Сидор и фотография

Странный этот мужик, Михаил. Никак его не поймешь. Иной раз скажет - и не доходит, что. Вроде и слова русские, а смысл непонятный. И ладно, всё равно видно - надежный. Наверное как Трифон. Ну, или близко к тому. Голова брита налысо, так это не ново. В войну так с вшами боролись, на лысой башке зацепиться не за что. Но то головная. А платяные, сволочи, влезут везде. Иногда и сухожарка не помогает. С пленного немца как-то килограмма два сняли, когда шмотьё на снег бросили. Загрызли бедолагу, места живого не было. Да разве его одного? Всех жрали, без разбору на нации. Шелковое белье спасало, но не всех. Только генералов, реже - полковников. А у остальных его не было просто.

А еще у Михаила временами глаз косит, правый, уезжает наружу. Верный признак, что скоро припадок будет. Два раза уже так было.

И зачем они поехали за кладом? Денег мало, что ли? Печку топить можно этими бумажками, меньше не станет. А искателю этому, как он сам говорит, жить осталось хрен да ни хрена. Золотой гроб хочет? Или у него цель, как у самого Сидора? Тогда понятно - успеть пытается, торопится.

Ехали они на место долго. Сначала на поезде до Тулы, потом попутками, одной, и второй. И на своих двоих. Миша устал сильно, взмок. Пешком он не ходок. Хуже Сидора. Один хромой, второй дохлый. Вот такая компания. Они сели на бревнышко. Сыроватое, но если подложить под зад котомку или свернутый пиджак, то и ничего.

- А ты откуда сам? - спросил Михаил. - Родился, вырос?

- Из Сибири. Да я оттуда уехал… и не вспомнить, как давно. Не возвращался туда, носило меня повсюду.

- А родни? Нет никого?

- Может, и есть кто, но я про таких не знаю, - задумчиво сказал Сидор.

Он закрыл глаза и попытался вспомнить их дом. Получалось плохо. Дверь хорошо помнил, стол - до последней трещинки. Если бы мог рисовать, то смог бы изобразить во всех подробностях. А остальное - как в тумане.

- Даже памяти не осталось, представляешь, - неожиданно для себя продолжил он. - Была фотография… отец с матерью, еще до моего рождения… такой, последний осколок той жизни. И ту отобрали. Ну какая ее стоимость для чужого? Тьфу - и растереть. В издевку взяли. Может, слышал про атамана Григорьева? Был такой деятель, половину Украины захапал.

- Помню. Много их тогда было. Схватить - дело нехитрое. Удержать бы. Никифора свои потом и грохнули вроде, не помню уже точно.

- Вот при нем был… шут такой. Всё кривлялся, с издевочкой. Фамилия у него была еще такая… как не настоящая. Денискин? Борискин?

- И правда, - почему-то хмыкнул Миша.

- Он у меня и забрал ту фотографию. Теперь, - сказал он, - я буду хранитель памяти, ты не умеешь. Веришь, до слез обидно было. Я даже слабину дал, просить его начал. А ведь ему только того и надо было. Смеялся.

Посидели, помолчали. Одежда на Михаиле быстро высохла, топорщась географической картой соляных разводов. Теперь понятно, зачем он с собой три рубахи запасных взял.

- На, поменяй, - достал Сидор из котомки свежую. - А эту постираю потом.

- Да ну, возиться еще, - отрешенно сказал Миша, бросая пропотевшую рубаху в траву.

И Сидор подумал, что и правда, незачем ему тревожиться о старых вещах.

***

С утра все разбежались - первой ушла Полина, потому что советский человек много не спит, и на работу приходит пораньше, чтобы не тратить зря электричество. Вторым - Иохель, ибо жены начальников, которых он пользовал, те наоборот, рано вставать не любят. Потому что обеспечивать быт своих супругов они будут после обеда, покрикивая на кухарок и домработниц. На том уровне, куда занесло доктора, по-другому если и бывало, то очень редко.

А Сидор собрался варить борщ. Наваристый, украинский. Привычно оценил запас нужных продуктов. Главное: бульон на мозговой косточке. Это со вчера еще заготовлено, стоит, дожидается, прозрачный как слеза, с островками застывшего жира, прибившимися к стенкам кастрюли. Осталось только вскипятить и начать готовку. Картофель, свекла, капуста, чеснок, кусочек старого сала, лук, помидоры, стручок жгучего перца. А морковки - считай и нет. Валяется в ящике недоразумение, сиротка-недоросток, потерявшее жизненные силы с влагой. Надо сходить и купить. Много не наберешь про запас - подвала для хранения нет, вот и приходится то и дело добавлять то одоного, то другого.

Миша сидел на лавочке у подъезда, мертвенно-бледный, дышащий загнано. Неподалеку стоял соседский мальчишка, сразу бросившийся к нему.

- Сидор Иванович вот он к вам пришел только ему плохо стало я его вот сюда а потом хотел позвать а он не велел, - затарахтел он.

Парнишка был хороший, мирный. Немного простоватый, будто застрявший умом в пятилетнем возрасте, он был во дворе за посыльного, сторожа и бюро новостей. Сидор выудил из кармана пару монеток, не глядя, отдал.

- Спасибо за помощь, Даня. Вот, купи себе вкусного.

Он шагнул к Мише и тот подал голос - невнятный, глухой, так, наверное, мертвецы в сказках разговаривают.

- Нога отнялась, видишь… Не дошел… - добавил он чрез силу.

- Николаич, что ж ты так? - спросил Сидор. - Давай к нам, я врача вызову, в больницу, наверное, надо.

- Кончилось мое время, - зловеще проквакал Миша. - Не поможет… Ты вот что… Поможешь? На пару часов… Тут недалеко. Машину возьмешь? - почти обычным голосом спросил он. - На Шаболовку, к Донскому, - и язык вновь начал жить своей жизнью, так что слово “монастырь” Сидор уже сам додумал.

Такси нашлось быстро, как по заказу. Едва он вышел на бульвар, “эмка” с шашечками на двери лихо подъехала к бордюру и извергла с заднего сиденья двух артиллерийских капитанов. Сидор бросился к водителю, седому не то белорусу, не то поляку, спросившему “Куда паедзем?”, не переставая жевать кончик уса, и через минуту он уже грузил Михаила на заднее сиденье.

Очухавшийся Михаил командовал дорогу, и доехали они не до ворот старого кладбища, как думал Сидор, а к крематорию, на территорию. Вытаскивать болящего пришлось уже вдвоем, такой он стал нескладный и беспомощный. Подтащили к лавочке у самой двери, таксист получил расчет - и уехал.

Миша сидел, бледный и мокрый каким-то противным липким потом, и слезы лились из глаз, только он их не вытирал совсем. Он вдруг что-то прошептал. Сидор наклонился, чтобы услышать получше, и тот повторил:

- Позови… Терентия…

Впрочем, это Сидор слегка недослышал. Мужик оказался Терентьевым. Плотный, с хитрыми глазами, с зачесанными назад темными сальными волосами, густо покрытыми крупными хлопьями перхоти. На известие о прибытии гостя он почти никак не отреагировал. Ткнул только пальцем в дверку и велел вести Щербакова туда.

Тащить пришлось почти волоком - правая нога у Миши почти отказала, и Сидор вспомнил свои санитарские будни, когда приходилось таскать на себе побольше какого-нибудь биндюжника и ноги в конце дня ощутимо дрожали, а спина стояла колом, вызывая мучительные боли, стоило только чуть повернуться во сне. И еще портфель этот - не тяжелый, но неудобный. И он оставил его у стеночки, а потом вернулся.

За дверцей оказался прощальный зал - маленький, стены и пол в кафеле, и посередине тележка, на которой гроб отвозят к печи.

- Оставь, Сидор Иванович, - прохрипел Миша. - Дальше… сам. Ты подожди там… наружи.

Тут пришел Терентьев, начал суетиться, и недовольно вытолкал Сидора за дверь. Он пошел и сел на улице. Надо подождать. Недолго. В этом занятии, проводись чемпионат, Синицын мог бы смело претендовать на призовые места. Несколько часов - и вовсе не время.

Он даже задремал, так тихо и спокойно было вокруг. Солнышко светит, ветерок легенький, ровно столько, чтобы чуть обдувать лицо. Хороший день.

Наверное, сон был слишком крепкий, Сидор не услышал хлопнувшую дверь.

- Вот. Велел передать, - буркнул Терентьев и сунул ему в руки коробку от ботинок и конверт.

Что, зачем, и куда делся Миша, не сказал ничего. Просто развернулся и ушел. Только дверь хлопнула.

Конверт был чистый, без надписи, но не для писем, а большой, из коричневой бумаги, в таких документы носят. Сверху торчал листик. Из ученической тетрадки, в клеточку. Сидор вытащил его и прочитал написанное пляшущими буквами послание: «Бублик вчера умер, меня с этим миром ничего не связывает, лучше так, чем в своем говне гнить. Прошу мой прах похоронить в могиле моего деда, Иохель знает. Или развейте над Москвой-рекой, мне похрен».

Он перевернул листик, будто надеясь найти что-то еще, но там была только дырка в одном месте, где перо проткнуло бумагу.

Однако в конверте было еще. Сидор нащупал пальцами картонку, вроде паспарту, дернул, и с небольшим усилием вытащил пожелтевшую и поцарапанную фотографию. Моряк, сидящий слева, и женщина, стоящая рядом с ним, в немного нелепом платке, смотрели прямо на него. Только на Сидора, а не на любого, кто посмотрел бы на снимок.

Он вздохнул, сунул фотографию в конверт, взял под мышку коробку, и пошел к выходу с кладбища.