Симфония Любви и Ненависти

Никогда даже не пытайтесь произнести все 12 рун Solea разом. Скорее всего, у вас никогда не получится вымолвить ни одной. Но если вдруг невидимая движущая сила так направит ваши уста, тональность, голос, интонацию, тембр, чувства в единственно верном ритме - последствия будут стремительны. Так и случилось с безымянным библиотекарем, обратившимся в эхо и умоляющего каждого путника об избавлении от мучительной бесконечности.

“Tsael en’ka moriin tael, eshrae ven’khaal oruun, lira th’assa el’mira —

tael shaen ael, kel th’aess moriin, shael oruun vel’kath.”

Справка, которая в целом то вам и не нужна.

Ниже представленная Вселенная являет собой привычный нам мир, включая при том незначительные элементы альтернативной истории. Так, Первая мировая война, известная до начала Второй мировой войны, как просто Великая война, в данном мире протекала с 1904 по 1908 года (в нашей реальности произошла в 1914-1918 гг.) Глобальные итоги войны и основы мира в целом совпадают с реалиями знакомого нам двадцатого века. И лишь определённые локальные события видоизменены в силу того, что кроме настоящего мира - на страницах внизу рассказывается история мира волшебного. А потому сию Вселенную никак нельзя именовать настоящей. Хотя, кто ж знает как наш мир устроен в действительности? Ибо многое в нём можно объяснить исключительно влиянием сверхъестественных сил...

P.S. Любые совпадения имён персонажей с реальными личностями той эпохи являются лишь поразительными случайностями.

P.S.S. Но это не точно.

Пролог. Компьенский вагон

Сойти с небес — сквозь землю в ад!

«Фауст», И.В. Гёте

Когда лес замирает в пронзительной тишине, старики говорят: в эти мгновения сам дьявол заключает перемирие с Богом. Иногда они бывают как никогда близки к истине. Только дьявол намеревался явиться не из преисподней, а взмыть под озарение небосвода из морской пучины. И заключаются такие договора по обыкновению не на небесах, а на стыке влияния неба с водой.

Но пока в душном салоне, пропитанном густым дымом сигар и лживыми заверениями, собрались пятеро мужчин. Их подписи должны были положить конец Великой войне — по крайней мере, той её части, что ещё имела значение для мира людей.

Маршал Фердинанд Фош — усатый победитель, некоронованный лев Антанты — расхаживал по узкому проходу, как зверь в позолоченной клетке из красного дерева и латуни.

— Полно, господа, — бросил он, закручивая ус с показной небрежностью. — Все условия оговорены. Осталось только скрепить их вашими автографами — и пушки, наконец, замолкнут.

Он лгал. Но сам даже не знал этого. Потому что настоящая война, скрытая за пеленой туманов Ла-Манша, была проиграна обеими сторонами. Та, в которой не существовало карт и генералов. Где противником выступали существа, что и в легендах-то звучали как предостережение. Однако теперь воздух вагона наполнял не только дух пота и страха, но и тонкий, невыносимо древний привкус чужой, морской крови.

Глухие люди не слышали его. Слепые люди не видели. А таковыми была большая часть человечества, предпочитащая сражаться скорее друг с другом, нежели с истинным злом.

Рейхсминистр Маттиас Эрцбергер, один из германских представителей, заливался потом, размахивая руками с растущей паникой. Оставленные им пятна сырости на документе капитуляции расплывались, как метка обречённости.

— Позвольте нам не торопиться с похоронами войны, которую мы столь безрассудно поспешили затеять! — выкрикнул он срывающимся голосом.

Французский делегат Максим Вейган молчал, глядя в окно. Через шелковистые пряди плакучей ивы он вдруг уловил движение — будто что-то затаилось в чаще, бесшумное и чуждое. По его спине пробежал холод. «А что, если немцы — не главное зло?» — эта крамольная мысль вспыхнула в его сознании, подобно всполоху молнии.

— Я устал, господа, — сказал он, откинувшись в кресле с нарочитой ленцой. — Быть может, не стоит затягивать?

Напротив, у окна, неподвижно стоял гросс-адмирал Альфред фон Тирпиц. Его молчание казалось вырезанным из камня. Единственный глаз — второй навсегда остался в ледяных водах пролива — устремился вдаль, в глубины леса. Но видел он не деревья. Мужчина ощущал присутствие. Скрытное, иное. "Так же тихо, как тогда в проливе», — пронеслось у него в голове.

После Битвы Морских Дьяволов он научился чувствовать их приближение — как шёпот в черепе. Как именно ему удалось? Вероятно, лишь закуривая свою трубку из необычного на первый взгляд сырья можно было бы дать хоть сколько-нибудь вразумительный ответ. Но так или иначе, сие чувство являлось единственным, которому он ещё доверял.

— Это не перемирие, господа! — Эрцбергер вскочил, судорожно сжимая в пальцах черновик. — Это суд, а не мир!

В ответ последовал лишь неутешительный взгляд графа Генри Хинмана, представителя Британии. Тяжёлый, как кованая гиря. Его старший сын погиб в той самой битве, о которой здесь никто не упоминал вслух. Он обменялся молчаливыми взглядами с Фошем и Вейганом. Трое мужчин улыбнулись — мрачно, с горечью и превосходством.

— Верно, барон Эрцбергер, — произнёс Хинман басом, тяжёлым, как глубины океана. — Это капитуляция. Самая подлинная. Самая окончательная. И не заставляйте меня напоминать, что наш король, его величество Джон Винновер, пал в водах Ла-Манша. Или вы предпочтёте, чтобы я доказал свою верность более… решительными средствами?

На секунду в вагоне воцарилась тишина, вязкая, как сироп. Казалось, ещё миг — и Хинман бросится вперёд не с речью, а с клинком.

Голос, тонкий и чистый, словно струна, разрезал напряжённую тишину:

— Отец!

Все взгляды обернулись к тени в углу вагона, откуда до этого никто не ждал ни слов, ни присутствия. Там, под сдержанным светом старинной картины Фолеро, сидел юноша лет пятнадцати — с огненно-рыжими волосами и лицом, ещё не познавшим жестокости. Эдмунд Хинман, наследник британского графа, казался чужим в этом зловещем собрании.

Но нечто смертельно опасное горело во взгляде юнца. Что именно - понять было невозможно. Вполне вероятно, это была просто иллюзия.

— Они ведь уже проиграли, — произнёс подросток тихо, но уверенно. — Зачем излишняя жестокость?

Фош рассмеялся, весело, почти по-отечески, и протянул руку, чтобы потрепать мальчика по плечу.

— Ваш сын, лорд Хинман, — настоящий дипломат. Даже врагов не забывает защитить.

— Он ещё не мужчина, — отмахнулся граф с нескрываемым раздражением. Его сын получил грамоту за организацию помощи госпиталям, но в глазах отца подобное достижение было не больше, чем ничто. Истинную честь добывают в окопах, с оружием в руках. А живым или мёртвым — не имеет значения.

За столом капитуляции наступил момент, когда уже нельзя было отступить.

Маттиас Эрцбергер, сломленный, словно слепой перед стеной, дрожащей рукой взял перо и поставил элегантную подпись. Она расплылась чернильным следом — как отпечаток вины.

Наступила очередь фон Тирпица.

Адмирал подошёл к столу так, словно поднимался на капитанский мостик в самый разгар шторма. Его шаги были точны, взгляд — спокоен. Мужчина взял перо с достоинством и неторопливо оглядел собравшихся глубокими карими глазами. Металлический блеск его взгляда будто пронзил воздух.

— Я хорошо помню ту ночь, — сказал он. Его голос прозвучал, как удар молота по наковальне. — Ночь, когда звёзды начали падать с небес, будто сама Вселенная решила помочь нам… людям. Но мы продолжали кромсать друг друга, отрицая очевидное. Наш ум склонен списывать нечто сверхестественное на неизвестное природное явление.

- Неужели вы опять про то великолепное северное сияние, необычное для наших широт!? Оно лишь осветило нашу викторию! - Хинман торжествующе провёл пальцами по густой бороде. - Уже давно доказано, что тот свет и странный гул лишь искажения атмосферного давления. Не больше и не меньше...

Адмирал безапелляционно продолжил, словно лишь он обладал правом говорить в текущий миг.

— Учёные утверждают, это было редкое астрономическое явление. Но я не верю в совпадения. Мне кажется, это было знамение. Не поражения. Не победы. А чего-то… куда более древнего.

Хинман хмыкнул и саркастично поднял бокал воды. Он снова заметил странные пузыри, поднимающиеся со дна кувшина, но не придал этому значения.

— В ту ночь океан подвёл вас, адмирал, — холодно произнёс он.

Фон Тирпиц медленно кивнул, но не отвёл взгляда.

— Я не думаю, что поражение нам нанесли вы, — сказал немец.

Вагон снова погрузился в молчание.

— Мои матросы рассказывали страшные вещи на рассвете. К утру многие из них были седыми. Ещё больше — безумными. Кто-то даже говорил на незнакомых языках. Те, что до того момента не существовали. Либо же мы просто не знали о них.

— Это объясняет их бредни, — тихо пробормотал Хинман, будто себе под нос.

Фон Тирпиц прищурился.

— Вы не верите в тьму, граф?

— Я верю в несокрушимый британский дух, — резко отрезал тот. - И верю, что тьму мы развеяли посреди вод пролива в ту роковую ночь.

— Достойный ответ, — сказал адмирал с ледяным спокойствием и перевёл взгляд на Эдмунда. — А ты, мальчик?

Юноша приподнялся, будто колебался, но всё же заговорил:

— Иногда мне кажется… что потусторонний мир не так уж далёк. Он здесь. Просто мы его не видим, - его томный взгляд упал на картину возле него, - Но, возможно, в глубине, - сын поймал строгий взгляд отца и умолк.

Словно в подтверждение его слов, где-то в чаще леса взметнулась в небо стая птиц. Их крик был тревожен, как предвестие бури.

— Животные всё чувствуют, — пробормотал фон Тирпиц. — Их не обманешь.

И он подписал. Строго, резко, с точностью военного приказа. Его подпись не была жестом капитуляции. Это было… приговором.

Когда договор был окончательно оформлен, мужчины вышли из вагона. Фош, Хинман и Вейган — трое победителей — закурили сигары. Рейхсминистр находился слегка в сторонке, пребывая в отрешенной задумчивости. Воздух наполнился горечью табака и чего-то ещё — древнего и солёного.

Только фон Тирпиц стоял поодаль. Он медленно затягивался из странной белоснежной трубки, глядя сквозь деревья. Его единственный глаз прищурился.

Издалека донёсся волчий вой. Протяжный, неестественно красивый. Французы инстинктивно положили руки на кобуры.

— Волки, — тихо сказал Вейган. — На закате. Может, один отбился от стаи?

— Прежде товарищи делились со мной, будто в схожем тональном диапазоне поют они, когда взывают к людям... — отчуждённо промолвил фон Тирпиц, совершая глубокую затяжку. — Искалеченный мозг, впрочем, способен слышать и не такое.

— Они? — переспросил Фош. Его голос предательски дрогнул.

— Они, — лаконично парировал адмирал.

Фон Тирпиц посмотрел на него с тяжестью камня.

Тем временем Эдмунд, предоставленный сам себе, беззаботно бросал камни в воду лесного озера.

Клац-клац-клац.

Клац-клац-клац.

Гладкие булыжники отскакивали от поверхности, создавая неестественную, зловещую рябь.

— Всё ещё сетуете на каких-то чудовищ, природные явления или ещё бог знает на какую чушь в оправдание за свое поражение? — хмуро осведомился Хинман, по неведомой причине потеряв всякую охоту к злорадству. - Вместе с последней немецкой подлодкой, на дно океана, видимо, опустился и весь немецкий дух.

Клац-клац-клац.

Клац-клац-клац. — бились булыжники о воду.

— Кто знает, — многозначительно ответил адмирал на прощание. Его взгляд был таким, с каким смотрит рыбак на отличную приманку.

***

Граф Хинман, хмурый и непреклонный, простился с союзниками с показной вежливостью и поволок сына на борт своего корабля — флагмана «Маргарита». Британия ждала его. Ждала мира.

Корабль снялся с якоря и скользнул в серое, зеркальное море. Оно казалось спокойным. Слишком спокойным.

— На удивление ровный океан, — доложил боцман капитану.

— Затишье перед бурей, — коротко ответил капитан Эдвард Мёрдок, закуривая папиросу с надменной уверенностью старого морского волка. Он не любил, когда море ласковое — в такие моменты оно чаще всего кусалось.

— Глаза в оба, — бросил он, глядя на горизонт с тем недоверием, с каким старик смотрит на лестницу.

Он был человеком, который привык выигрывать. И гордился этим.

«Я всегда побеждаю», — часто говорил он. И, надо признать, имел на это право. Ни шторм, ни буря не одолели его за десятки рейсов. Он с нежностью убрал в карман снимок жены и дочери, ожидавших его на берегу. «Скоро увидимся, мои дорогие».

Но если мостик был полон молчаливой собранности, то в каюте Хинманов бушевала другая буря — семейная.

— На войне мужчина становится сталью! — орал граф, нависая над сыном. — А ты… Ты стал мягкой глиной, из который слепили девчонку! Вот к чему приводит женское воспитание в дыму войны.

Эдмунд впервые не отвёл взгляда. В его глазах не было ни страха. Ни покорности. Лишь обида.

— Ты всегда хотел вылепить из меня себя, — сказал он тихо. — Но ты проиграл.

— Не смей дерзить мне, щенок! — зарычал Хинман и ударил его. Юноша рухнул на пол. — С этого дня — ни музыки, ни дряни, которая вытесняет из тебя мужчину!

Он бросился к столу и начал скидывать в камин все, что связывало Эдмунда с его внутренним миром: партитуры, учебники, портреты Баха, Шумана, Дебюсси. Всё в огонь. Пламя алчно поглощало обрывки прошлого.

— Папа… что ты делаешь? — голос юноши сорвался, как струна и едва не разорвался на две половинки.

— Я делаю из тебя мужчину! — рявкнул граф. - Я обещал...

Когда он, утомлённый собственной яростью, вышел, Эдмунд бросился к камину. Из всего, что у него было, спастись удалось лишь скрипке — потрёпанной, старой, но родной. Она была с ним с самого начала. Подарок от друга, почти брата. Принца.

Он прижал её к груди. А потом — медленно, почти обречённо — взял смычок и начал играть.

Мелодия была нежной, печальной, как слёзы по утраченной невинности. Это была та самая музыка, что чарует залы, пленяет сердца и вызывает мурашки даже у генералов. Но сейчас она звучала как вызов. Как молитва. Как проклятие.

И океан услышал. Когда его зовут в таком тоне - он не заставляет себя долго ждать.

Сначала проявилась лишь рябь на его сумрачной поверхности. Потом — волнение. Волны начали биться о борт, будто пробуждённые из забвения. Море взревело. И рык его был одновременно страстным и безудержным.

Небо натянуло на себя тяжёлое серое полотно. Звезды исчезли. Только одна — красная, тревожная — пробилась сквозь разрывы облаков. Бетельгейзе. Красный гигант на небе - жди беды. Такие легенды слагали матросы в далёкие времена.

На палубе началась суматоха. Матросы носились, натягивая канаты. Опытная команда не боялась шторма: им не раз приходилось покорять море. Капитан Мёрдок, сжимая штурвал, кричал:

— Это всего лишь ветерок! Я дую сильнее! — Но даже он чувствовал: их настигла не просто буря. Это — зов. Оставалось лишь признаться в этом и прежде всего - самому себе.

А скрипка продолжала петь. Музыка, будто живая, проникала в души, вытесняя страх и разум. Она вилась по жилам, вытягивая то, что люди прячут глубже всего — сердце.

Сначала моряки остановились в блаженном ступоре. Потом начали рыдать. Один за другим. Даже капитан. Его слёзы падали на штурвал.

— Пусть он играет вечно! — закричал он. — Эта музыка мощнее всех пушек и торпед! - Капитан повел судно туда, где раскинулся невидимый остров, состоящий из радости и счастья. Плыл туда, куда его манил эзотерический голос, обещающий больше, чем золото, сокровище, успех. Больше, чем сама жизнь.

Море победило его. Последний триумф всегда остаётся за океаном.

Тем временем, волны били о борт всё сильнее. Судно швыряло как щепку, но никто более не пытался его спасти. Люди обнимали друг друга. Кто-то молился. Кто-то смеялся. Экстаз охватил людей от мала до велика, под блески новоявленной звезды.

Охваченная безудержным пламенем, шхуна теперь походило на бьющееся сердце самого океана…

— Они идут… — прошептал один матрос, глядя за борт. - Идут!

Радости в его тоне сосредоточилось столько, сколько не способен, пожалуй, вместить и целый свет.

Из воды поднимались голоса. Такие, от которых волосы вставали дыбом.

В момент наивысшего услаждения среди команды океан разверзся. И наконец, из многогранных водных сводов появились они. Прекрасные в своём неистовстве.

Их пение было одновременно прекрасным и смертоносным. Оно звенело в костях, вибрировало в воздухе, гипнотизировало. В нем было всё: древнее обещание рая, предчувствие гибели и запретная сладость освобождения.

— Нет! Сначала моё сердце! Заберите меня первым! — закричал капитан Мёрдок, судорожно удерживая штурвал. Но в его глазах не было страха. Только экстаз. Он больше не видел остров. Ему казалось, что корабль идёт к берегу, где его ждут родные, а воздух напоён миром и свободой.

Он, всегда презиравший капитанов, бросающих судно первыми, теперь рвался к гибели с безумной решимостью.

- Нужно спасаться, всё кончено. Прекрати! - граф на грани умопомрачения ворвался в каюту сына, чтобы через мгновение покинуть её навсегда в блаженном приступе.

И вот среди монстров, как королева среди зверей, появилась она: девушка неземной красоты. Её глаза — цвета бордовых пионов, кожа — бледная, будто лепестки лилии, голос — мягкий, почти материнский.

Она тянулась к Эдмунду.

— Не бойся, милый, — прошептала она, успокаивающе — Сейчас ты испытаешь больше волшебства и счастья за один миг, чем другие — за сотни жизней.

Он играл, и она собиралась петь. В этот миг всё должно было завершиться. Звезда на небе пульсировала, как сердце. Время замерло.

Но Эдмунд не дрогнул.

Его сердце... молчало.

Он смотрел на неё с болью, но без страха. Как человек, который потерял слишком много, чтобы бояться чего-либо еще. Музыка стихла.

Существо замерло. В её лице отразилось не удивление — понимание. Ошибка? Или предательство судьбы? Неправильная интерпретация её исследований?

Её крик — последний, величественный, смертельный — был самой прекрасной из всех песен.

Остальные существа в панике исчезли в пучине. Их страх был абсолютным в виду гибели той, что олицетворяла для них весь океан.

Море успокоилось, волны прекратили играть свою симфонию. Тогда подле остова корабля всплыла подлодка во главе с адмиралом.

На палубе этой стальной рыбины сидел единственный выживший - Эдмунд. Юноша прижимал к груди обугленную скрипку. Волосы его растрёпаны, лицо обожжено, но глаза — живы.

На рубке подлодки стоял фон Тирпиц. Его лицо, высеченное временем, было холодным и сосредоточенным.

— Как… вы нас нашли? — прошептал Эдмунд, не отрывая взгляда от мёртвой воды. У него не сохранилось сил даже для шока.

— Я не знаю, — ответил адмирал. — Кажется, звезда привела меня. Она будто требовала восстановить равновесие. То, что вы почти нарушили.

- Вы просто смотрели, как нас губят? Сделали нас наживкой для своей мести?

- Я был бессилен помочь. Но моё бессилье продлится не долго, обещаю тебе. Мы отомстим. Человечество не станет лишним на родной планете.

Юноша, ещё недавно ребёнок, теперь сидел в одиночестве на вершине подводной лодки, среди пепла и обломков. Рыжие кудри обуглились. Лицо стало другим. Мужским. Грубым. Опустошённым.

Фон Тирпиц подошёл, глядя в бездну подлодки, и, словно говоря не только ему, произнёс:

— Никогда не забывай, кто твой истинный враг.

Никогда не забывай: в каждой легенде живёт доля правды.

Вот и эта — всего лишь морская баллада…

Оказалась войной.

Войной, которую мы вели всегда. Просто не знали об этом.

Дизели подлодки заглушили последние слова. Глубины закрылись. Волны снова стали тихими.

Море вернулось к покою. Но что-то в нём изменилось.

Безмолвие больше не казалось безопасным. Тишина порождала будущие ужасы.

И никто не знал, сыграет ли Эдмунд когда-нибудь снова.

Потому что теперь — каждая нота в его душе звучала, как пепел.