Сказание о принцессе Виктории

Во времена, когда леса ещё говорили шорохами древних песен, а озёра хранили в глубинах отражения забытых лиц, в королевстве Маховия жила-проживала принцесса Виктория. Она родилась в Златограде, одном из древнейших городов Маховии. Её рождение было отмечено знаком — не звезда на небе зажглась, не радуга на полях вспыхнула, а в комнате младенца погасли все свечи. Молча. Одновременно.

Старые феи шептались о проклятии Мари-Мораны — тени смерти, что касалась живого мира лишь сквозь прикосновение. И потому Виктория, хоть и росла среди шелков, золота и роскоши, жила в одиночестве. Её руки с младенчества прятали в перчатки, сотканные из чар фей и волос единорогов, что уже само по себе было неудобно и слегка щекотно.

Всё в её жизни было оберегом: комнату охраняли амулеты, слуги не приближались ближе, чем на шаг, а её мать — королева Ядвига — целовала дочь в воздух. Не в щёку. Нет. В пространство рядом. Словно боялась, что собственная кровь может обратить её в прах.

Её отец, король Болеслав, был другим. Высокий, с тяжёлым взглядом и шикарной бородой, в которой прятались седые нити. Он был человеком долга. Он не кричал. Он смотрел — и этого хватало. Болеслав был воином старой школы, родом из плоти битв и стали. В его глазах — отголоски прошедших сражений, в его походке — неспешная уверенность. Он сажал Викторию к себе на колени, читая ей древние летописи, водя пальцем по пожелтевшим страницам. Но с годами его объятия стали осторожными, а потом и вовсе исчезли. Он знал: дочь может убить его случайно. И всё же в глазах короля жила боль — не от страха, а от того, что он не мог защитить её от самой себя.

Но Виктория была не тем, кто покорно сидит в башне. В её груди билось сердце странницы, охотницы на чудовищ, предводительницы бунтов и коллекционерки глупых решений. Она мечтала выйти за стены, где не воздух дышит тишиной, а ветер поёт сказки. И потому, в ночь, когда луна разрезала небо, как нож — пирог, она ушла.

Сбежала — босиком по росе, с узлом за плечами, с картой, украденной из королевской библиотеки, и гусём. Гусь присоединился сам, никто его не звал. Он клюнул Викторию в колено, а она назвала его Боевой Гусь №1 и посчитала это знаком. Птица сопровождала её, будто в ней жила мудрость всех болот и озёр.

Королевство Маховия не прощало беглецов. Земля здесь жила по своим законам: тропы менялись местами, деревья могли обернуться бабками, а ручьи — ртами. Ведь сама Маховия была живым существом — обидчивым, непредсказуемым, но всё же хранящим своих.

Виктория шла. Сквозь сумеречные рощи, по тропинкам, заросшим мхом, среди голосов, шепчущих на неизвестных языках. Её шаги были полны решимости, несмотря на страх. Ведь впервые в жизни она принадлежала только себе. Боевой Гусь №1 шёл рядом, с видом, будто это он ведёт экспедицию. Порой он гоготал, и гогот его звучал, как философия — бессмысленно, но внушительно.

Они ночевали у костров, разведённых под ветвями деревьев, что смотрели на них, как на сказку, забывшую, чем она должна закончиться. Виктория рассказывала себе сказки перед сном — о девушке, что касалась людей и превращала их в звёзды. И однажды — в долине, где росли синие папоротники, и воздух был сладок, как липовый мёд, — они встретили ведьму.

— Ты из тех, что носят смерть, — сказала ведьма, глядя на перчатки Виктории. У неё были глаза цвета пепла и голос, будто шелест сухих листьев.

— Я из тех, кто устал прятаться, — ответила принцесса.

— Тогда снимай их.

— Я не хочу убивать.

— А если всё вокруг и так мертво? — усмехнулась ведьма и исчезла, оставив после себя запах жжёного шалфея и тяжёлую тишину. А ещё — чувство, будто в груди поселилось новое пламя.

Прошло три месяца. О Виктории ходили слухи: кто-то видел, как она вывела из леса потерявшихся жителей деревни, другой — как она отбила у чудища караван с детьми, третий клялся, что она пришла в трактир, выпила медовуху и опрокинула в грязь капитана королевской стражи. Её имя передавалось шёпотом, как заклинание. И каждый, кто слышал эти истории, верил в них, даже если сам не видел.

Принцесса Виктория стала сказкой. Но сказки имеют свойство возвращаться домой. Особенно, когда дом пылает.

Войска королевства разыскивали беглянку. Её исчезновение сочли предательством, её бунт — угрозой. Королева Ядвига велела схватить дочь — живой, если возможно. Мёртвой — если иначе нельзя.

А вот король Болеслав — он молчал. Долго. Он не одобрял приказ жены. И когда остался один, он подошёл к старому окну своей опочивальни, положил руку на холодный камень и произнёс:

— Прости нас, девочка моя. Мы не умели тебя любить иначе.

Когда Виктория узнала о награде за свою голову, она долго молчала. Потом сняла перчатки. И положила их в землю, под синим папоротником, где когда-то говорила с ведьмой.

— Если всё мертво, — прошептала она, — тогда пусть начнётся жизнь.

И пошла в Златоград. Не как принцесса, не как изгнанница. Как шторм.

Родной город встретил её молчанием. Стражи дрожали. Люди прятались. Но никто не мог коснуться её. Никто не смел. Она шла сквозь улицы, словно сама госпожа Смерть решила взглянуть на мир, от которого её прятали.

В тронном зале, где потолки были выше облаков, а воздух пах старой пылью и страхом, её ждала мать. И рядом стоял король Болеслав. Без короны. С мечом, опущенным в землю.

— Ты вернулась, — сказала королева.

— Я пришла закончить это.

— Ты всё ещё носишь мою кровь.

— Кровь — это не приговор.

Она прикоснулась к трону. И тот рассыпался в пепел.

— Всё, что держало меня в заперти, — сказала она, — я разрушу.

Отец молчал. Потом сделал шаг вперёд и... обнял её. Так, как не делал с детства. Смерть не пришла. Потому что он не боялся. Потому что впервые в жизни Виктория чувствовала: её принимают.

И в этот день закончилась старая Маховия. И началась новая. Та, где смерть не была проклятием, а напоминанием жить.

А Боевой Гусь №1 стал её советником. И, возможно, он был самым разумным из всех в её новом королевстве. Он сидел на троне рядом, клевал пергаменты и временами издавал звуки, которые позже считались пророчествами.

Если когда-нибудь ты услышишь сказание о принцессе смертельного прикосновения, знай — она не убивала. Она просто напоминала, как страшно мы боимся свободы. И как она — прекрасна.