Скандинавская мифология фанфикшен

Библиотека Иггдрасиль была не просто моим домом. Она была моим телом. Её бесконечные залы, вырезанные в сердцевине Мирового Древа, простирались, как система кровеносных сосудов, по которым вместо крови текли реки знаний. Своды из переплетённых живых корней поглощали каждый лишний звук, создавая ту самую, звенящую тишину, которую так ценят истинные искатели. Воздух, густой от запаха векового воска, высохших чернил и древесной смолы, был моим дыханием. Я, Мимир, был душой этого места. Каждый фолиант на полках – от примитивных глиняных табличек до свитков, светящихся магическим светом, – был частью моего сознания. Я не просто хранил знания; я чувствовал их, как собственные воспоминания.

Сегодня в этом дыхании ощущался знакомый, едкий привкус – предвестие хаоса. Он шёл.

Он появился не из тени, а из самой идеи беспорядка. Однажды аккуратный ряд фолиантов в Зале Невысказанных Истин вдруг оказался слегка смещённым, и в этом смещении, в самой геометрии беспорядка, материализовался Локи.

«Мимир, старый мудрец! – его голос, бархатный и острый, как лезвие, завернутое в шёлк, разрезал благоговейную тишину. – Как поживает коллекция застывших мыслей? Всё ещё веришь, что истину можно заключить в переплёт?»

Я не отвечаю словами. Я позволил странице в ближайшем фолианте самостоятельно перелистнуться с тихим шелестом. «Некоторые истины просыпаются лишь тогда, когда их тревожат, Локи. Как и ты.»

Он рассмеялся, и звук этот был похож на треск ломающегося пера. «О, я не тревожу. Я опыляю! Без меня ваши драгоценные знания так и остались бы бесплодным набором букв!» Он скользнул между стеллажами, его плащ цвета заката над бурным морем сливался с тенями. «"Генеалогия Ванских Родов"... Усыпляет быстрее, чем песнь великанши. А вот это... Зал Подземного Океана. Здесь пахнет самой древней правдой. Солёной, как слёзы, и тяжёлой, как вода на дне мира.»

Именно там он и нашёл её. Мою юную помощницу, Лив. Она сидела за дубовым столом, реставрируя ветхий том «Хроник Глубинных Течений», и в её руках лежало нечто, чего в моих каталогах не значилось. Крупная, в ладонь величиной, потускневшая чешуя, покрытая сложными узорами, словно картой неведомых океанских путей. От неё исходила аура безмолвной, древней скорби.

Локи замер, и все его напускное веселье испарилось, как пар от дыхания на ледяном стекле. «Так вот где ты запряталась, – прошептал он, и в его голосе не было ни насмешки, ни игры. – Последняя весточка. Последняя немота.»

Лив вздрогнула и подняла на него глаза. «Вы... вы знаете, что это?»

«Знаю? Дитя моё, я чувствую это здесь, – он прижал руку к собственной груди. – Это чешуя моего сына. Ёрмунганда. Мирового Змея.» Он медленно подошёл, его взгляд приковался к находке. «Мы, боги, очень изобретательны в наказаниях. Когда хотим избавиться от чего-то слишком большого, слишком страшного, слишком... неудобного. Убить? Банально. Заточить в темницу? Предсказуемо. Но моего сына... О, моего сына они сделали вечным стражем его собственной тюрьмы.»

«Это знание приносит лишь боль, Локи, – обратился я к нему напрямую, позволив своим словам возникнуть в его сознании. – Зачем ворошить это?»

Локи поднял взгляд, будто обращаясь к самому воздуху. «Потому что ты, о Мудрейший, хранишь всё, кроме самой горькой правды! Ты собираешь летописи побед, но игнорируешь цену поражений! Ты вносишь в каталоги каждый заклинательный шепот, но не слышишь самого громкого крика – крика тишины!»

Он снова посмотрел на Лив, и его глаза горели странным, почти одержимым огнём.

«Представь, девочка. Быть настолько огромным, что твоё тело становится границей мира. Быть настолько сильным, что твоё единственное предназначение – не использовать эту силу. Ты – и замок, и ключ, и дверь. Вечность, проведённая в объятиях самого себя. Разве это не самая изощрённая пытка, которую только могло придумать божественное "правосудие"?»

«Они называют его чудовищем, – продолжил он, его голос стал тише, но от этого лишь мощнее. – Но что такое чудовище, как не нечто, не вписывающееся в чей-то порядок? Ёрмунганд не родился чудовищем. Его сделали им. Сначала – страхом, потом – пророчеством, и наконец – этой изящной, бесконечной цепью из собственного тела.»

«Порядок требует жертв, Локи. Хрупкость Мидгарда...» – начал я, но он резко оборвал меня.

«Не начинай, Мимир! Не прячься за эту удобную догму! Порядок требует не жертв, а козлов отпущения! И этот "порядок" ослепил даже тебя! Ты, который должен видеть корни всего сущего! Ты видишь Древо, но не видишь червя, точащего его основание – и этот червь не Нидхёгг, а наше собственное лицемерие!»

Он выпрямился, и его взгляд скользнул по бесконечным рядам книг.

«Во всех этих фолиантах – летописи побед, гимны героям, законы мироздания. Но ни в одном нет правды о цене, которую заплатили те, кто стал строительным материалом для этого великолепного здания. Эта чешуя... – он указал на находку дрогнувшей рукой, – это единственная непрочитанная страница. Единственная неприукрашенная истина во всей твоей библиотеке. Она – живое опровержение всего, что здесь написано.»

Лив молчала, завороженная. В её руке чешуя казалась тяжелее свинца.

«Я не стану просить тебя отдать её, – голос Локи снова изменился, стал почти обыденным, уставшим. – Потому что некоторые истины должны оставаться тихими. Не для использования, не для споров. Не для того, чтобы стать ещё одной главой в чьём-то трактате. Просто... чтобы быть. Чтобы кто-то знал.»

Он повернулся, чтобы уйти, но на пороге Зала Глубин остановился.

«Когда-нибудь, Мимир, – сказал он, не глядя на меня, – ты поймёшь, что величайшие тайны хранятся не в самых древних книгах, а в самых молчаливых артефактах. Эта чешуя... она хранит больше мудрости, чем все твои свитки о судьбах мира. Потому что она – сама судьба. Не записанная, а прожитая.»

И он исчез. Не растворился, а словно стал частью тишины, которая после его ухода зазвучала по-новому – насыщенной, глубокой, полной смыслов, которые невозможно выразить словами.

Лив посмотрела на чешую, потом на пустое место, где только что стоял бог. «Он... он плакал?» – тихо спросила она.

«Нет, – ответил я, и мои слова прозвучали лишь в её сознании. – Но он позволил нам услышать плач, который длится вечность. И в этом, возможно, его величайшая и самая страшная искренность.»

И впервые за все века существования библиотеки мне показалось, что я, Всезнающий Мимир, наконец-то прочёл страницу, которой до сих пор не существовало. Страницу о цене порядка, написанную на языке самой одинокой боли в мироздании…