дрожат.

Как у парня, который ещё не просрал свою оболочку в туалете клуба.

— Ха-ха. Ну привет, второй шанс. Или это баг в симуляции?

Он пошарил взглядом по помещению.

Перед ним был целый новый мир.

Каменное жилище. Барабан на стене. Комната — прямоугольная, стены с глиняными прослойками.

У стены — грубо сколоченная полка.

Рядом — резной сундук, в углу — металлический сосуд, в котором что-то коптилось.

На низком окне — крошечные флажки с надписями.

Он ещё не вспомнил языка, но внутри всё это отозвалось странным теплом.

Три кувшина воды. Маленький алтарь с крошечной фигуркой Зелёной Тары.

На полке — засушенный сыр, стопка мантр, чётки.

Он встал. Ноги слушались.

Он был гол, на нём — лишь длинная ткань, обёрнутая вокруг пояса.

Никакого зеркала. Но достаточно, чтобы он осознал:

Это не его тело. Он — не он.

Из-за занавески доносился голос — девичий, мягкий, поющий. И смех.

— Интересно… это сестра?.. Или…? — подумал он, а потом вслух:

— Надеюсь, это не жена. Я пока не готов к таким откровениям.

Он коснулся себя ниже пояса — проверил на всякий.

— Всё на месте. Новый, но не хуже. Спасибо, ребята, кто там этим заведует.

Могло быть и меньше.

Снаружи кто-то пробежал. Копыта. Колокольчик.

Далеко внизу, под обрывом — облака, долина, висящая над миром.

Горы, как огромные рыбины, лежали в небе, переливались чешуйками снега.

Полоска солнца пересекла жилище — свет упал на его лицо.

И в этот момент он понял: тело — не просто молодое.

Оно… спокойное. Как будто в нём нет боли,

привычной старой дрожи — той,

что прилипает к тебе, когда ты десять лет выживаешь.

Он припал к стеклу кувшина. Посмотрел на себя в отражении.

Овальное лицо. Скулы. Резкий, почти гордый нос.

Глаза — его. Те же. Но в другом мире.

— Ну что, Шушхе Третий, — так он услышал, когда в комнату вошёл старик.

Морщинистый, седой, с глазами, как раскалённый янтарь, распроданный туристам,

он молча встал в проёме, подёргивая чётки.

Старик посмотрел на него долго.

Очень долго.

— Ты... проснулся, Шушхе? — спросил наконец.

— Видимо, — хрипло ответил он, — я… третий?

— Опять третий.

Старик больше ничего не сказал. Только покачал головой и вышел.

Шушхе пил, глядя в окно. За окном — горы. Снег. Камни.

Воздух плотный, как бас в клубе. Но странное чувство зарождалось внутри:

Здесь — всё по-настоящему. Старой жизни больше нет.

Переместиться в тело мальчика-монаха. Или крестьянина. Или...

— Надеюсь, тут хотя бы нет податей и кварплаты.

Глаза нашли блеск предмета…

Медальон с изъяном, на котором — что-то вроде свастики, но древней, с загнутыми краями.

Он сразу подумал:

«Это плохо. Или очень хорошо. Зависит от того, на какой мы стороне истории».

А если это опасное место?

Тревожность старого сознания ещё мешала ему думать серым веществом нового тела.

Сбежать — глупо.

Глупо, но это действие.

Глупо — это по-настоящему.

Он прихватил кусок сыра, нож, ткань на плечо — и тихо вышел на воздух.

Горы вокруг шептали, как мантры. Воздух действительно был плотным.

Шушхе аккуратно обогнул дом.

Он шёл вниз по склону, пока не нашёл трещину в скале.

Внутри мерцал знак.

Что-то, что смотрело на него из старого мира. А может, из будущего.

Он коснулся — и прошептал имя своего барыги:

— Саймон, ты?

Но это была старая тряпица с какими-то незнакомыми письменами,

посередине — человек с толстым прибором.

Читать по-тибетски Шушхе ещё не мог.

Он вытер испарину и мечтательно посмотрел назад…

Может, там его всему научат, и его ждёт хорошая жизнь?

Он принял решение — вернуться.

Качаясь своей тенью, шмыгнул назад.

Тихо войдя, положил сыр и нож обратно, словно долг,

присел у спального места — запихал найденное между тканями,

и стал прислушиваться к голосу за занавеской.

Мягкий, певучий, без напряжения.

Как ветер, проходящий сквозь молитвенные флажки у входа.

Потом ткань качнулась, и в проёме появилась девушка.

Её молодая кожа — тёплая, цвета старого молока.

Волосы спускались в два чёрных потока по плечам, чуть влажные, как после утреннего омовения.

Глаза — глубокие, тёмные, блестящие, но не блудные.

Ей было лет восемнадцать.

Свободное платье, затянутое поясом.

Плавные бёдра, мягкие движения, в которых не было ни доли стеснения.

Она взглянула на него, не удивлённо, не радостно — просто по-факту: он жив.

Он — снова тут.

И он всё ещё не в себе.

— Утренний рис будешь, Шушхе? — спросила она, присаживаясь рядом с ним.

— Я бы предпочёл пищу для души, — сказал он и протянул руку.

Ладонь нагло коснулась её груди.

— Скажем... вот эту.

Скорее всего — она сестра. Нужно будет узнать её имя, или вспомнить.

Она не дёрнулась. Не вспыхнула. Миска с рисом не выпала из рук.

Она просто взяла его руку — мягко, как берут ребёнка за пальцы,

чтобы не уронил что-то хрупкое — и положила поверх горки риса.

Посмотрела в его глаза, не моргая.

— Душу нельзя насытить тем, что её не касается, — сказала она.

— А тело?

— А тело... ты ещё не понял, что тело — это лодка, а не пир.

Если хочешь пищу — иди к старику.

Он тебе даст.

Только смотри, не подавись.

Она поднялась, не оборачиваясь,

оставив за собой лёгкий след запаха масла и можжевельника.

Её пятки были сухие, но лёгкие — как у девушки, которая не боится снега.

Он сидел, переводя дыхание.

Не потому, что вожделел.

А потому, что она была реальна. Слишком реальна.

За окном снова забили колокольчики.

Птица пронеслась тенью.

А внутри… внутри тело сказало:

«Пойди. Узнай. Только не ломайся сразу, Шушхе. Ты теперь здесь».

Он быстро разделался с миской риса.

Перерождение — перерождениями, а обед — по расписанию.

Его крепкие зубы жадно размалывали рисовую ткань.

Последние рисинки ловко скользили от его пальцев по дереву миски,

словно хотели сбежать.

Всё! Победа. Поймана последняя.

Липкие пальцы привычно потянулись к джинсам — их не было.

Шушхе задумался.

Достал найденную ткань — сойдёт за платок.

Или салфетку. Или философский жест.

Он встал и направился к двери.

— Спасибо, было вкусно, — миска легла на полку у занавески.

Улыбчивое лицо девушки проводило сквозь полог его силуэт.

Ткань качнулась — и всё затихло.

Шушхе не знал, где он, не знал даже года.

Он просто шёл на звук ветра, запутавшегося в тонкой мелодии крыши — между древних балок.

Старик сидел у алтаря. Он ждал.

— Ты пришёл. И не умер по дороге. Уже неплохо, — проговорил он, не поднимая глаз.

— Садись.

Место это было скромное.

Горы, ветер, полутень, земляной пол, свитки, миска с водой и масляный светильник.

Больше ничего.

Шушхе сел.

— Ты ведь знаешь, кто я? — спросил он.

— Знаю. Но мне это неинтересно. Интереснее — кто на самом деле говорит из твоего рта.

Он молчал.

— Смотри, — сказал старик и достал из-за пазухи деревянную дощечку.

На ней был выжженный круг с семью точками.

— Это — не вещь. Это — вопрос.

Каждый ученик должен на него ответить, даже если не знает слов.

Потому что тело знает.

— Что делать? — спросил Шушхе.

— Просто возьми её. Только одной рукой. Только левой — когда перестанешь думать.

Шушхе потянулся — и почти взял, но старик ударил по дощечке коротким посохом, резко и звонко.

— Ты думал? Нет! Ты решил, что понял. Это — ошибка всех мертвецов.

Он отложил дощечку.

Вместо неё достал три чаши — разного цвета, но с одинаковой жидкостью.

Вода?

— Одна из них — с ядом. Одна — с живой водой. Третья — пустая.

Ты можешь выбрать любую.

Но если выберешь не ту — я пошлю тебя в горы. Без защиты и снаряги.

— А если выберу правильно?

— Я дам тебе то, чего ты не заслужил.

— А если не выберу вообще?

— Тогда, возможно, ты — действительно Третий.

Chosen one.

Шушхе посмотрел на чаши.

Никаких признаков опасности.

Просто — вода.

Старик смотрел, не моргая.

Он не ждал «ответа». Он ждал внутреннего сдвига.

Шушхе выдохнул. Закрыл глаза.

Потом…

Он взял пустую чашу. И выпил её — как будто она полна.

Старый лама тихо засмеялся.

— Ну наконец-то. Пустота — единственное, от чего не умирают.

Он дотронулся до его лба.

— Твоя память — как зеркало, треснутое от времени. Но не выброшенное слишком далеко.

Ты иногда будешь видеть старые трещины, пока не полюбишь их.

Ты будешь искать истину, пока не поймёшь, что сам уже стал вопросом.

Он встал и тихо добавил:

— А теперь иди. На озере тебя ждёт монах. Он слепой.

Но он видит всё, что ты делал в другой жизни.

И если он заплачет — ты останешься его рабом.

Будешь стирать его исподнее.

А если он рассмеётся — возвращайся ко мне. Мы начнём.

Шушхе поднялся и побрёл в указанную сторону.

Захотелось пить... Почему он не выбрал чашку с водой?

Озеро лежало, как зеркало, в которое боятся смотреть.

Берега, что раньше рвано кричали, обкусываемые ветром вечности,

сейчас просто молчали в снегах.

Тишина стояла — приказывом высших сил. В моменте.

Тот самый монах сидел на камне.

Сгорбленный, в поношенном красном одеянии, с чашей в руках.

Глаза — закрыты.

Рядом — бамбуковая тросточка и миска с сухарями.

— Я знал, что ты придёшь, — сказал монах, не поднимая головы.

— А я вот не знал, — ответил Шушхе. — У меня тут вообще всё… внезапно.

Монах кивнул:

— Так всегда бывает, когда тело достаётся вторично.

Первое — разбилось, а второе… ещё не знает, кем хочет быть.

Шушхе сел рядом. Камень был холодный.

Он посмотрел на воду. Там не было отражения.

Ни его, ни монаха. Только гладь.

— Ты правда… всё видишь и не видишь?

— Всё — нет, — сказал монах. — Только главное.

— Например?

— Например, ты не простил себя.

Поэтому и попал сюда.

Молчание.

Потом монах поднял лицо.

Его глаза были закрыты плотной кожей.

От него пахло странно — будто дымом индийской палочки из туалета,

смешанным с горными травами.

— Скажи, ты ведь недавно звал кого-то… — тихо спросил он. — Имя… «Саймон»?

Шушхе вздрогнул.

— Я… это… случайность. Просто так вырвалось.

— В этом мире ничего не «просто так».

Слова — как птицы. Если слетело — значит, кто-то выпустил.

Монах вдруг резко ударил ладонью по воде.

Капли разлетелись в стороны.

— Видишь?

— Нет.

— Вот именно. Реальность не для глаз.

Он замолчал.

Потом, очень медленно, поднял чашу к губам…

… и захохотал:

— Вот ты долбаный идиот...

Смеялся долго, тонко, как ветер в расщелине.

Как будто что-то вспомнил, что могло быть только смешным после смерти.

— Ну вот, — выдохнул он, — всё. Стирать исподнее мне больше некому.

Иди к старику. Он ждёт.

Шушхе встал. Не поблагодарил. Просто пошёл.

Он знал — за спиной его теперь не тень монаха, а след.

Тонкий, как смех того, кто знает больше.

Шушхе вошёл тихо, но старик уже смотрел на него.

Словно не просто ждал, а наблюдал сквозь камни и расстояние.

— Значит, не стираешь исподнее. Рад за тебя, — сказал он, ковыряя сухую корку ячменного хлеба.

— Он смеялся, — коротко сказал Шушхе.

— Угу. Потому что в тебе ещё есть то, что умирает не сразу.

— Надежда?

— Глупость. Но иногда — одно и то же.

Он указал на пол.

— Садись. Пора учиться.

Шушхе присел, напрягся. В груди играло напряжение, будто сейчас будет что-то сакральное.

— Для начала… — старик вытащил из-за занавески тряпичного пупса.

Глаз — вышит, рот перекошен, одна из ладоней — откушена.

— Это… шутка?

— Это — ты.

— Я?

— Положи руки ему на грудь, как лекарь, — спокойно сказал старик.

— Я… должен его исцелять?

— Нет. Просто попробуй почувствовать, что у него болит.

— Он тряпичный.

— А ты — пустой. Но ведь разговариваем.

Шушхе медленно положил ладони на ткань.

Пупс был холодным, и всё это казалось абсурдным.

Но он сосредоточился. Закрыл глаза.

Пульс? Нет.

Но… что-то было.

Будто тряпка дрогнула от памяти.

Он увидел — обрывки образов:

Сухая трава. Ребёнок бежит. Падает. Кричит. Никто не приходит.

Открыл глаза.

— Он… один.

— Да. И вот теперь скажи мне, Шушхе, — старик таинственно подался вперёд.

— Если ты смог это почувствовать в тряпке,

что ты будешь делать, когда к тебе приведут настоящего ребёнка?

Молчание новичка.

Потом Шушхе медленно убрал руки.

— Я… не знаю.

Старик кивнул.

— Значит, учиться можно.

Он встал. И добавил, уходя:

— Завтра ты увидишь первую боль. Вживую.

На ней нельзя будет тренироваться.

Только — слушать. Если она тебя выберет.

Горы перед ним стояли,

как безмолвные стражи — синие, лиловые, почти фиолетовые у подножия,

с макушками, вымытыми в золоте заката.

Их линии были строгими, как прерванные временем складки неба.

Свет ложился на скалы, как масло на шерсть — мягко, но навсегда.

Снег на вершинах не холодил — он казался светящимся белым пеплом забытого мира.

Ветер трепал молитвенные флажки, и их трепетный шорох звучал как мелодия вечного.

Шушхе смотрел — и думал, что в Москве таких горизонтов не бывает.

Там небо — это потолок.

А здесь оно — зеркало, в котором можно потеряться.

Рука машинально потянулась к правому карману.

Дальше — пачка «Parliament». Следом — щёлчок зажигалки.

Пауза.

Но пальцы нащупали только ткань — простую, грубую, и пустую.

Ни кармана, ни табака, ни глупого огонька.

Он криво усмехнулся:

— Перерождение с детоксом. Ну-ну.

Голос за спиной был ясным, как белая капля в медном ведре:

— Шушхе… иди помоги с молоком. Корову не обманёшь — она ждёт.

Он обернулся.

Сестра стояла босая на каменном пороге.

В руках ведро. Волосы рассыпались по плечам.

Её спокойствие раздражало — в ней не было сомнений.

Двор был маленьким — усыпанный чёрной галькой и инкрементами птичьих встреч.

Козы уже вернулись.

Корову звали Тинга, и она смотрела на него как на человека,

у которого нет будущего с ней, но есть ведро.

Он подошёл, присел, обхватил тёплое вымя.

Сестра показала движение — два раза вниз, без спешки. Их руки соприкоснулись.

— Она чувствует тревожных, — заметила сестра.

— Тогда я идеальный дояр, — буркнул он.

В селении пахло дымом, навозом и мукой.

Женщины разминали тесто, старики жевали листья, дети гонялись за бубенчиками.

Всё было одновременно бесконечно простым и совершенно точным —

каждый здесь знал своё место в архитектуре мира.

— А зачем я здесь? — пробормотал он себе, отхлёбывая чай на крыльце.

— Потому что, — ответил старик, проходя мимо.

Он даже не смотрел в его сторону.

Просто знал, когда сказать.

Ужин был за широким деревянным столом.

Горячий рис с кусочками сушёного яблока.

Лепёшки с маслом и перцем.

Миска супа с корешками и горстью чего-то, что пахло как лесной чай.

Он ел молча.

Сестра рядом тихо молола зёрна в маленькой ступке.

Старик сидел чуть в стороне и молчал.

Когда солнце окончательно ушло за перевал,

звёзды вспыхнули быстро, без предупреждения —

как фонари в московских дворах, только настоящие.

— А завтра? — спросил он в никуда.

Ответа не было.

Клонило в сон.

Шушхе развалился в темноте ночи и слушал, как засыпал дом.

Только тишина — но в ней, как и в горах, было что-то,

чего в Москве точно не найти.

Шушхе не знал ещё, что в этой долине уже прячется немецкий экспедиционный отряд, что где-то рядом среди артефактов древности спрятан осколок копья, которое искал Гиммлер, что девушка знает больше, чем должна, и помнит его до пробуждения, что старик — не так прост, как кажется, а имя «Шушхе Третий» местные слышали однажды в пророчестве, под шум молитвенных флажков.