Синяя луна

Катя сидела на жестком сиденье автобуса, глядя в запотевшее окно. За стеклом мелькали голые ветви деревьев, покрытые инеем, а дорога, петляя между холмами, вела к санаторию «Заря». Врач посоветовал это место после её нервного срыва — «тишина, свежий воздух, восстановление». Катя сжимала в руках потрепанную сумку, чувствуя, как внутри неё всё ещё дрожит что-то хрупкое, готовое развалиться от малейшего толчка.

Санаторий встретил её тишиной. Здание, выстроенное в советском стиле — массивное, с колоннами и облупившейся штукатуркой, — выглядело так, будто время здесь остановилось. В холле пахло старым деревом и чем-то сладковатым, как застарелая карамель. Администратор, пожилая женщина с неподвижным лицом, вручила Кате ключ от комнаты 317. «Третий этаж, направо по коридору», — сказала она, не глядя в глаза.

Катя поднялась по скрипучей лестнице. Коридоры были длинными, с выцветшими обоями и тусклыми лампами, гудящими, как насекомые. Дверь с табличкой «317» выглядела новее остальных, словно её только что покрасили. Внутри — кровать с металлической сеткой, стол, зеркало над раковиной и окно с видом на заснеженный лес. Всё слишком чистое, слишком идеальное. Катя попыталась найти план этажа на стене, но комнаты 317 на нём не было.

Первые дни прошли спокойно. Катя ходила на процедуры, ела пресную кашу в столовой, слушала, как другие гости — в основном пожилые — жалуются на здоровье. Но что-то было не так. Часы в её комнате отставали. Она замечала это, когда возвращалась с ужина: стрелки показывали то же время, что и утром. Еда, которую она оставляла на столе, не портилась — даже хлеб оставался мягким через два дня. А ещё она не могла вспомнить, что делала ночью. Засыпала — и проваливалась в пустоту, как будто кто-то стирал её воспоминания.

На третий день она заметила зеркало. В нём отражалась её комната, но иногда — уголком глаза — Катя видела другую обстановку: старый шкаф, которого не было, или занавески с цветочным узором вместо её серых штор. Она пыталась заговорить с соседями, но те уклончиво отвечали: «Тут давно никто не жил в 317-й». Один старик, сидящий в холле с газетой, пробормотал: «Не задерживайся там после заката», — и тут же замолчал, словно пожалел о сказанном.

На четвёртую ночь Катя нашла дневник. Он лежал под кроватью, в пыльной щели, куда она случайно уронила расчёску. Потрёпанный, с пожелтевшими страницами, он был исписан неровным почерком. Первая запись гласила: «Если ты это читаешь — ты уже здесь. Не засыпай после полуночи, иначе ОНИ придут». Дальше страницы были пустыми, кроме последней: «Я забыла, зачем я здесь. И теперь я — часть этого».

Катя почувствовала, как холод пробежал по спине. Она посмотрела на часы — 23:40. Сердце заколотилось. Она решила не спать. Села на кровать, вцепившись в дневник, и стала ждать. Ровно в полночь свет в комнате мигнул. Из коридора донёсся звук — тихий, но отчётливый, как будто кто-то скрёбся в дверь. Потом — крики. Они доносились из всех номеров сразу: приглушённые, надрывные, полные ужаса. Катя вскочила, распахнула дверь и выбежала в коридор.

Там было пусто. Коридор тянулся бесконечно, лампы мигали, отбрасывая тени на стены. Крик продолжался, но ни одна дверь не открылась. Никто не вышел. Катя постучала в соседнюю комнату — тишина. Она толкнула дверь — заперто. Крики становились громче, но теперь они звучали не из комнат, а из её собственной головы.

Вернувшись в 317-ю, она заметила, что зеркало изменилось. В нём отражалась не её комната, а больничная палата: белые стены, капельница, кровать с ремнями. На кровати лежала она сама — бледная, с закрытыми глазами, подключённая к аппаратам. Катя закричала, но звук утонул в тишине. Она отвернулась от зеркала, но образ остался в её сознании, словно выжженный.

Дни слились в одно. Катя перестала различать утро и ночь. Она пыталась не спать после полуночи, но усталость брала своё. Каждую ночь она видела сны — или это были не сны? — где она бродила по санаторию, но он был другим: стены текли, как воск, а лица гостей превращались в маски без глаз. Дневник лежал на столе, и в нём появлялись новые записи, хотя Катя клялась, что не писала их. «Ты забыла. Ты всегда забываешь», — гласила одна из них.

Она начала понимать. Санаторий не был реальным. Это была ловушка её разума, место, где она застряла после… чего? Она пыталась вспомнить. Обрывки приходили в голове: боль, таблетки, ванна, кровь. Попытка суицида. Она не умерла, но и не жила. Она была в коме, а комната 317 — это граница, где её сознание решало, вернуться или сдаться.

Катя начала бороться. Она писала в дневнике: «Я хочу жить. Я должна вспомнить». Она повторяла это, как мантру, сидя перед зеркалом, где её отражение иногда шептало: «Останься». Она перестала ходить на процедуры, перестала говорить с гостями, которые, как она теперь понимала, были лишь тенями её страхов. Они не выходили из комнат после заката, потому что были заперты в своих собственных циклах — бесконечных повторах их боли.

Однажды ночью, когда крики снова заполнили коридор, Катя решилась. Она вышла из комнаты и пошла к лестнице, ведущей вниз. Но лестница не заканчивалась. Она спускалась, спускалась, пока не оказалась в холле, который был точной копией её комнаты 317. Зеркало висело на стене, и в нём она увидела себя — не ту, что лежала в коме, а ту, что стояла здесь, с дневником в руках. Отражение улыбнулось и сказало: «Ты вспомнила».

Катя закрыла глаза. Она вспомнила всё: боль, одиночество, момент, когда она решила, что жизнь не стоит того. Но теперь она хотела вернуться. Она открыла глаза — и оказалась в больничной палате. Трубки, мониторы, запах антисептика. Она слышала голоса врачей, но не могла пошевелиться. Её тело было тяжёлым, но разум — ясным. Она боролась.

Прошёл месяц. Катя открыла глаза в той же палате. Врачи говорили, что её случай — чудо. Она медленно восстанавливалась, училась заново ходить, говорить. Но иногда, засыпая, она видела комнату 317. Зеркало. Дневник. И голос, шепчущий: «Ты всё ещё здесь».

Была ли она свободна? Или санаторий всё ещё ждал её, спрятанный в уголке разума? Катя не знала. Но каждый день она повторяла себе: «Я выбралась. Я жива». И надеялась, что это правда.