Синдбад и Врата Времени

1. Новый Берег

Ветер больше не выл. Он умер. И тишина, пришедшая ему на смену, была неестественной, давящей. Это была не благословенная тишина штиля, а гулкая пустота, в которой тонул даже шум прибоя. Синдбад открыл глаза, и первое, что он почувствовал, была не солёная свежесть моря, а горечь. Горечь холодного металла, кисловатый, незнакомый дым и что-то приторно-сладкое, чужое, отчего свело скулы.

Он лежал на песке, но это был не тот знакомый, ласковый песок Басры, что хранил тепло солнца. Этот был тёмным и холодным, усеянным острыми осколками стекла, а на его поверхности застыли радужные масляные пятна, похожие на глаза мёртвых рыб. Он сел, и пальцы утонули не в рассыпчатой пыли, а в колкой, липкой смеси. Отряхивая с одежды грязь, он замер.

Это было царство джиннов. Огромных, безмолвных, стеклянных. Там, где должны были быть раскидистые пальмы и низкие глинобитные дома порта, в серое, безрадостное небо вонзались башни. Не изящные минареты, возносящие хвалу Всевышнему, а гигантские, бездушные иглы из стекла и стали. Они отражали облака так, словно само небо было поймано в гигантскую клетку. Между башнями по каменным рекам с низким, утробным рёвом неслись диковинные звери — железные повозки без лошадей и погонщиков.

«Наваждение…» — прошептал он. Его разум, привыкший к опасностям морей, к встречам с птицей Рух и морскими чудовищами, искал привычное объяснение. Иллюзия, сотканная ифритом, чтобы свести его с ума. Он зажмурился, прочитал про себя суру из Корана, отгоняющую злых духов, и снова открыл глаза. Ничего не изменилось. Царство джиннов стояло незыблемо.

Рядом, выброшенный на берег, как мёртвый кит, лежал «Аль-Харис». Его сердце морехода сжалось от острой, физической боли. Корабль, его верный друг, казался постаревшим на сто лет. Синдбад подошёл, провёл рукой по борту. Дубовые доски, пропитанные солью и смолой, были покрыты странными пятнами ржавчины. Резная голова птицы на носу потрескалась, а паруса, ещё недавно белевшие на солнце, превратились в серые, истлевшие лохмотья. Будто не три дня шторма он пережил, а целое столетие забвения.

— Али! Юсуф! — крикнул он, и его голос прозвучал слабо и неуверенно в гуле этого странного места. Ответа не было. Корабль был пуст. Команда исчезла, будто её никогда и не было.

Внезапно — шаги. Лёгкие, быстрые, по каменной набережной. Синдбад инстинктивно схватился за рукоять своего кривого ножа, висевшего на поясе, и резко обернулся.

На сером причале стояла девушка. Она была одета в синие узкие штаны, плотно облегавшие ноги, и короткую куртку из незнакомой блестящей ткани. Её тёмные волосы были собраны в хвост, а в ушах поблескивали крошечные жемчужины. Она смотрела на блестящий прямоугольник в своих руках, от которого доносилась тихая, ритмичная музыка — странная, механическая, лишённая души. Когда она подняла глаза и увидела его — человека в тюрбане и выцветших шароварах, стоящего у обломков старинного корабля, — её лицо исказилось от изумления. Она вскрикнула, уронив свой волшебный предмет на землю, и отступила на шаг.

Три дня они привыкали друг к другу. Три дня, наполненных недоверием, страхом и молчаливым любопытством. Она оказалась не духом и не джиннией. Её звали Фатима. Она приходила на рассвете, когда набережная была пуста, и приносила ему еду в странных, шуршащих обёртках и воду в прозрачных сосудах, которые не бились. Синдбад ел, потому что голод был настоящим, но не доверял.

Они пытались говорить. Он чертил на песке карту, показывая путь от Багдада до Индии. Она смотрела с недоумением, а затем доставала свой прямоугольник — смартфон, как он позже узнал, — и показывала ему карту всего мира, которая умещалась на ладони. Его великие путешествия, стоившие ему шрамов и седины, были на ней лишь крошечными, едва заметными линиями.

Прорыв случился на третий вечер. Фатима, видя его отчаяние, принесла маленькое устройство и вставила его себе в ухо. Жестами она объяснила, что это «переводчик».

— Ты… — механический, бездушный голос раздался из смартфона, когда она заговорила, — …кто? Корабль… откуда?

Синдбад вздрогнул. Это была магия. Чёрная, но, возможно, не злая.

— Я Синдбад. Мореход, — сказал он медленно, чётко выговаривая слова. — Из города Багдада, слава которому гремит по всему миру.

Механический голос в смартфоне зажужжал, искажая его гордую речь, и выдал перевод, от которого у Фатимы расширились глаза: «Я… Синдбад… Миф. Из древнего Ирака. Город тысячи… сказок».

Она побледнела и быстро начала что-то искать на своей волшебной дощечке. Синдбад не сводил с неё глаз. Его пальцы нервно сжимали рукоять ножа, когда поверхность дощечки ожила. На ней появилась карта мира с датой, которая ничего ему не говорила: «2024 год». Затем — страница из какой-то книги. Он увидел своё имя. Увидел рисунок своего корабля, «Аль-Хариса», но мёртвый, без души. А под ним — слова, которые он не мог прочесть, но суть которых понял по картинкам. Это были истории. Его истории. Истории, которые он рассказывал на базарах Багдада после своих путешествий, чтобы заработать несколько дирхемов на ужин.

— Значит, я стал сказкой? — прошептал он, и впервые за все свои странствия почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Весь его мир, его жизнь, его подвиги — здесь это были лишь россказни для детей, записанные на волшебном стекле. Он был не просто чужаком. Он был призраком из давно ушедшего времени.

2. Каменные Джунгли

Фатима спрятала Синдбада в заброшенном рыбном цеху на окраине порта. Здесь, среди ржавых цепей, старых сетей и въевшегося запаха рыбы, он чувствовал себя почти в безопасности. Это место, по крайней мере, пахло чем-то знакомым: морем и трудом.

Она приходила каждый день, принося еду и новости. С помощью своего «переводчика» они говорили часами. Он рассказывал ей о гигантских змеях и алмазных долинах, и в его голосе оживали ветра дальних странствий. Она показывала ему «видео» — живые картинки в своём смартфоне — о городах, где башни касаются облаков, и о железных птицах, что летают быстрее ветра. Для него её мир был колдовством. Для неё его мир был ожившей историей, и она слушала, затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово.

Между ними, в полумраке старого цеха, рождалось что-то хрупкое и странное. Он видел в ней не просто женщину, а смелую и добрую душу, не побоявшуюся призрака из прошлого. Он наблюдал, как она хмурится, пытаясь понять его рассказы, как вспыхивают её глаза, когда она показывает ему очередное чудо своего мира. Она видела в нём не персонажа сказки, а живого человека — сильного, мудрого, с глазами, в которых отражались все моря мира, и с глубокой, затаённой печалью.

Но их уединение было недолгим. На пятый день, когда Фатима принесла ему горячий хлеб и сыр, она была встревожена.

— За мной следят, — её голос через переводчик звучал глухо и обеспокоенно. — Я видела чёрную повозку без лошадей. Она проезжала здесь уже три раза. Я думаю, кто-то видел, как я прихожу сюда.

Синдбад напрягся. Инстинкты, отточенные в сотнях опасных приключений, кричали об опасности.

— Мы должны уходить, — сказал он.

Но было уже поздно. Дверь цеха с грохотом распахнулась, и на пороге возникли двое мужчин в тёмно-синей униформе. Их лица были строгими и непроницаемыми, а движения — выверенными и жёсткими.

— Стоять на месте! Документы! — крикнул старший из них, и его голос был резок, как удар бича.

Синдбад не понял слов, но поза стражника была ему знакома в любом порту мира. Это была поза охотника, загнавшего зверя в угол. Он медленно шагнул вперёд, заслоняя собой Фатиму.

— Он не преступник! — крикнула Фатима на своём языке, но её смартфон, упавший на пол от испуга, выдал лишь обрывки фраз: «...не виновен… ветер времени… ошибка…»

Старший стражник, видя, что его не понимают, и заметив кривой нож на поясе у Синдбада, выхватил из кобуры чёрный продолговатый предмет. Он направил его на морехода.

— Последнее предупреждение! На землю!

Синдбад увидел, как между двумя металлическими зубцами на конце предмета заплясали крошечные голубые молнии. Раздался сухой треск, будто тысяча скорпионов зашипела разом.

— Шайтанская лампа! — прошептал он, отступая на шаг. Он видел магию джиннов, видел проклятия колдунов, но эта холодная, бездушная, трещащая магия была ему незнакома. Она пугала.

Он выхватил свой нож, готовясь продать свою жизнь подороже. Фатима с криком бросилась между ними, раскинув руки, пытаясь защитить его.

И в этот самый напряжённый момент из-за спин стражников раздался спокойный, старческий голос, прозвучавший в этом хаосе, как самая прекрасная музыка. Голос говорил на чистейшем, классическом арабском, на языке учёных мужей и поэтов Багдада.

— Ас-саляму алейкум, сын мой. Опусти оружие, они не причинят тебе вреда.

В дверях стоял пожилой, седобородый мужчина в очках и простой тюбетейке. Его глаза, умные и немного усталые, смотрели на Синдбада с неподдельным интересом и… узнаванием.

— Профессор Ганиев?! — ахнула Фатима, узнав его.

Старик поднял руку, успокаивая стражников.

— Всё в порядке, офицеры. Этот человек — мой гость. Я беру его под свою ответственность.

Синдбад замер, его рука с ножом опустилась. Он смотрел на старика, не веря своим ушам. Найти соотечественника в этом мире джиннов и железных повозок — это было чудо, на которое он не смел и надеяться.

— Кто вы? — спросил он, и его голос дрогнул.

Старик улыбнулся тёплой, доброй улыбкой.

— Я тот, кто изучал вашу эпоху и ваши странствия всю свою жизнь. Я — историк, специализирующийся на Золотом веке Багдада. А теперь, — он хитро подмигнул, — похоже, мне придётся стать ещё и вашим проводником. И помочь вам вернуться домой.

3. Мудрец из Мира Книг

Подвал под историческим факультетом городского университета стал их новым убежищем. Он был полной противоположностью заброшенному цеху: тёплый, сухой, заставленный стеллажами с древними фолиантами и глиняными табличками. Здесь пахло пылью, старой бумагой и мудростью — запахами, которые были для профессора Ганиева роднее домашнего очага.

Профессор оказался не просто историком. Он был главой небольшой, полусекретной группы учёных, которых в академических кругах насмешливо называли «хрономантами». Они верили, что история — это не застывшая река, а живой, пульсирующий поток, в котором иногда случаются водовороты, «временные разломы». Появление Синдбада было для Ганиева не чудом, а подтверждением теории всей его жизни.

— Ваш шторм, капитан, — говорил профессор, водя пальцем по старинной морской карте, на которой были нанесены странные, невидимые глазу течения, — это был не просто шторм. Это было слияние двух аномалий: редчайшего магнитного поля в океане и солнечной вспышки, которая наложилась на него. Они создали то, что мы называем Вратами. Кратковременный мост между эпохами.

Синдбад слушал, и хотя половина слов — «магнитное поле», «вспышка» — была для него пустой болтовней, суть он уловил. Ветер, который он проклинал, оказался рукой судьбы, перебросившей его через пропасть веков.

— Эти поля, учитель... это проделки морских ифритов, что тянут железо на дно? А вспышки — гнев самого Солнца? — спросил он, пытаясь понять на своем языке.

Профессор на мгновение задумался, а затем кивнул. — Можно сказать и так, капитан. Ваши ифриты и наши поля — лишь разные имена для одной и той же непостижимой силы.

Фатима, чьё присутствие профессор узаконил, выдав её за свою студентку-практикантку, теперь была их постоянной спутницей. Она жадно впитывала каждое слово. Её мир, казавшийся таким понятным и логичным, трещал по швам. Она видела, как седой профессор обсуждает с человеком из сказки навигацию по звёздам так, будто они оба только что вернулись из плавания.

— Но как вернуть его назад? — спросила она однажды вечером, когда они втроём сидели при свете настольной лампы.

Профессор Ганиев тяжело вздохнул и подошёл к центральному экспонату своей тайной лаборатории. Это был огромный медный диск, покрытый сложной арабской вязью и астрологическими символами. В его центре зияла пустота.

— Это прототип, — сказал он. — Теоретическая модель Врат. Я могу рассчитать следующее «окно», когда условия для перехода повторятся. Это будет через семь дней. Я могу попытаться стабилизировать портал на короткое время. Но есть проблема… — он снял очки и устало протёр глаза. — Мои расчёты показывают, что живая материя не может пройти сквозь Врата без потерь. Время — это кислота. Оно разъедает, стирает. Ваш корабль, капитан, потому и постарел. А человек… человек просто рассыплется в пыль.

В подвале повисла тишина, тяжелая, как надгробный камень. Фатима посмотрела на Синдбада. Его лицо было спокойным, как у человека, много раз смотревшего в лицо смерти, но в глубине глаз она увидела такую вселенскую тоску, что у неё сжалось сердце. Он был навеки заперт в чужом мире, как джинн в бутылке.

— Я еду с ним, — вдруг сказала она, и её голос прозвучал неожиданно твёрдо.

Профессор и Синдбад одновременно посмотрели на неё.

— Фатима, дитя моё, это невозможно! — воскликнул Ганиев. — Ты погибнешь!

— Нет, — она покачала головой, её взгляд был устремлён на Синдбада. — Я не знаю почему, но я чувствую… я чувствую, что должна. Что это правильно.

Синдбад молчал. Он смотрел на эту отважную девушку, готовую шагнуть в неизвестность ради него, чужака, и чувствовал то, чего не чувствовал ни к одной из заморских принцесс, которых встречал в своих странствиях. Уважение. И что-то ещё, более тёплое и пугающее.

Он подошёл к медному диску, внимательно рассмотрел древний механизм, затем повернулся к профессору. В его взгляде читалась мудрость человека, научившегося читать знаки судьбы в морских течениях и в сердцах людей.

— Учитель, — сказал он тихо, — говори со мной как с равным. Не как с дикарём. Что скрывают эти письмена? Должен быть способ. В каждой легенде есть лазейка.

Профессор Ганиев посмотрел на их сцепленные руки, на то, как решительно и в то же время нежно смотрели они друг на друга. Он снова вздохнул и подошёл к стеллажу. Он достал самый старый, самый пыльный манускрипт, переплетённый в потрескавшуюся верблюжью кожу.

— Есть одна легенда. Почти безумная теория, которую я всегда считал лишь красивой метафорой, — он открыл книгу. На пожелтевшем пергаменте был изображен вихрь, в центре которого две человеческие фигуры сливались в одну. — Легенда о двух сердцах, бьющихся в унисон. Она гласит, что если души действительно связаны невидимой нитью судьбы, они могут создать резонанс, который защитит их от разрушительного действия времени. Они станут единым целым на время перехода, одним якорем, который удержит их в потоке.

— Каков же путь? — мягко, но твёрдо прервал его Синдбад. Он не спрашивал, возможно ли это. Он спрашивал, как это сделать.

Профессор посмотрел на них, и в его глазах блеснули слёзы. Он видел перед собой не научную проблему, а рождение новой, невероятной сказки.

— Нужна кровь. Кровь обоих. Капля — чтобы открыть врата, синхронизировать их с вами. И ещё капля — чтобы указать путь, связать ваши судьбы в один узел. Но если связь не настоящая… если это лишь порыв, иллюзия… Врата разорвут вас обоих.

Когда лезвие старинной хирургической бритвы блеснуло в свете ламп, Фатима не дрогнула. Она протянула руку. Синдбад взял её ладонь в свою, и на мгновение их взгляды встретились. В эту секунду они поняли, что это не иллюзия.

Их кровь смешалась в старой медной чаше, и профессор Ганиев, отбросив все свои научные сомнения, начал читать древнюю суру. Суру о любви, что сильнее времени и смерти.

4. Выбор Фатимы

Пока профессор Ганиев готовился к ритуалу, настраивая свои приборы и сверяя расчёты со звёздами, Фатима и Синдбад провели три дня, которые показались им вечностью и одним мгновением одновременно. Угроза со стороны властей временно миновала — профессор использовал свои связи, чтобы убедить их, что «неопознанный объект» был лишь редким природным явлением, а «иностранец» — его дальним родственником, приехавшим по обмену.

Они вышли из подвала. Синдбад впервые увидел современный город при свете дня. Для Фатимы это была прогулка по знакомым улицам. Для него — путешествие в царство магии.

Он смотрел на всё с широко раскрытыми глазами ребёнка. На «железных змей», которые с грохотом ныряли под землю и выныривали на другом конце города (метро). На «говорящие огни», которые указывали повозкам, когда ехать, а когда стоять (светофор). Он с недоверием пробовал «холодный огонь» — мороженое, которое обжигало язык не жаром, а стужей. Для него, человека пустынь, сам холод был чудом.

Фатима была его проводником. Она смеялась, видя его изумление, и терпеливо объясняла ему суть вещей. И в процессе этих объяснений она сама начала смотреть на свой мир по-новому. Она поняла, насколько он сложен, быстр и… лишён чуда. В её мире не было места птице Рух. Здесь всё было объяснимо, разложено по полочкам, подчинено законам физики. А рядом с ней стоял человек, для которого чудо было частью жизни, таким же реальным, как ветер или прибой.

Вечером они сидели на набережной, глядя на огни города, отражающиеся в тёмной воде.

— Ты уверена, что хочешь этого? — спросил Синдбад, и его голос через переводчик звучал серьёзно и немного печально. — Там, откуда я, нет этих огней. Нет железных птиц. Жизнь там проста, но сурова. Тебя ждут песчаные бури, болезни, которые лечат травами, а не волшебными пилюлями, и законы, по которым женщина — лишь тень своего мужа.

Он смотрел на неё, и в его взгляде была честность. Он не хотел обманывать её, не хотел заманивать в свой мир.

Фатима долго молчала, глядя на воду. Она думала о своей жизни. Хорошая работа, уютная квартира, друзья, с которыми можно сходить в кино. Стабильность. Предсказуемость. Безопасность. И… пустота. Та самая пустота, которую она не замечала, пока в её жизни не ворвался этот человек из сказки.

— А у вас есть звёзды? — вдруг спросила она.

Синдбад не понял.

— Что?

— Звёзды, — повторила она. — Здесь, в городе, их почти не видно из-за огней. А у вас? В пустыне или в открытом море?

Он улыбнулся, и его улыбка была теплой и немного грустной.

— О, у нас есть звёзды, Фатима. Они такие яркие и близкие, что кажется, можно протянуть руку и коснуться их. Они — наши карты, наши друзья, наши собеседники в долгих ночных плаваниях. Они живые. Каждая смотрит на тебя и рассказывает свою историю.

Она повернулась к нему, и в её глазах стояли слёзы, но она улыбалась.

— Я хочу увидеть эти звёзды, Синдбад. Я хочу жить, а не просто существовать.

Она сделала свой выбор. Не ради него. Ради себя. Она выбирала не мужчину, а другую жизнь. Жизнь, полную опасностей, но и полную смысла, полную настоящих, живых звёзд.

Она взяла его руку.

— Мой дом там, где ты, — сказала она.

И он понял, что легенда о двух сердцах — это не метафора. Это правда. И эта правда сейчас сидела рядом с ним, глядя на него глазами, в которых отражались все звёзды его мира.

5. Путь Домой

Семь дней пролетели как один. Подвал профессора Ганиева превратился в святилище, где наука и древняя магия сплелись воедино. Медный диск гудел, подключенный к десяткам проводов и приборов, а сам профессор, осунувшийся и уставший, сверял свои расчёты с движением планет на экране компьютера и с расположением звёзд в старинных астрологических атласах.

Настал назначенный час.

— Окно откроется через десять минут, — сказал Ганиев, его голос дрожал от волнения и усталости. — Оно будет стабильно не дольше минуты. Вы должны быть готовы.

Синдбад и Фатима стояли в центре подвала, держась за руки. Она была в своей современной одежде, но поверх куртки накинула простой шерстяной плащ, который дал ей профессор — чтобы не так бросаться в глаза по прибытии. Синдбад был спокоен, как море перед затишьем. Он доверял судьбе и этой отважной женщине рядом с ним.

Профессор взял медную чашу, в которой всё ещё хранилась их смешанная кровь, теперь уже тёмная и густая. Он осторожно вылил её в специальное углубление в центре диска.

Кровь в чаше закипела, будто море перед штормом. Диск вспыхнул, и арабская вязь на нём засияла мягким, голубоватым светом. Профессор Ганиев, не прерывая чтения суры, которое он начал шёпотом, сделал шаг назад. Воздух в центре диска заколебался, замерцал, как поверхность воды под северным сиянием. Пустота в центре начала обретать глубину, превращаясь в туннель из клубящегося света.

— Теперь! — крикнул старик, но его голос утонул в нарастающем гуле, который, казалось, исходил из самого сердца мироздания.

Это было не путешествие. Это был хаос. Мир вокруг них взорвался калейдоскопом цветов, звуков и ощущений. Они летели сквозь реку времени, и Синдбад чувствовал, как она пытается их разорвать. Он видел, как рука Фатимы в его ладони становится невесомой, почти прозрачной. Он повернулся к ней — и застыл. Сквозь её тело уже просвечивали стены подвала. Время, та невидимая кислота, начало разъедать её.

— Держись! — он обхватил её за талию, прижимая к себе так крепко, как когда-то хватался за мачту во время бури. Он вложил в это объятие всю свою волю, всю свою веру, создавая из их близости тот самый «якорь», о котором говорил профессор.

Фатима вскрикнула, но не от боли, а от удивления. Прозрачность начала отступать. Их два силуэта словно слились в один, окутанный общим, золотистым сиянием. Легенда работала.

— Идите! — крикнул профессор. — Скорее!

Синдбад сделал шаг в сияющий туннель, увлекая за собой Фатиму. Последнее, что он увидел — расширенные от восторга и слёз глаза профессора и вспышку ослепительного, всепоглощающего света. Мир исчез.

...Жар. Солёный ветер. Пронзительный крик чаек.

Он упал на колени, чувствуя под пальцами горячий, рассыпчатый песок. Знакомый песок. Где-то рядом лениво плескались волны, и этот звук был слаще любой музыки.

— Фатима? — его голос сорвался, в нём было больше страха, чем за всё время их приключений. А что, если она…

— Здесь... — тихий шёпот донёсся справа.

Она лежала на песке, сжимая в дрожащих пальцах обрывок своей современной куртки — единственное, что не выдержало перехода. Её лицо было бледным, в глазах стоял испуг, но когда она подняла их на Синдбада, он увидел в них то же, что и в подвале — безграничную решимость. Она была здесь. Она была цела.

Он помог ей подняться. Перед ними расстилалась знакомая, залитая закатным солнцем бухта Басры. У причала, целый и невредимый, будто и не покидал этих вод, качался на волнах его «Аль-Харис». На палубе суетились матросы, готовясь к ночной стоянке.

— Как... — начала Фатима, глядя на этот мир, сошедший со страниц её учебников истории.

— Чудом, — прервал её Синдбад. Он не стал говорить о легендах и резонансе душ. Для него это и было чудо. Он поднял руку, показывая на багровое закатное небо, на котором уже проступали первые, самые яркие звёзды. — Разве не говорил я тебе? Аллах милостив к тем, кто смело идёт за своей судьбой.

Она посмотрела на него, потом на оживлённый, шумный, пахнущий пряностями и смолой порт. И рассмеялась. В этом смехе звучали отголоски её мира, её будущего, которое она оставила позади — звонкие, чистые, как колокольчики на багдадских базарах.

— Значит, теперь это и мой дом?

Синдбад нежно взял её лицо в свои сильные, мозолистые ладони. Где-то за спиной кричали грузчики, переругивались торговцы, пахло дымом кальянов и жареным мясом. Это было настоящее. Их настоящее.

— Дом — это не место, о моя душа, — сказал он, глядя в её глаза, в которых отражались и закатное солнце, и первые звёзды. — Дом — это там, где бьётся одно сердце на двоих.

Эпилог

Прошло полгода.

«Аль-Харис» скользил по лазурным водам Индийского океана. Ветер весело играл в парусах. Синдбад стоял у штурвала, но смотрел не на море. Он смотрел на неё.

Фатима, одетая в лёгкие шёлковые шаровары и свободную рубаху, сидела на палубе, склонившись над старинной картой. Но в руках у неё был не циркуль, а угольный карандаш. Она не просто изучала карту. Она её исправляла. Она наносила на неё новые острова, отмечала рифы, которые не были известны картографам Басры, и делала пометки на полях — не на арабском, а на своём, английском языке. Её знания из будущего, наложенные на опыт Синдбада, делали их плавания невероятно успешными и безопасными.

Она стала не просто его женой. Она стала его штурманом, его советником, его правой рукой. Его команде, поначалу отнёсшейся к ней с недоверием, пришлось признать, что эта странная женщина из-за моря видит дальше и знает больше любого из них.

Она подняла голову и, почувствовав его взгляд, улыбнулась.

— Что ты так смотришь, капитан? Боишься, что я уведу твой корабль к каким-нибудь новым Вратам Времени?

— Я боюсь лишь одного, — ответил он, подходя к ней. — Что однажды я проснусь, и всё это окажется лишь сном, который приснился старому мореходу.

Она встала и прижалась к нему.

— Тогда нам придётся сделать этот сон таким ярким, чтобы он был реальнее любой яви, — прошептала она.

И когда их лодка позже отчалила к «Аль-Харису» от берега очередного райского острова, даже старые морские волки, видавшие всякое, не смогли сдержать улыбки, глядя на своего капитана и его странную, умную, отважную жену. Они не могли сказать, отчего вдруг на глазах у них выступили слёзы, но в глубине души каждый из них знал: они были свидетелями не просто очередного путешествия Синдбада. Они были свидетелями его главной, самой невероятной сказки. Сказки, которая только начиналась.