Сияние

Олег Игнатьевич Краснов был образцовым строителем коммунизма: перевыполнял план и до седьмого пота трудился на субботниках, смело выступал на партийных собраниях с критикой и рациональными предложениями, ночами выходил на патруль народным дружинником, умело и точно цитировал Сталина и тезисы последнего партийного съезда. В своём техбюро он всегда был на виду, и его фото висело на доске почёта годами. Но была в нём одна небольшая червоточина...

В глубине души он люто, бешено ненавидел коммуняк, кровавую гэбню и товарища Иосифа Виссарионовича Сталина лично и всячески стремился их уничтожить.

Корень этого чудовищного лицемерия крылся в его антинародном, буржуазном происхождении. Родом Олег Игнатьевич был из московского первогильдейского купечества, успел окончить лучшее из столичных реальных училищ и даже жениться на благородной девице Ксении Ильиничне Уваровой, как жахнула Революция, и страна занялась пожаром Гражданской войны. И всё же чета Красновых выжила, хоть и лишилась всего фамильного имущества, но главное было сделано – новые имена, новые паспорта, новое пролетарское происхождение и уплотнённая однокомнатная квартира на окраине Москвы, где кроме них были расквартированы девять революционных матросов.

Он стал инженером-чертёжником на заводе, она – учительницей литературы и русского языка в школе-интернате. Было очень тяжело, особенно первые, военные годы, но, как, к своему немалому удовлетворению, обнаружил Олег Игнатьевич, обезопасить себя было довольно просто. Достаточно было всегда находиться в курсе текущих политических установок Партии, не выделываться перед соседями и даже немного доносительствовать самому – ровно настолько, чтобы проявлять пролетарскую бдительность на местах. Получалось у него замечательно, а с началом НЭП он даже начал подумывать, что и в государстве большевиков можно жить по-человечески, но крещенскими морозами грянула реакция – частные лавочки прикрыли, по городу прокатилась волна арестов. Наступил суровый 1926 год.

Тут-то и прорвалось, где тонко. Ксении Ильиничне приходилось куда как сложнее мужа. В отличие от него, в ней буквально проступала порода. Если в Олеге Игнатьевиче поколения купцов закрепили ухватистость, житейскую дальнозоркость и искусство адаптироваться к любому общественному устройству, то потомственной дворянке так и не удалось изжить из себя ни особую стать, ни утончённое изящество духа, ни интеллигентную манеру общения. Отчасти её спасало то, что она была учительницей, и учительницей не чего-нибудь, а русского языка и литературы, так что вынужденное знакомство с проклятым культурным наследием царизма делало её в чужих глазах скорее невольною жертвою выбранной профессии, чем сознательным носителем чуждых и опасных для Советской Родины идеалов. К тому же мужем её был ни кто-нибудь, а товарищ Краснов – трудовик, передовик, большевик, который бы уж точно раскусил врага народа в собственной жене, будь оно так.

И всё же чему быть, того не миновать. Ксению Ильиничну выдали её собственные ученики, будущий оплот и гордость Страны Советов. Незамутнённые никакой иной идеологией и моралью, кроме большевистских, они насквозь видели всех своих учителей. Стоило их учительнице поднять довольно опасную во всех отношениях тему народничества, как детишки всем своим обострённым пролетарским чутьём уловили, с какой трудно скрываемой симпатией Ксения Ильинична освещала тему хождения дворянства в народ – всех этих палачей Революции и извечных угнетателей крестьянства. Донос «куда следует» не заставил себя ждать, как не заставила себя ждать неизбежная расплата за проявленную неосторожность.

В тот же день, тёплым майским вечером её увезли. Всё произошло на глазах самого Краснова. Стук в дверь, суровые мужчины в кожанках, десять минут на сборы, прощальный взгляд супруги – испуганный и обречённый. Она сразу поняла то, с чем он не смирился до сих пор: они больше никогда не увидятся. Только призвав всё своё спокойствие, с каменной невозмутимостью он заявил пришедшим, что это какая-то ошибка и что его жена – член партии и преданный большевистскому делу товарищ. «Проверим», – сухо бросил чекист. Все вышли, и красноармеец захлопнул парадную дверь. Вдруг стало тихо и пусто...

Ксения Ильинична была на третьем месяце беременности. Как он ни старался, ни напрягал обширные партийные связи, он ничего не узнал о её дальней судьбе. Впрочем, судьба её была предсказуема: вырванное под пытками признание и расстрел.

Под самого Олега Игнатьевича ещё долго копали, но тут им ничего не светило. Он был настолько матёрым волком, что ни словом, ни делом не выдал бесконечной ненависти и злобы, пылавшей в его сердце. Напротив, только усилил маскировку. С поразительным энтузиазмом брался он всё за новые задания, взваливал на себя новые общественные и партийные функции, чтобы, подобно Сизифу, закатить на самую вершину горы глыбу своего безбрежного желания стереть с лица земли Советский Союз и сбросить её на тех, кто окажется внизу. Отчаянно рвался он во власть, ибо только так он видел возможность отомстить тем, кто исковеркал его жизнь и отнял самое дорогое. В случае товарища Краснова большевики получили самого настоящего Врага Народа, затаившегося перед прыжком тигра-людоеда.

Всякий раз, когда врагом народа объявляли очередного партийного деятеля, в особенности, если тот был старым большевиком и революционером, Олег Игнатьевич исступлённо плясал в пустой квартире, благо красных матросов он успешно выселил двумя годами ранее, и подыгрывал себе на аккордеоне. Когда приходили соседи и спрашивали, что у него за праздник, он честно и открыто заявлял: «Ура, товарищи! Очередную мразь расстреляли!»

Прошло двенадцать лет. В своём техбюро Краснов вырос до начальника проектного департамента, возглавил местную же партийную организацию, и лето тридцать восьмого года встретил во всеоружии, обласканный московской правящей верхушкой. Очередное усиление репрессий, когда партийную номенклатуру выкашивали, будто косой, давало ему реальный шанс подтянуться повыше – на освободившиеся места. Ненависть к коммунистам пылала в нём так неистово, что его глаза буквально светились демоническим красным светом. Все, кто видел это, особенно на партийных собраниях, перешёптывались «Вот ведь большевик! Даже глаза горят!» А Олег Игнатьевич пристально вглядывался в их лица и решал, на кого ещё написать в НКВД, кого ещё отправить чудовищу в глотку, чтобы скорее оно подавилось собственными ублюдочными чадами и сдохло.

Пятнадцатое июня он запомнил очень хорошо. В тот день, перед обедом, нагрянула к ним проверка: НКВДшники при полном параде – чёрные кожанки, синие галифе с малиновыми лампасами, начищенные до блеска хромовые сапоги, вместо винтовок чудо советской оружейной мысли – автоматы ППД-38.

Среди них выделялся лысоватый мужичок в очках, в белом халате, державший перед собой какой-то приборчик с антеннами. Физиономия очкарика показалась Краснову смутно знакомой, но вот где он мог его видеть – чёрт его знает. Может, на каком-то банкете в Кремле или Дворце Советов. Сотрудников, включая руководство, выстроили в ряд, и «учёный», так про себя окрестил его Краснов, стал по очереди обследовать конструкторов, поднося к их головам антенны прибора и сверяясь со шкалой датчика, висевшего у него на груди.

Вот он подносит антенну к лицу ведущего чертёжника и опускает глаза на датчик. Стрелка едва отклоняется от центра шкалы влево.

– Норма, – бормочет он и переход к следующему.

– Норма. Норма. Хорошо. Хорошо, товарищ. Очень хорошо, поздравляю.

– Плохо, – он поднимает глаза с индикатора на раскрасневшегося от волнения конструктора. Стрелка в середине правой половины шкалы.

Двое автоматчиков тут же хватают конструктора под ручки и уводят из комнаты. Сотрудники начинают усиленно обливаться потом и стучать от страха зубами.

– Что за чертовщина? – думает Олег Игнатьевич. Впрочем, он тут же успокаивает себя. Ему-то бояться нечего. Он и так уже создал себе отличное прикрытие в виде образа идеального большевика, к тому же связи. Связи-то у него какие!

Забирают ещё двух сотрудников с «плохими показателями».

Наконец очередь доходит до него. Антенны поднесены. Учёный смотрит на стрелку. Олег Игнатьевич смотрит на стрелку. Комиссар из-за плеча учёного тоже смотрит на стрелку.

Стрелка вздрагивает, начинает ползти влево. «Уф», – поздравляет себя Краснов. «Получили, мрази?» Тут стрелка резко, без предупреждения кидается обратно к нулевой отметке и с разгона врезается о правый ограничитель шкалы и бьётся об него, как припадочная, пока не выламывает проволочку и юркает куда-то за пределы шкалы, вглубь бакелитового корпуса прибора.

С вытаращенными глазами все проверяющие, включая комиссара и учёного, накидываются на озадаченного Олега Игнатьевича и долго, с упоением мутузят его сапогами и прикладами, а шеренга его коллег и подчинённых стоит по стойке смирно и даже не шелохнётся...

В сознание Олег Игнатьевич окончательно пришёл уже в кабинете следователя, обнаружив себя крепко прикрученным к стулу, с кляпом во рту. Судя по вкусу, кляп был импровизированным и ранее использовался в качестве тряпки для доски. Сама доска занимала видное место рядом со столом, и давешний учёный увлечённо выписывал на ней какие-то формулы, бормоча себе под нос.

Следователь, бородатый мужчина в пенсне, неуловимо похожий на железного Феликса, но всё же моложе, барабанил карандашом по зелёному сукну столешницы.

– Бредятина какая-то получается, товарищ Юрский, – обратился он к учёному. – За него уже кто только не заступался. Мне пол-Москвы позвонили. Все как один талдычат, что Краснов, де, настоящий большевик-ленинец, передовик, активист и уж никак не враг народа и не вредитель. Получается, этот ваш прибор нас в заблуждение ввёл. Может, он дефектный, и другие задержанные тоже никакие не вредители... А может, вы сам у нас вредитель?

– Антон Павлович, – Юрский протёр очки платочком и неспешно водрузил себе на нос: – Я, простите, категорически возражаю против такой постановки вопроса. И вы, и я – оба проверены детектором. К чему эти подозрения?

– Я вот никак в толк не возьму, как эта штука со стрелкой работает. Может, вы мне растолкуете как-нибудь попонятнее?

– Что ж, попробую, дабы развеять ваши сомнения насчёт эффективности нашего изобретения, – учёный сменил тон на лекторский. – Как вам, надеюсь, известно, мыслительные процессы протекают в мозге. Я слышу, например, как ваш мозг сейчас скрипит от натуги. Так вот, мышление имеет электрохимическую природу. Мы, учёные, можем зафиксировать электромагнитное излучение человеческого мозга. Это как радио. По-научному это называется альфа-ритмы, бета-ритмы, ну и так далее по алфавиту. Греческому, естественно. Так вот, нас интересуют в первую очередь гамма-ритм, который, как мы предполагаем, отвечает за сознательное мышление... Я вижу, у вас вопрос, Антон.

– Что это за ритм такой?

– Ну вы вот по столу карандашом барабаните? Это ритм. В голове тоже стоит такой барабанчик. Человек думает – барабанчик стучит. Как в заводной игрушке.

– Хех! Чего только не узнаешь! – обрадовался следователь, уловив доступную его пониманию аналогию.

– Так вот, всякий ритм можно разложить на составные гармоники. Тут, я боюсь, простой аналогии не подобрать. Но смысл я до вас попробую донести. Идеология определяет мышление. Одинаковая идеология – одинаковый ход мыслей и, следовательно, одинаковый гамма-ритм. Гамма-ритм мозга двух большевиков полностью совпадает по ряду основных гармоник. Отличия есть, но мы научились точно определять, большевик человек или нет. И даже больше, гамма-ритмы двух врагов народа так же одинаковы. Это позволило нам создать прибор со шкалой, на одной стороне которой идеальный коммунист, а на другой – отъявленная буржуазная мразь и белогвардейская мразота.

– Вот он, – учёный ткнул пальцем в сторону ничем не выдававшего своё пробуждение Краснова: – Скрытый вредитель и враг народа, всеми фибрами души ненавидящий завоевания Октября.

– Но он же...

– Социальная мимикрия! – воскликнул Юрский. – Вам ли не знать, как они коварны в своём притворстве. Но мы-то их насквозь видим. Больше не надо этих допросов, доносов, пыток. Человек может ошибаться. Прибор – никогда. Представьте, Антон Павлович, как задышится легко и свободно, когда через мелкое сито протрусят весь наш народ, чтобы отделить зёрна от плевел.

– А товарищ Сталин? – почти шёпотом спросил Следователь.

– Что Сталин?

– Его тоже этим прибором...

– И его тоже. Всё у товарища Сталина хорошо, не сомневайтесь.

– Зашкалило?

– Нееет, – потянул Юрский. – Но есть один человек, от которого прибор зашкаливает влево. Есть такой человек.

Он показал мелком на Краснова:

– Природе суждено было уравновесить это буржуазное чудовище настоящим ангелом коммунизма. Кто бы мог подумать, что самая глубокая вера в победу мировой революции горит не в душе Вождя народов, а в самой обычной девочке.

– Девочке? – следователь привычно схватил карандаш и блокнот. – Что за девочка?

– Оленька, – с теплотой и любовью в голосе ответил Юрский. – Мы нашли её совершенно случайно. Я бы назвал это чудом, если бы верил в чудеса. Но я материалист и верю в теорию малых чисел, так что нам удалось реализовать ничтожно малый шанс. Так вот, Оленька настолько сознательная, настолько преданная партии, что прибор просто не способен определить её уровень. Он выше девяти тысяч, а дальше наша шкала не простирается.

– И что? Какой прок от этой вашей девочки? – Антон Павлович хмыкнул и с явной издёвкой повторил «ангел коммунизма».

– Прок от Оленьки самый что ни на есть очевидный. Детектор – это, по сути своей, приёмник мысли. Мы же идём дальше. Мы создаём излучатель мысли. Если бы вы знали, что за море электромагнитных волн бушует вокруг нас. Резонанс Шумана! Рождённый в грозовых облаках, он опоясывает всю планету гигантским покрывалом стоячей волны, – разошёлся Юрский, забыв, что следователю не хватит образования, чтобы понять его, но Краснову как раз образования хватало. – Частоты этого резонанса совпадают с основными ритмами человеческого мозга. Через сеть мощных ретрансляторов Всесоюзного радио мы сможем встроиться в эту волну и передавать по всему миру!

– Что передавать?

– Коммунизм!

– Так они же русского не разумеют!

Учёный рассмеялся, но ничего не ответил. Вместо этого он повернулся к доске, к своим формулам.

– Ладно, поболтали и славно, – подытожил Антон Павлович. – Раз прибор не ошибается, а вы за это ручаетесь лично, то Краснов и вправду враг народа. Завтра же расстреляем.

– Не расстреливайте, – прервал его Юрский.

– Как это?

– В расстрелах скоро не будет нужды. Я вас уверяю. Мы всех перевоспитаем. Приборы уже в разработке. И мне очень будет нужен такой вот крепкий орешек, как Краснов... Так ведь, Олег Игнатьевич? Я ведь и для вас рассказывал. Ну же, выше нос! Вы нас давно уже слушаете.

Краснов поднял на Юрского глаза. Тот приветливо улыбался. Шагнув к нему, учёный освободил его рот от кляпа. Олег Игнатьевич молчал.

– Ну же, незачем больше скрывать своё враждебное мировоззрение. Ваша вина уже установлена. Облегчите душу.

Прочистив горло надсадным кашлем, Краснов пристально взглянул в глаза Юрскому и выдал:

– Кирилл, ну какой ты к чертям учёный. Ты же Первозванцеву радиотехнику только с пятого раза смог сдать! Тебе напомнить, как тебя из реального на втором году выставили за академический дебилизм?

– ФФФУУУУ! – выдохнул Юрский и тут же вернул кляп туда, откуда взял – в рот Краснову. – Вот ведь вражина! Клевета на клевете. Лишь бы опозорить советскую науку!

И, уже наклонившись к уху Олега Игнатьевича, добавил:

– Я с тобой лично разберусь, купчишка ты недобитый. Всё тебе припомню. Буду тебе мозг намагничивать, пока ты у меня Интернационал не запоёшь. С выражением!

– Спасибо за предоставленную доску, – обратился он к следователю. – Люблю, знаете ли, на досуге дифференциальные вычисления. Ну, мне пора в лабораторию.

– Не за что, – кивнул Антон Павлович. – Всего хорошего, товарищ Юрский. За Краснова не беспокойтесь. Сохраним для опытов.

Оживлённо переговариваясь, они вышли. Олег Игнатьевич напряг зрение. На доске был выписан ряд Бюрмана-Лагранжа. Так и есть. Две ошибки, которые и гимназисту-то сделать было бы стыдно. «Горбатого могила исправит», – усмехнулся он и покачал головой.

В комнату вошли двое красноармейцев и унесли его вместе со стулом – для безопасности. Про Краснова уже пошёл слушок, будто слюна у него ядовитая, а сам он человека голыми руками разрывает. Простые красноармейцы растолковали показания прибора по-своему, по-крестьянски. Империалистический вурдалак не возражал против столь явных преувеличений – отрешившись от происходившего, Краснов сконцентрировал свою лютую ненависть в яркий шар в центре черепа, чтобы придать ей законченную, идеальную форму.