Сказка о змеином князе

Бабушке Варе, деду Якову,

деду Коле, бабушкам Маше и Герте

Играет князь лесной с полночными ветрами,

С назревшею грозой, водя её тропами –

Незримыми, нежданными, своими.

От изначального до сих они останутся такими.

(Ольга Гусева)

Свинцово-синее небо пыталось навалиться на спелое пшеничное поле, ветер гонял придорожную пыль. Полевая дорога змеей вилась за горизонт. Летняя предгрозовая духота давила на землю. Марфа и Иван собрали сено в копы[1], накрыли их брезентом, подперев высокими кольями, и теперь возвращались домой на лошади, запряженной в телегу. Все в природе говорило о скором дожде, поэтому мужчина и женщина спешили в деревню, надеясь успеть вернуться домой до того, как небо разверзнется, и стихия обрушится на усталые от жары травы. Вдруг налетел вихрь, всколыхнул вокруг пыль, тут же ударила молния, и раздался рокот грома. Сразу же вниз с неба заколотил град, и повеяло резкой прохладой. Лошадь испугалась, встала на дыбы и понесла. Руки Ивана крепче тисков сжали вожжи, но мужчине не удалось совладать с охваченной безумным страхом кобылой. Кобыла несла, не разбирая дороги, залетела в овраг и перевернулась вместе с телегой. Марфа выпала из телеги и ударилась головой о большой острый камень, а Иван скатился вниз к реке по каменистому склону, и весь был искалечен.

Иван и Марфа приехали в деревню к родителям Марфы из районного города помочь по хозяйству. Их малолетняя дочь Яра, гостившая летом у деда и бабушки, в этот день родителей не дождалась. А спустя несколько дней насыпали Григорий и Зоя, отец и мать Марфы, над дочерью и зятем один большой могильный холм. Провожали их в последний путь всей деревней. Иван был сиротой, поэтому его родичей не было. А блаженный Митька, соседский сын, сказал, что погубил Ивана и Марфу змеиный князь, потому как было у того в привычке повелевать вихрями, грозами и ливнями. А баба Агафья сказала, чтобы Митька прикусил язык и не молол чепухи, что то старые байки, в которые больше никто не верит.

[1] Копа (диал.) – стог

*

Лето только занялось, но уже стояла сильная жара. И яркая молодая зелень из-за нее потемнела, одуванчики во всю белели своими круглыми шапками, а ветер неохотно разносил их семена по округе. В этот жаркий день Яра пошла к лесному озеру, где она любила проводить летние дни, наслаждаясь озерной прохладой и пьяно-пряными запахами лесных трав. Это озеро Яра знала с детства, однажды она увидела его, когда собирала в лесу ягоды со своей бабушкой Зоей, Яра не смогла удержаться и побежала к озеру, хотя бабушка велела ей далеко не отходить. Вода в озере была студеная, чистая и прозрачная. Яре это очень понравилось, и она решила, что теперь это озеро ее. С тех пор Яра приходила к озеру всякий раз, как у неё была свободная минута, особенно нравилось Яре приходить к озеру в летнюю пору.

В этом году Яра закончила школу, и теперь ей предстояло выбрать свой дальнейший путь и поступить в университет. Для этого двоюродная сестра Яры, Софья, которая уже два года как закончила фольклорное отделение филфака и училась в аспирантуре, должна была приехать в деревню, помочь Яре собраться и затем забрать ее в город. Яра училась хорошо, ей нравилось узнавать новое, но жизнь в городе не очень ее привлекала, Яра любила деревню и не хотела покидать ее, хотя бы и на время, но учиться было необходимо. Яра понимала это очень хорошо. И потому как Яра знала наверняка, что, когда закончит учёбу, она вернётся в деревню, разлука с родным местом не огорчала ее.

После смерти Марфы и Ивана Яра стала жить с дедом Гришей и бабушкой Зоей в деревне.

Дед Гриша раньше работал учителем истории в соседнем селе, а бабушка Зоя продавщицей в местном магазине, теперь же оба они уже были на пенсии, хотя Григорий старался подработать на пилораме или у частных домовладельцев, когда это удавалось. Григорий хорошо ладил с деревом, мастерски резал по нему и мог изготавливать из дерева разные вещи – посуду, лари и шкатулки. Иногда он продавал свои изделия на ярмарке, которая проводилась в большом соседнем селе раз в год. Свою внучку Яру дед Григорий очень любил. Яра была ладная, весёлая, добрая. Это дед Григорий ценил выше всего. Когда Яра родилась, Григорий, как взглянул на девочку, сразу понял, какой она будет, и попросил свою дочь Марфу разрешить ему дать имя внучке. Марфа и Иван оказались не против этого. Григорий очень любил историю, особенно начальную историю Руси, а ещё был крепко увлечен древнерусской литературой, особенно ему нравилось «Слово о полку Игореве». Григорий очень ценил образ Ярославны, в ней он видел идеал настоящей, сильной русской женщины. Ему хотелось, чтобы его внучка была похожа на эту древнерусскую княгиню. К сожалению, имени княгини источники не сохранили (ученые располагают только предположениями), зато как ярко сияет в веках ее отчество – Ярославна. Отчеством Григорий внучку называть не стал, хотя такое и встречается[1], а дал ей древнее славянское имя – Ярослава[2], ласково – Яра.

Не чаяла души во внучке и Зоя. Зоя была умна от природы, книги она читала, но не сказать, чтобы много и часто, но ум ее был острый и живой, а ещё мудрый. Зоя любила старые предания и легенды, древние архаичные образы, в силу которых она, хоть и боялась в том признаться, верила. В громе ей слышался гнев Перуна, в поле она ощущала связь с матерью-землей, в лесу – с хранителями леса. И в князя змеиного Зоя тоже верила, хотя о том никому не говорила. Зоя любила деревенский труд и даже время от времени занималась тем, в чем уже не было нужды – пряла лён и ткала из него полотна, а из шерстяных нитей ткала на бёрдо или дощечках пояса, как учила еще ее ее мать, с древними узорами, значение которых Зоя уже позабыла. Этим женским ремеслам Зоя научила и Яру. Всё-таки да пригодится, хоть и время было уже не то. Да и Яре очень нравилось сидеть за прялкой или ткацким станом, вышивать или шить гораздо больше, чем проводить время за уроками или телевизором и интернетом, которым Яра пользовалась, но весьма неохотно и нечасто, только при необходимости. Летом Ярослава любила собирать ягоды в лесу или поле, проводить время в полях, у реки, у своего озера. А еще она очень любила животных и жалела даже насекомых. В школе над Ярой частенько посмеивались, но ей на это было все равно. Она жила в своем, в чем-то чудесном, в чем-то вовсе сказочном, а в чем-то весьма непростом и замкнутом мире, но мир ей этот нравился. Нравилось то, что Яра такая, и Зое, и Григорию, хотя Григорий иногда и опасался, что Яре будет трудно войти в большую современную жизнь, но то, какой была его внучка, его восхищало и умиляло, и он ничего не мог с этим поделать, и ничего не хотел в ней менять. И даже, сам того не осознавая, еще больше прививал Яре древние взгляды и традиции, рассказывая ей так много о жизни Средневековой Руси.

А вот старшей сестре Марфы, тетке Яры, Татьяне такое воспитание племянницы совсем не было по вкусу. Татьяна считала, что дед с бабкой забивают голову Яры если не дурью, то бесполезной чепухой, и часто спорила по этому поводу со своей матерью. Такого же мнения была и ее дочь Софья. Она часто говорила, что Яра совсем не приспособлена к жизни, а когда об этом заходил разговор с Зоей, Софья всегда кидала Зое свое назидательное: «Ба, ну зачем ты ей эти байки рассказываешь? Девка совсем голову потеряла. Как она жить-то с такой головой будет?» Зоя никогда на «выпады» старшей внучки не отвечала, только вздохнет печально да забудет.

Софья жила в областном городе, училась в аспирантуре, работала лаборанткой в своем альма-матер и проводила семинары у первокурсников, встречалась с доцентом своей кафедры, планировала защитить кандидатскую и думала, что много о мире знает, но так ли много она знала?

[1] Имя Ярославна носит бывшая коллега одного из авторов

[2] Имя Ярослава (др.-слав.) − "ярко-славная", "обладающая яркой славой"

*

Насидевшись у озера и вдоволь налюбовавшись спокойной озерной гладью, кое-где затянутой травой и украшенной кувшинками, Яра поднялась и хотела было идти, как вдруг услышала, что вода в озере зашелестела, и недалеко от берега по ней промелькнул черный с желтой головой уж и скрылся в сочно-зеленой осоке, оставив на воде кольцевидные следы. Яра этому улыбнулась радостно, а после вернулась домой. На деревянном крыльце ее встретила бабушка Зоя.

− Ну, где ты ходишь, Яра? Я тут хлеб пеку.

− Я до озера ходила, бабушка, − сказала Яра, − а хлеб какой? Тот самый? На дубовых листьях?[1]

− Тот самый, − улыбнулась бабушка, − мой скорее руки и иди в дом. Да дедушку позови, в саду он, обедать будем.

Услышав это, Яра задорно побежала в сад, только ее босые пятки замелькали в траве. А ее русые волосы, заплетенные в косы, весело всколыхнулись, будто живые. Яра была очень красивой, но красота у нее была своя – какая-то нездешняя, несовременная, древнесказочная.

Когда Яра вслед за дедом вошла в дом, в доме стоял теплый хлебный аромат и терпкий дух дубовых листьев. А еще парной запах картошки из чугуна и сладко-луговой запах свежего молока.

[1] Хлеб на дубовых листьях − о таком хлебе рассказывала бабушка одного из авторов, но никогда не пекла его. По рассказам бабушки, такой хлеб выпекался в печи на лопате, устланной дубовыми листьями.

*

Деревня, где жили Яра и ее дед с бабушкой, была не слишком глухой, но и немноголюдной. Многие молодые уехали в город, но кое-кто и остался. Это раньше в деревне жило много людей, славилась она на всю округу своими добротными деревянными домами да лесом густым, где ягод, грибов всегда вдоволь было. И дичи разной, а еще рыбы в реке да в озерах, что раскинулись неподалеку. В древние времена люди, жившие здесь, поклонялись змею-хранителю, что оберегал их угодья от лиха всякого да от неурожая. И в водяниц лесных верили да много в кого еще.

Но до того не было окрест того места, где деревня теперь была, людей на недели пешего пути звериного и на дни лёта птичьего. Вздымались гордо древа лесные, да вот одно из них видно особо явно выделялось, хоть не на холме, а в низе оно росло. Огонь небесный приглядел его да приголубил. И занялся великий пожар. А когда успокоился, там, где древо первое загорелось, пробился ключ, может, и не один, и спустя время родилось там озеро.
А потом окрест поселились люди. С любопытством и ревностью смотрели златые очи хозяина здешних мест на людей. С того дня, как молния ударила в то древо, стало это место заповеданным. Ему оно заповедано было. Им стереглось с тех пор. А люди, хоть и забавляли порой, а порой и любопытны были, нередко гневали его. И до поры до времени он их казнил без разбору, порой и просто под горячую руку оттого, что сумрачно ему бывало, а порой за дело. И не думал он дать знать, чем именно не доволен. И было так, пока не изведал он вкус домашнего молока. А подала ему то молоко дева, особливая, красивая, но девы он той не взял, не пришло на то тогда время.

*

Ранним утром, когда роса ещё серебрила траву да клевер сладкий, Яра полола вместе с бабушкой грядки, успеть им нужно было до жары. В жару полоть можно, да маятно, и солнце печет безжалостно голову. Не хотели Яра с Зоей на солнце гореть, вот и встали пораньше. Только долго им ясное солнышко не дало работать, в шесть утра уже обдало землю огненным жаром. Зоя и Яра ушли с огорода, положили в дровяник тяпки, Зоя в дом пошла, а Яра к озеру побежала.

Лес обнял Яру спелой прохладой, душистыми травами умасленной. Искупалась Яра в озере, смыла с себя летний жар, а как выбралась из воды, села на камень и начала гребнем свои волосы расчесывать. Волосы у Яры были густые и очень длинные, точно у царевны из русской народной сказки. А гребень ее резьбой был украшен – хорош был дедов подарок. Жарко было в тот день, и льняная рубаха Яры быстро на ней высохла. Услышала Яра, что гром гремит, хоть и солнце ярко сияет. Стала Яра домой собираться, но настиг ее теплый дождь, и его крупные капли зарябили на ее выбеленной рубахе. Засмеялась Яра, рада была она теплому дождю и грому звонкому да солнцу зрелому. Спряталась под дерево, что у озера росло, а сама на воду да на деревья на том берегу глядит. Вдруг видит Яра, черная змея в воде у берега притаилась, около глаз ее чешуя жёлтая, а глаза умные, точно человеческие, и показалось Яре, что змея прямо на нее взирает. Позабавило это Яру, засмеялась она, вспомнила старую песню, которой научила ее баба Зоя, а ту мать ее-болгаринка. Подошла Яра ближе к воде и песню ту запела:

− По воду девушка ходила,

К колодцу-озеру лесному,

А то озеро было заклятое,

Озеро то было змеиное.

Пошла она и воротилась,

Вышел ей змей навстречу,

Вышел он к ней и молвит:

«Ко мне, что ни день, ты ходишь,

Воду студеную носишь,

В воде той пряные травы,

Душистые травы лесные,

Дай из корчаги[1] напиться».

А девушка говорит змею:

«Глядишь на меня, огняник,

А очи твои златые

Добра мне не обещают,

Коль дам я тебе напиться,

Поднимешь высоко в небо,

До самых скал высочайших,

До каменных скал поднимешь,

В пещерах широких погубишь».

По воду ходила девушка

К озеру-колодцу лесному,

А то озеро было заклятое,

Озеро то было змеиное.

Глядел жадно змей-огняник

В лицо красной девицы,

Снопы обещал зажечь ей,

Но сена зажечь не сумел бы,

Но не было в лесу сена,

Чтобы с девицей разделиться[2].

Глядела на змея девица,

Девица, станом тонкая,

С косой золотой до пяточек,

Прямо на змея водного,

Водного змея, хищного[3].

И как пропела Яра последнее слово, и стих ее глубокий голос, вода в озере стала мутная — взбаламутил ее чёрный змей, по дну хвостом ударив. Удивилась этому Яра, пыталась разглядеть в мутной воде темные с золотыми кольцами глаза змея, но не удалось ей это. А скоро налетел на нее ветер, хлестнул по голым загорелым плечам хладным порывом – задумчивой стала Яра и все в воду глядела в растерянности. Постепенно песок осел на озерное дно, и вода снова стала прозрачной, но кроме дна и водорослей Яра в воде никого не увидела.

[1] Корчага − большой глиняный горшок

[2] В южнославянских поверьях, если зажечь сноп сена с определенными травами, то можно отвадить от себя змея

[3] Песня сложена на основе нескольких народных песен южных славян

*

Стала с тех пор Яра к озеру каждое утро ходить. Смотрит она на воду, а из воды на нее змей глядит, очи его глубокие ярче самоцветов горят. Нравились Яре змеевы очи, манили ее, и взгляд голодный чёрных глаз с кольцами огненными о том говорил, что и Яра змею по нраву пришлась. Смеялась часто Яра, древние сказки змею рассказывала, а он слушал да запоминал. И глядел так на Яру пристально, будто понимал ее. А, может, и понимал, кто ж то ведает?

*

Ратибором[1] звали князя змеиного, что был хранителем этих мест. Мог он повелевать туманами, грозами и ливнями, град был подвластен ему и полевой вихрь. Покровительствовал он лесу здешнему да рекам и озерам, а еще кручам речным. Взлетал он под небо, под облака, когда этого хотел, а то и змеей по земле ползал или по воде плавал, а нужно, так и людской облик принимал. А как в гневе он бывал, разили его глаза сильнее стрел да пламени.

Когда юн был князь, ярился часто. Но позднее увидел он за некоторыми людьми великое береженье и к лесу, и к полю, и к озеру почтение и ко всем его обитателям. И велел змей племени своему приглядывать за людьми особо. Пришёл к его озеру однажды человек доброй волей, безоружный, просил знака о том, почто змеево нашествие приключилось. Принял облик людской князь змеиный и говорил с человеком. Клялся тот человек, что отныне, зная, что князем заповедано, люди творить бесчинств не станут, и молил он более без вины людей не казнить. Спросил змей, что станет залогом-платою за тот ряд, который учредить человек хочет. «Бери любого из нас», − человек ответил. Согласился на то змеиный князь, и договорились они с человеком. Не трогал с тех пор ни про что князь змеиный людей, а наказывал кого, так то за дело, если человек сам виновен был, али чужаков-вредителей забирал к себе да душил, а если с добром на землю его из другой земли кто являлся, то им князь не чинил преград.
И полились, зазвенели вскорости песни напевные да звонкие и змеиного князя, и племя его прославляющие. Полюбились змею те песни. Но время прошло, и петь их стали реже. А много времени прошло, и вовсе те песни стихли. И заменили их другие – змея стали бесчестить, да героя-змееборца прославлять. Не нравились эти песни змею, и он порой мстил за них людям неистово. И ни с кем из тех людей, что теперь жили в деревне, не хотел змей говорить, хоть и приходили некоторые тайком от соплеменников к его озеру, окликали, винились даже тихонечко да защиты просили. Не верил им князь змеиный, не те времена на то были. А теперь и вовсе он войну ярую вести с людьми хотел.

Стоял один дом в деревне, большой, богатый, жила там баб Нюра, а сын ее Тимофей в городе большим человеком был. Дело свое имел, лесозаготовительной техникой владел и в аренду ее сдавал, и его кроме как Тимофей Анатольевич люди не звали.

Баб Нюра в дела сыновьи не лезла, но и ей не по духу затея его была. Выкупил Тимофей землю лесную, пол леса хотел вырубить, а на очищенном месте базу отдыха построить, чтобы приезжали туда люди отдыхать.

Прознал о том безобразии человеческом змеиный князь, увидал, как вековые деревья харвестером[2] валятся, пришел в ярость свирепую. И пробежал ледяной порыв ветра надо всем его владением, всколыхнулась трава и съёжилась, ощетинилась будто, для невнимательного взгляда разве что чуть бледнее стала. И забылось змею в тот миг всякое добро, что было между ним и людьми во все времена. И обрушился он на людей бурей великою, выжил кто в ней, а кто смерть лютую принял, не разбирал князь змеиный, кто виноват в бесчинстве, всех в тот день терзал без разбору, ибо не было у него законов человеческих, но были свои – змеиные. Но та беда не остановила Тимофея, была жажда наживы сильнее совести, и не отступился он. Раз за разом пригонял он в лес трактора да лесовозы. Много лесозаготовительной техники попортил змеиный князь, боролся он с металлом и недругом, за железными машинами прячущимся, рабочих Тимофея так запугал, что никто не хотел идти работать к нему. Тимофей же на своем стоял, не верил он в рассказы рабочих о лесном чудовище, у которого из ноздрей полымя идет, а из пасти жар сыплется. Думал, что то местные, недовольные его действиями, рабочих пугают да какое чучело изготовили и в лес притащили. И с деревенскими клялся Тимофей разобраться, а стройка его затихла на время, потому как о неудачах его уже все в округе знали, и лес валить идти мало кто к нему соглашался. Оттого Тимофей решил привезти рабочих из областного города, да пока не привез еще.

[1] Имя Ратибор (др.-слав.) — "воин леса", "защитник"

[2] Харвестер — лесозаготовительный комбайн, выполняющий валку деревьев, обрубку сучьев, подтрелёвку, раскряжёвку и сортировку

*

А Яре так полюбились беседы со змеем озерным, что ни дня она не пропускала – все в лес к змею ходила да другом своим называла, а еще ласково – огняником, как в песнях старинных. Любо было змею такое обхождение, только не ведал он, отчего эта девица красная без боязни к нему приходит да беды не чувствует.

А Яра от этих встреч радость солнечную ощущала да еще что-то чарующее, томно-сладкое.

Пришла однажды Яра к змею в утро влажное по умытой предрассветной росой траве. И видит, хмарь по озеру стелется. Загляделась на нее Яра и слышит вдруг, будто в голове ее песня звучит голосами вроде женскими, а то и мужской голос в ней просачивается, и голоса те вроде человеческие, но будто бы звериные. И напевы в песне той дремучие да сердце жгучие.

Зеленохвойный лес вздымается,

Округ воды студёной стелется.

Легко ли девице шагается?

Простор озёрный не шевелится.

Златые очи жгуче хладные

В озёрной глади, луч ли солнечный…

Шаги девичьи легки – ладные.

Простор озёрный рябью вскинутый.

Шуршит в траве бурьянной ветер ли

Иль чешуя по камням шелестом?

Шагается легко ли девице?

Овило ноги лесным вереском.

Недуг ли хворь обрекла мучиться,

Иль недруг злой обидел накрепко?

Зачем к воде шагаешь, девица?

Неужто от неё не зябко ли?

Споют сегодня песни добрые

В родном дому о храброй девушке.

Прозрачны воды к ночи тёмные,

Блестящие на чешуе узорчатой.

Застыла Яра, затревожилась, а ее глаза по сторонам забегали, забилось часто сердце Ярино. Вдруг видит, у деревьев туман клубится, а в нем глаза горящи золотом, да не внизу, а высоко под ветками.

«Сама ты путь свой выбрала», – над краем уха девушки раздался глубинно-бархатный звук рокотом, да не громовым, а мужским голосом. И тут же из тумана вышедши, ей Ратибор все руки тонкие озерными укрыл кувшинками.

*

На следующий день Яра проснулась поздним утром. Бабушка Зоя даже обеспокоилась, не заболела ли внучка, потому как за Ярой такого давно не наблюдалось, вставала Яра с зарей утренней и порхала по хозяйству, как птичка, все бабушке помочь хотела. А у Яры, хоть и ум был ясный, все голос змея чудный слышался и ветер, что в окошко залетал, змеиным ей казался шелестом. Но встала Яра, воды холодной выпила, и наваждение рассеялось. А в полдень жаркий, жгуче-яростный несмело Яра пошла к озеру. На берегу, поросшим травами и песком слегка усыпанном, Яра увидела кувшинки брошены. А из воды на Яру сумрачно взирали огнеочи князя змеиного. Присела Яра рядом на берег и говорит лесному покровителю:

– Что ты сегодня сумрачный, друг-огняник? Тебе сказки мои вчера не понравились?

– Хороши были твои сказки, – слышит Яра в голове своей голос бархатный, – да подарок мой не взяла, не приняла ты, девица.

– А, если то огорчает тебя, то приму я его.

Сказала Яра это, подскочила, вспорхнула лёгкой пташечкой, кувшинки в охапку собрала да домой пошла. И не оглядывалась да знала, что князь змеиный вслед ей смотрит.

Шла Яра по деревне, видит, у магазина люди собрались да все свои, деревенские, обсуждают что-то. Магазин в деревне уже давно не работал, а продукты из села на машине привозили раз в неделю, вот и ждали теперь люди, когда машина приедет. Прошла мимо них Яра да свернула в улицу. Пахнуло на нее молочным бузинным запахом – спокойно ей вдруг стало, весело. Прошла Яра ещё немного и видит, идёт ей навстречу дед Сашка. Лицо его вытянутое, нос острый да длинный, да уши большие. И все лицо его чуть красноватое – ни с кем деда Сашку не спутаешь.

Жил дед Сашка, или Сахрон, как называли его в деревне, на пригорке за кустами калинницы, дом его был небольшой, а огорода у него было два. И молва шла о нем, что он колдовать может. Любил дед Сашка разные небылицы собирать да детям рассказывать, а то и взрослым, чудовищем Потеем[1] пугал, говорил, что живёт Потей в его подвале и непослушных детей излавливает и у себя держит. Взрослые в рассказы деда Сашки не верили, а вот дети наоборот. Хотя и среди взрослых встречались такие, кто о самом деде Сашке такое рассказывал, что и передать страшно. И кроме как ведьмаком такие люди деда Сашку не называли. В войну дед Сахрон подорвался на мине, да жив остался, но одной кисти лишился. Вот только не мешало ему это два огорода в порядке держать и до травинки все выпалывать. Диво такое и за колдовство принять можно.

Поравнялись дед Сахрон с Ярою, поздоровались.

– Кто ж тебе кувшинок столько нарезал, али сама изловчилася? – спросил Яру дед Сашка.

Засмеялась Яра и говорит:

– У реки подняла.

Заподозрил Сахрон, что лукавит с ним девушка, размыслил про себя, что парень какой ей цветы подарил. А вслух сказал:

– Все-то нас, стариков, обманывать норовите. Ну, беги, егоза, молодое дело – не старое.

Засмеялась Яра, засмущалась несколько, да и дед Сашка засмеялся, назвал ее стрекозой-баловницей да и пошёл по своим делам. А Яра домой пошла. Пришла домой, кувшинки в банный ушат поставила да воды туда студеной налила. Увидали то Зоя с Григорием, переглянулись меж собой. Спросила Зоя, где столько кувшинок Яра набрала.

– У лесного озера, на берегу взяла.

– Неужто прямо на берегу лежали? – удивилась Зоя.

– Лежали, бабушка, – улыбнулась Яра своей лучезарной улыбкой, успокоило это бабушку.

На следующий день пошли Яра с Григорием и с Зоей на сенокос, нужно было им сено поворочать да покосить немного. В поле было жарко-сладостно, воздух полевыми травами пах да злаками — росла рядом белоярая пшеница. Ветер теплый был, но не огненный, приятно обдувал лицо. Яра с бабой Зоей сено граблями ворочали, а дед Григорий косил траву от них недалече. Шипела да посвистывала коса в крепких руках Григория, а сено сухое шуршало незабываемо под граблями Зои и Яры. Шла работа споро, а как притомились все, сели прямо в поле перекусить да отдохнуть немного. Зоя с Григорием переговаривались, сено да корову их Красулю обсуждали. А Яра крутилась вокруг них, бегала, траву да цветочки ворошила, за мышкой полевой наблюдала. Куда мышка побежит, туда и Яра скачет.

Вдруг видит Яра с поля пшеничного на нее очи зоркие глядят да заманивают, очи зоркие, очи змеиные.

Улыбается тогда Яра, но к змею не идёт, только спрашивает, про себя спрашивает:

– Что ж ты сам не идёшь ко мне, змей-огняник? Только глядишь да заманиваешь. Как зовут тебя, не открываешь мне, хоть и знать мне то хочется?

Отвечает ей Ратибор, не словами, но мыслями:

– К тебе, хоть хотел, подойти, не сумел бы здесь. Сено вокруг тебя, дева. Есть в сене разные травы, есть те, что мне не по нраву. Тебе тех трав не скажу я. А имя свое открою, если придёшь под вечер под вербу за тихим лесом одна, вслед за туманом.

– К тебе приду, огняник, коль ты меня не обидишь.

– Ни волоса твоего не трону в мягких твоих косах, слову змея можно верить, змей свое слово держит.

Хорошо тогда стало Яре, легко на душе и светло. Ходила она по полю, а Ратибор играл с ней ветряными потоками. И в потоках тех слова песни лились-слышались:

В златогривом поле

Скакуны летучи –

Ветры скачут вволю,

Змеюшки ползучи.

Ой не трогай змеев,

Не губи, не трогай,

Поле – князев терем,

Князь хозяин строгий.

Во дубраве светлой

Листьев ливень вьётся,

В печеньке родимой

Добрый хлеб печётся.

Молоко парное

От кормилиц взявши,

Отнеси на поле

В благодарность вятше[2].

Помни долго добро

Хлеба-злата колос,

Раз его довольно

То был добр полоз[3].

Вечером, как в поле была закончена работа, Яра и ее дед с бабушкой вернулись домой. Зоя стала собирать ужин. Взяла свежей сметаны да зелени – лука молодого, петрушки, укропа, а еще редиски красной, нарезала все аккуратно, сметаной заправила. На стол вместе с картошкой и мясом из печи подала.

А пока занималась этим Зоя, дед Григорий в саду косу клепал: на одном чурбане сам сидел, а на другом по лезвию косы, положенной на косоотбойник, молотком стучал. А Яра рядом с дедушкой была, разговаривала с ним, беседовала.

Тут вдруг сел воробей на доски, что рядом под плёнкой лежали, обрадовалась Яра и воскликнула:

– Дедушка, смотри, какой воробушек ладный!

Оторвался Григорий от дела, посмотрел. Улыбнулся.

– У тебя все птахи и животные ладные да красивые. Душа у тебя добрая, всякую живность любишь, жалеешь.

– Спасибо, дедушка, – сказала Яра.

А дед Григорий вспомнил, как осенью нашёл он в саду змею, черно-серую, пятнистую. И диво какое – несла та змея во рту камни синие, да так крепко их держала, что, видно, сильно ей они были надобны. Змея та была гадюка, ядовитая. И чего она к человеку забрела, было непонятно совсем, отродясь змеи к людским домам здесь не захаживали, хотя и случалось такое, но редко, если человек уж совсем за своими угодьями не ухаживал. То ли отбилась от своих, то ли место для зимовки искала. Взял Григорий садовую лопату, хотел змею ею ударить, да Яра шла мимо, увидела.

– Какая змейка красивая! Не трогай ее, дедушка, смотри, усталая она совсем, пусть ползёт, куда ей надобно.

Не смог Григорий после таких слов на змею руку поднять, отпустил, уползла змея, но Яру запомнила. Не простая то была змея, а мать князя змеиного.

[1] Потей – выдуманное существо. У деда Сахрона есть реальный прототип – покойный уже дед Сахрон, живший в деревне, где жили дед и бабушка одного из авторов. Сахрон действительно пугал деревенских детей чудищем Потеем. И его по правде многие в деревне считали ведьмаком. Образ сказочного Сахрона полностью списан с реального человека.

[2] Вятше – здесь – "особое", в таком примерно значении слово "вятше" употреблял дед одного из авторов

[3] Полоз – вид неядовитых змей, семейство ужеобразных

*

Ткала Яра во дворе однажды под липами пояс на дощечках, к дереву один конец нитей привязала, а другой вокруг своего тонкого стана обернула. Красивые узоры были у Яры на поясе, древние: ромбы – то поле вспаханное и засеянное, зигзаги – то речка быстрая. Дышала Яра липовым медовым цветом да много о чем думала, а ее руки умелые тем временем дело делали. А как устала Яра, пояс от себя да от дерева отвязала и в поле пошла, лукошко с собой захватила.

В поле ветры душистые веяли да цветы полевые цвели – смолка, медуница белая[1], часики темно-розовые[2], подушечки[3], зверобой и чабрец охапками да и всякого другого разнотравья полно было. Пришла Яра на пригорок солнечный, к земле низко наклонилась, стала землянику пряную собирать. Одну ягоду сорвет да в рот положит, а другую – в лукошко. Скоро руки у Яры стали красные да ароматные. А солнце разморило Яру, хоть и была ее голова белым платком покрыта. Ушла Яра в тень, села под белой березой, платок развязала да сидит полем любуется. Прошло так времени немного, услышала Яра шелест в траве, а потом и ужа черного с жёлтым ободом вокруг глаз увидела. Узнала огняника, обрадовалась. А он подполз к ней, стал ягоду сочную выпрашивать, угостила его Яра земляникой, а потом стали они разговаривать, сказки да предания да легенды старые друг другу пересказывать. И завязалась меж ними в тот миг дружба крепкая. Долго так Яра с князем беседовала, что вернулась домой только под вечер.

– Где же ты, Яра, так долго гуляла, что только вот воротилась? – спросила Яру ее бабушка.

– В поле была я, бабушка, землянику собирала и под березой от жары отдыхала. Если помочь что надо, я всегда с радостью.

Улыбнулась Зоя.

– Поди голодная. Поешь иди. Ягодой одной сыта не будешь.

– Не хочется, бабушка, жарко.

Но Зоя не хотела слушать, повела Яру за стол, приговорку ей свою житейскую повторила:

– Не будешь есть, не будешь везть[4].

На следующий день уехал дед Григорий в большое село по делу. Удалось ему там работу найти у богатого тамошнего сельчанина. А к вечеру баба Зоя баню топить затеяла, чтобы, как приехал Григорий, мог сразу в бане вымыться, грязь да усталость с себя смыть. Послала она Яру с ведрами до деревенской колонки да строго приказала больше половины ведра воды не наливать. Побежала Яра за водой, а как шла домой от колонки, встретила двух молодых парней, внуков бабы Дуни, соседки. Ехали братья на велосипедах, а звали их Олег и Матвей, Олег уже учился в колледже, а Матвей, как и Яра, только школу закончил, поступать в вуз собирался, а пока воля была, оба брата у бабки своей гостили да с делами ей помогали, а то ведь одна баба Дуня жила, дед ее уже лет восемь как помер. Поздоровались братья с Ярой, помочь вызвались. Так и натаскали они воды в баню, бабушка Зоя только охала да радовалась на помощь такую соседскую. Яра делу этому не мешала, но за работой Олега с Матвеем поглядывала. А Матвей, как зайдёт к ним во двор через скрипучую калитку, все на Яру взор бросит, воду в бане в бочку выльет, назад идёт с пустыми ведрами, на Яру посмотрит, слово ей приветливое скажет.

Как воды наносили, пригласила ребят Зоя в дом, чаем из кипрея и мяты напоила, малиновым вареньем угостила. А пили пока чай, Матвей с Яры глаз не сводил, а, как уходили они с братом, хотел он с ней словом перемолвиться, да постеснялся при бабе Зое.

Наступившим за этим днем шла Яра домой по деревне и, как колонку проходила, столкнулась там с бабой Дуней, поздоровалась с ней. А баб Дуня ей говорит:

– Поехали-то мои Олежек с Матвеем к реке бревна распиливать, весной еще буран был, к самой земле деревья пригнул да разломал. А мне тут дрова ещё привезли, разгрузить нужно, да некому, а человек ждёт, долго ждать не будет, ему в село ехать. Ты бы сбегала кликнула внуков, ноги у тебя резвые, только бабе Зое скажи, а то искать тебя будет.

Согласилась Яра да спросила только:

– Как я их у реки найду, длинная река, извилистая?

– А ты по стружкам иди, видишь, привозили они уже чурбаны, след остался.

Предупредила Яра Зою, пошла по стружкам к реке, что к братьям вели. Заприметил то Ратибор, стал стружки перекладывать и так их выложил, что не к братьям Яра пришла, а к нему, к поляне луговой, что была с рекою рядом.

– Ты зачем схитрил? Я по делу шла. Баб Дуне помочь хотела.

Принял Ратибор человеческий облик и говорит Яре:

– Али забыла ты, Яра, что со змеем дело имеешь, змей по своим живёт законам, по своей поступает природе?

– Как же скажу теперь братьям, что нужно им домой вернуться?

– О них не беспокойся, проводит их моя сестрица. А ты придёшь ко мне, Яра, завтра под вечер под вербу за тихим лесом?

– Приду, раз я обещала.

Заколыхал тогда ветер травы, взлетел высоко под облачные хребты, обдал землю летним духом. Смотрела Яра в глаза змея, в зелёные да манящие. Да на косу его глядела, из волос его тёмных сплетенную. Красив был князь змеиный, да была та красота лихая.

[1] Медуница белая – на самом деле белоголовник (таволга вязолистная), но в деревне, где жили бабушка и дед одного из авторов, белоголовник называли белой медуницей

[2] Часики – гвоздика полевая

[3] Подушечки – короставник полевой

[4] Так всегда говорила бабушка одного из авторов

*

Назавтра, ближе к вечеру, когда солнце уже к земле клонилось, Яра сидела на деревянном крыльце дома. Рядом рос жасминовый куст, и его нежный аромат наполнял лёгкой сладостью грудь Яры. Яра была задумчива и даже грустна немного. Она думала о князе змеином и о том, что скоро приедет Софья, и они уедут в областной город. Софья обещала приехать в пятницу вечером, а пятница была уже завтра. У Софьи был с пятницы отпуск, поэтому она обещала Яре задержаться в деревне подольше, и уехать в город в следующий четверг или даже в субботу. А еще Яре от предстоящей встречи с огняником волнительно было, казалось Яре, что не просто так он ее в гости звал.

Как повеяло в деревне предвечерней прохладой, поднялась Яра и к лесу пошла, лес прошла и у речушки небольшой оказалась, а там и верба раскидистая росла, а под вербой той туман стелился. Вышел к Яре Ратибор из того тумана в своем людском облике, обошёл Яру и стал сзади, наклонился и на ухо ей имя свое прошептал. Понравилось Яре древнее звучание его имени, улыбнулась она. А Ратибор взял ее за руку и в туман повел.

За туманом тем трава росла дремучая, пряная да крапива кусачая, а ещё озерцо было, а вокруг него змеи да змеихи кружились, были там и змееныши несмышленые – весь змеиный род. По пояс тела змеев да змеих были человеческими, а ниже – хвосты у них были змеиные. Увидали змеи князя, своего повелителя, зашипели, застрекотали языками раздвоенными. Поприветствовал и князь их, по-своему, по-змеиному. Глядит Яра – уж не человеческая пясть руку ее сжимает, а когтистая змеиная да чешуей покрытая, и не ноги у ее спутника, а хвост чешуйчатый, а глаза его огненным золотом горят.

Обратили на Яру змеи да змеихи свои глаза янтарные да ее рассматривали. Глядела и Яра на них. Были все змеихи красивые, у одних волосы были чёрные, а у других огненные, а у кого-то русые. Одни попроще были сверху одеты, а у других одежка золотом да каменьями расшита была, и украшений, жемчугов на них вдоволь висело да позвякивало. Выползло вперёд четыре змеи из тех, что понарядней были, отвели Ратибора в сторону, а сами окружили Яру да руки ей на плечи вскинули. Догадалась Яра, что это сестрицы-змеицы князя, искусницы.

А змеицы Яру закружили и песню ей запели:

– Над лесной поляной ветер

Разбросал-раскинул тучи,

Травным духом полон-светел

Лес, дубравами могучий.

Во лесу водица хладна,

Во лесу тропинки вьются,

И по лесушку дубравну

Ветры плачут и смеются.

Плачут ветры о просторе

И смеются листьев доле –

Зеленеть до хлада вволю

И опасть на землю в вихре.

Но пока ещё жар солнца

Воды леса согревает,

Змейка вёртко в речке вьётся,

С солнечным лучом играет.

Не грози ты змейке снегом,

Не тревожь её напрасно…

Дюже сильно летним жаром

Лес наполнен светло-ясно.

Оглушили-заворожили той песней Яру змеицы-искусницы да душу ее неопытную опьянили речами сладкими, хвалили перед Ярой расхваливали брата своего, князя величавого, хранителя угодий здешних. Но ни зла, ни добра в тех речах не было, была только правда змеинская.

Отклеил, отобрал Яру у сестер Ратибор, взявши за руку ее тонкую. Как увидела Яра Ратибора, пришла в себя, и глаза ее лаской затеплились. И вдруг затих, умолк гул да грохот змеиный, шипение да стрекотание растаяло. Заметила Яра, что посреди поляны в тени женская фигура стоит, статная да царственная. Сказал ей Ратибор:

– То мать моя, пойди поздоровайся.

Подошла к матери князевой Яра. Платье у змеи черное до самой земли спускается, волосы – русые да в косы ладно собраны и на затылке скручены. Кожа бледная, глаза, как угли, горят, а на шее бусы из синих каменьев переливаются.

Вздрогнула Яра, как бусы эти увидела, и змее в глаза смотреть стала. Улыбнулась ей мать-змея, головой кивнула, а потом развернулась и пошла прочь. И, как князева мать пропала, зашелестело, зашипело все вновь вокруг озера. А Ратибор Яру домой повел. По лесу шел с ней в людском облике, а дальше змеем вокруг косы ее обвился и не отпускал, пока до самого крыльца Григорьева да Зоиного дома её не довёл. А довёл как, по косе девичьей на землю спустился и в кустах сиреневых скрылся.

Припозднилась Яра сегодня, оттого баба Зоя о ней беспокоилась. Тревожно ей было и как-то горестно. Дочь свою Марфу вспоминала да кручинилась и о судьбе Ярославы тревожилась. Уехал ещё утром дед Григорий в большое село мёд продавать да там и заночевал у товарища. А без Григория становилась Зоя часто мнительной. И вот ждала на веранде возвращения внучки, все глаза в окно проглядела. А, как увидела, что змей Яру провожал, сердце ее так и ухнуло.

*

Утром Яра спала крепко, охраняли ее сон змейки-привратницы, князем лесным посланные. Не стала Зоя будить рано внучку да и на руку ей сон Ярин был. Собралась Зоя и пошла к бабке Фросе. Жила Фрося на краю деревни и слыла колдуньей.

В юности Ефросинья была женщиной видной. Вот только мужчины смотрели на нее с опаской и уважением, нежели как иначе, и женщины взглядом с ней встречаться избегали. По возможности, на всякий случай. В глаза — Фросей звали, за глаза — колдуньей. Выросли у Фроси в доме своих четверо детей да дочь сестрина, сирота. Не добра не зла была Фрося. Так во всём, что она делала и того, и другого было поровну, обычно. Когда бралась помочь, всегда сделает, как скажет, только и цену спросит свою, соответствующую. Редко люди к ней за помощью ходили, и никогда никто не делал этого открыто. Женщина она была статная, да не в пример рано ушедшей сестре не мила лицом и обликом. Резкие черты да волос русый, обыденный. Вот только взгляд её серых глаз так порой мог ошпарить, что неделю душа на место не вернётся. Но обычно глаза её были, что небо осеннее в ноябре пред снегом.

Хоть и звали все за глаза Фросю колдуньей, кроме её домочадцев разве что, а вот каково оно, колдовство её, никто не болтал, иные, может, и хотели бы, да не желательно было открыться. А, может, наговоры то были от зависти, ведь и в самую тяжкую пору по хозяйству у Фроси всё было ладно, хоть и без избытков.

Пришла к Фросе Зоя, калитка заперта оказалась, видно, не отперла еще с ночи Фрося. Тогда Зоя несмело в калитку постучала – глух был звук по дереву – да Фрося услыхала, вышла скоро. Зою увидела да говорит без привета, сразу:

– Что привело тебя ко мне, Зоя, беда какая приключилась?

Сказав это, отошла Фрося, пропустила Зою во двор. Вошла Зоя и застыла. Мешкала она да у юбки своей синей хлопковой в цветочек желтый завязки теребила.

– Ну, пойдём в сад, – сказала Фрося, – Мои ещё спят все. Внуков дети на лето привезли.

Молча прошла Зоя вслед за Фросей в сад, встали они в тени под яблоней старой да высокой, фунтовка называется.

– Рассказывай, не тяни, – говорит бабка Фрося, – в иных делах скорость нужна, а ежели запустить, так поздно будет.

Собралась Зоя, заговорила:

– К внучке моей, Яре, князь змеиный ходить повадился. Знаю, что ведаешь ты, как змея отсушить-отвадить можно. Помню из старых песен, что петь любила моя мать, что есть такие травы, какие змей не любит. Да я не помню, что то за травы, Фрося.

Хмурой стала Фрося, как то услышала. Помолчала она и говорит:

– Есть такие травы. Полно их в поле. Желтый донник и горечавка – если в них внучку искупаешь, то змея от нее отсушишь.

Сказала это Фрося, а сама пристально на Зою смотрит. Смешалась Зоя, тоска гремучая да боль щемящая, старая, сердце ее пронзили, молчала Зоя.

Видит Фрося, что совсем нехорошо Зое, первая заговорила:

– Да ты подумай хорошо прежде, чем делать, Зоя. Много князей змеиных на земле живёт, каждый свой край бережёт, и разные они по нраву. Наш же лют больно. Да и если выбрал он внучку твою, так легко не отступится, к ней подойти не сможет, мстить будет – будет нам беда великая. Сама знаешь, каков он, не мне тебе рассказывать. Да и то… по совести ли это, по правде ли?

Нечего было Зое сказать на это Фросе, поблагодарила она ее да пошла домой. Идёт Зоя, а сердце у нее так и стонет.

Долго маялась Зоя, да все же в поле сходила, донника цветущего нарвала, горечавки тонкой собрала, пока не видел никто, в бане замочила. Днем они, как обычно, работали с Ярой, то грядками займутся, то за скотиной ходят, то еду готовят. И все посматривает Зоя на Яру, все такая же Яра – весёлая, прилежная, будто не изменилось ничто, разве что чуть взрослее стала да глаза чуть иначе блестят – будто тайна у нее какая есть.

Софья с утра позвонила, сказала, что вечером с подружками встретится, подруга ее давняя в город приехала – давно они не видались, потому и не приедет Софья вечером, а только назавтра, в субботу, утром. Да и дед Григорий в большом селе на денёк задержался. Остались в этот день Яра с бабушкой одни.

Зоя вечером баню истопила да давай Яру зазывать.

– Я в озере искупалась уже, бабушка.

– Да разве озеро с баней сравнится? Тут вода чистая, теплая, венички, березовые, ласковые.

Согласилась Яра, не хотела бабушку расстраивать, а самой неспокойно как-то, муторно.

Пошли Яра с Зоей в баню, Зоя жара поддала, а сама в предбанник за вениками да за травами для змея злыми вышла. А Яре не по себе сделалось, выскочила она из бани, полотенце вокруг себя обернула.

– Жарко мне, воздуха нет, бабушка.

Сказала это Яра и из предбанника выбежала, села на банное крыльцо, ртом воздух заглатывает, а сердце ее так и колотится.

Всхлипнула Зоя, рот рукой закрыла, совладала с собой, вышла к Яре, рядом села, обняла внучку за плечи, привлекла к себе.

– Как ты, Ярочка? Дурная я совсем, заслонку-то открыть забыла.

– Все хорошо уже, бабушка, – сказала Яра и улыбается слегка.

– Ну, беги в дом, отдохни, – говорит Зоя.

А как ушла Яра, взяла Зоя таз с травами, вышла за околицу подальше да и вылила все в канаву.

*

В субботу Софья встала пораньше, приняла душ, позавтракала сырным круассаном с чашечкой ароматного колумбийского кофе. Почистила зубы, нанесла на лицо и глаза лёгкий летний макияж, надела ее любимую юбку колокольчиком и светло-голубую рубашку, уложила феном свои красивые, крашеные в блонд, волосы. Затем подхватила небольшой чемодан на колёсиках, который собрала ещё накануне, посмотрела в зеркало, втиснула стройные ноги в лакированные светло-голубые туфли на высокой шпильке, взяла дамскую сумочку с пудрового пуфа с золотистого цвета крупной цепочкой, выполняющей роль ремешка, вышла из квартиры и застучала по лестнице звонкими каблучками.

Внизу Софью ждал ее зелёный матиз, который ей подарил Максим, тот самый доцент кафедры, с которым она встречалась. Софья забросила чемодан в багажник и устроилась на водительском кресле, завела машину и положила руки на руль, затянутый в белый кожаный чехол, густо усыпанный стразами.

Весь путь до деревни Софья слушала музыку, и дорога ей не показалась длинной, хотя два часа она на нее потратила. Софья свернула с трассы на знакомую с детства асфальтированную отворотку, и солнце стало ей бить в лобовое стекло. Тогда девушка достала из бардачка темные очки в белой оправе и надела их. Так стало ехать приятнее. Когда Софья проезжала мимо леса, она увидела, что много разной сложной техники – трактора, экскаваторы (как точно такие машины назывались, Софья не знала) сворачивают к лесной дороге и подминают под себя растущие вдоль нее травы и злаки.

«Вот дела», – протягивает про себя Софья и едет дальше.

Дома Зоя встречает старшую внучку очень радостно.

– Ну здравствуй, Сонечка, – говорит Зоя, – не частый ты гость у нас.

– Привет, ба, – говорит Софья и легко приобнимает Зою, – а дед где?

– В село ещё позавчера поехал, да будет сегодня уже, к вечеру.

Софья с Зоей идут в дом.

– Ярки тоже дома нет? – спрашивает Софья, затаскивая свой чемодан по высокому крыльцу.

– Бабе Марусе молоко понесла, вернётся скоро.

– А что баб Маруся уже корову не держит?

– Давно уже, хворая совсем стала. Да ты ж это голодная с дороги поди.

– Нормально все, не суетись, ба, переоденусь сначала.

– Ба, а что это у вас тут делать собрались? – спросила Софья из-за ширмы, – Видела, как трактора всякие к лесу поехали.

Охнула Зоя, руками всплеснула.

– Да это, наверное, Тимофей баб Нюрин снова за свое взялся.

– А что он хочет?

– Говорят, пол леса задумал вырубить, курорт какой-то построить. Погубит лес, житья нам не будет.

– Да ладно тебе, ба. Хорошо же, если люди отдыхать сюда будут ездить. А то у вас тут совсем глушь.

Не стала возражать внучке Зоя, только сказала тихо:

– Что ж в том хорошего?

Пока Софья переодевалась, Яра домой вернулась, как лань лесная, по ступенькам крыльца в дом забежала. А тут и Софья из-за ширмы выглянула.

– О, вернулась! Надо же, резвая какая. Ну привет, сестра.

– Привет, Соня, – сказала Яра.

Зоя на стол начала собирать, Софья перекусила, а потом все чай стали пить. Достала Зоя из деревянного буфета ржаных калиток с брусникой, на стол поставила:

– Напекла с утра, свежие.

Чай пили и разговаривали. Зоя Софью о жизни в городе расспрашивала да про работу ее, про Максима. Софья отвечала да чай потягивала, давно такого чая она не пила, вкусно ей было.

– А ты уже начала хоть вещи собирать, Ярка? – спросила сестру Софья.

Опечалилась вдруг Яра, но виду не подала.

– Так, немного собрала уже, – ответила сестре.

– Ну смотри. На последний день не оставляй.

– Не оставлю, Соня, не бойся.

*

Верна была догадка бабы Зои – Тимофеевы харвестеры да форвардеры[1] да скиддеры[2] к лесу поехали, землю глиняную да песчаную огромными колёсами да гусеницами железными испещрили-изрезали.

И как случилось то, плеснули тучки на лес дождём прямо под лучами солнца. Лес встрепенулся, и тут вдруг замолкать стали птичьи голоса, и полетела птица недобрая, птица печаль-тревога, по лесу. И заместо трелей печужных гул разлился моторов по древнему лесу. Поник было лес, а затем ощерился. Гулом неслышимым на машинный отозвался. Реки подземные колыхнулись от того гула. Ключи гремучие вспенились. И кто хлебнул бы в тот миг водицы этой, не учуял бы в ней луговой пряной горечи травной, а узнал бы горечь костёрного пепла, да не того, что в печи домашней, а того, что на домашнем пожарище остаётся.

Проснулась природа-мать, помощи у князя лесного запросила. Услышал ее Ратибор, князь змеиный, в гнев великий пришёл, разгневался – тучи небо синее пеленой закрыли, стало небо страшное да грозное. Рокот громовой над деревней раскатился да раскинулся. Ветры буйные дуть начали, налетать на все чудовищными порывами стали.

Как случилось это, была Яра в доме, косы длинные переплетала. Услышала, как гром гремит, почувствовала Яра недоброе, из дома выбежала – ветер буйствует, солнце ясное тучи чёрные да синие заполонили. Поняла она, что беда пришла, и ярится князь змеиный. Боязно ей стало, волнительно, как была босая да растрепанная, в лес побежала к озеру заветному. Знала, что, если повторится та история с гибелью рабочих, будет им горе горькое.

Удача улыбнулась Яре, застала она князя у озера, когда крыльями огненными он озеро обнял и лететь ввысь хотел. Заметив Яру, свой человеческий облик принял да сказал, что времени мало, что поздно будет, если задержит она его.

– Не лети, змей-огняник, под облаками, под тучами да над землею, над лесом, над озером. Не губи людей невинных, за плату они это делают, а что делают, то не ведают. Накажи коней железных. Те кони дорого обходятся, не сразу замена им сыщется.

Выслушал Ратибор Яру, успокоился, обещал ей людей не трогать, взмахнул крылами и улетел под небо.

Летел Ратибор, земля дрожала, истерзанный воздух стрелы громовые да огненные пронзали часто так, что волнами пламени объяты тучи были. И низвергался, что водопад, о камни тот пламень на машины железные. Разрывал, разворачивал, изгибал, жёг и метал их оплавленные части зверь вихревый, змей огненный. Хлестали, били, что тетивы луков, неистовые струи дождя и градины в железные остовы, а заодно и изрезанное, разорванное, разбитое поле округ. И ни что кроме ветра, огня и дождя своей волей тут более не шелохнулось.

Из тех, кто привели сюда машины железные, кто бежал без оглядки, а кто лежал на окраине буйства змеева и шевельнуться боялся, устрашенный неистовой первобытной яростью глаз.

Раздирали когти, вихри и молнии железо с силой трав, прорастающих сквозь камень, с силой солнца, сметающего сон семени в земле. А людей не трогали.

И пока бушевал так огонь небесный – морок, змеем созданный, на людей и землю им наведенный, поперекусал Ратибор все провода в жизни машин важные, да чрева их железные поразворотил и органы из стали поломал, покалечил – не смогли бы ехать теперь скуддеры да харвестеры, хоть и захотели бы.

Как морок развеялся, пошли рабочие к Тимофею, который как раз к матери приехал, все ему рассказали, пришёл в ярость Тимофей, озлобился, дураками их обозвал, пьяницами. Решил, что вместо работы они опились да горячку белую словили. Тут же поехал Тимофей в лес. Как увидел, что техника вся попорчена, из строя выведена, заскрипел зубами, слюной забрызгал. На неудачу рабочих в одной машине бутылку водки нашёл пустую. Накричал на всех, словами вздернул, облаял зло, допрашивал, куда остальные бутылки дели. Решил, что технику местные, деревенские, ему попортили, и с криком: «Я им устрою!», – сел в свою иномарку, дверью хлопнул да уехал.

Узнали в деревне про происшествие, поговорили да по домам разошлись, делами занялись, в деревне жизнь такая, что долго лясы точить некогда. Правда, кой-кто насторожился, да немного таких было, ибо никто за собой вины не чувствовал.

[1] Форвардер – погрузочное и транспортное средство, трелёвочный трактор, относится к категории лесозаготовительной техники

[2] Скиддер – спецтехника, используемая для лесозаготовительных работ, в том числе для трелёвки леса

*

Утром собралась Софья к реке, купальник модный надела, платок прозрачный вокруг точеной талии повязала, шляпой соломенной длиннополой голову покрыла. Полотенце махровое да бутылку воды в сумку пляжную положила и говорит Яре:

– Пойдём загорать к реке, Ярка. Что дома сидеть?

– Мне бабушке помочь надо.

– Ой да ладно тебе, один раз и пропустить можно. Ты все с утра до вечера, глядишь, работаешь. Лучше бы книжку почитала, тебе поступать надо. В городе заживешь – другой станешь. Понравится ещё. Ой, Ярка, хорошо в городе жить! Все под рукой. Здания каменные, красивые, проспекты… Да у нас ещё не так уж и хорошо, а есть города и побольше, вот где жизнь кипит!

Опустила Яра глаза.

– Мне здесь хорошо, в деревне. Я к бабушке с дедушкой пойду. Одни они сено в саду ворочают.

– Ну смотри, я на реку пошла. Передумаешь, прибегай, про город тебе расскажу и про университет наш.

Ушла Яра, а следом и Софья вышла, к реке пошла, полотенце на берегу расстелила, умную книжку раскрыла и читать начала.

К полудню Яра с бабой Зоей да с дедом Григорием сено душистое да стрекучее ворочать закончили, пообедали тем, что с вечера осталось. Да баба Зоя Яре и говорит:

– Отдохни, Яра. Сегодня уж ничего больше делать не надобно. Хочешь к Соне сходи, скучает она там одна небось. К другой жизни в городе привыкла.

Яра на бабушку посмотрела и говорит:

– Я к озеру схожу, а потом и к Соне, если она ещё не вернётся.

Насторожилась Зоя, но не подала вида, только сказала внучке:

– Ну, как знаешь.

Встретилась Яра в лесу с Ратибором, обнял он ее крепко, да отпустил сразу. И очи его глубокие в это время золотом горели. Да скоро затих, успокоился змеиный огонь, только зелень изумрудная в его глазах осталась. Шла тихо рядом с ним Яра, а он ей про древние времена рассказывал. Слушала Яра с интересом большим да много о чем спрашивала. Вдруг видит, белка чудная по ветке ели скачет, шубка у нее чёрная да воротничок белый.

Понравилась больно Яре эта белка. Заметил то Ратибор, колдовством своим змеиным приказал белке с дерева спуститься да у Яры на плече усесться. Обрадовалась Яра, заулыбалась ярко, точно солнышко лучистое.

– Какая белочка хорошая, ласковая, – сказала Яра и на Ратибора смотрит. А он на нее глядит.

Тут белка ниже по Яриной руке спустилась, Яра одну ладошку подставила, чтобы белке удобней было, а второй рукой белку гладит. И весело ей, вольно становится. А очи изумрудные князя змеиного за ней наблюдают пристально.

И веет, пахнет вокруг ветром лесистым, корой деревьев да листьями их сочными, а то и мхом пряным да влагой низинной. А ветер подует, листьями затрепещет – дивно так становится, будто времена другие настали – древние да изначальные. И в шелесте том будто песня слышится:

Бурьяном злым поля стелились,

И рьяно гнулися деревья,

Над лесом, речкой черно вились

Густые тучи воронья.

Но в полдень летнего горенья

Вернулось птичье добро-пенье.

Цветочное сплелось очелье

Земле – от солнышка даренье.

Катились слёзы рос под утро

От ночи яснохладной тени,

И раскрывалось ярко-буйно

Цветов полдневное аленье.

Медовы, пряны, горьки ветры

С воды, с лесов, с лугов парят

И жаром солнечным согреты –

Поболее медов пьянят.

Жизнь в полдень лета яро-буйный

Лелеяла песнь токов струйных,

Ручьёв и рек, озёрной глуби

И зелень-вязь стоячей пруди.

И стыл-поток подземных вод

Прислушался к дыханью жара,

Земля по-новому дышала,

И жизни продолжался род.

Накупалась, назагоралась Софья, вещи собрала, в сумку положила да в лес пошла. «Пойду погляжу, чем это Ярку так лес манит и озеро ее лесное», – подумала. А в лес пришла, куда идти не помнила, в детстве ещё в последний раз бывала здесь. Заплутала Софья, да GPS, хоть и слабый был, на тропу исхоженную ее вывел. Вылезла из зарослей Софья, глядит – сестра ее Яра по лесу идёт, а с ней мужчина, высокий, видный. Идёт Яра и с ним разговаривает, и видно, что не в первый раз она с ним беседы ведёт. Вспыхнула Софья, хотела прямо здесь Яру уму-разуму научить, но одумалась, развернулась круто да домой поспешила.

Вернулась домой Яра, довольная, спокойная, теплота в душе ее разливалась да мысли ясными делала. А Софья во дворе на скамейке сидела да ее поджидала. Хотела Яра в дом зайти, но Софья схватила из-под лавки веник крапивный, загодя подготовленный, к Яре выскочила да давай кричать:

– Ты что такое творишь?! Совсем с ума сбрендила?! Я думала, что ты дура деревенская, в детстве застрявшая, а ты по лесу со взрослым мужиком шляешься!

И давай Софья за Ярой с веником крапивным гоняться.

– Перестань, Соня.

– Перестать? Бесстыжая! Что спала уже с ним? Признавайся!

Выбежала на шум из дома Зоя, ошарашилась.

– Да что же творится здесь такое?! Соня, Яра, вы же девочки! Прекратите сейчас же!

– А то творится, что твоя Ярочка любимая дурой набитой прикидывается, а сама со взрослым мужиком шашни водит!

Развела руки Зоя, не знала, что сказать на это. А Софья добавила:

– Вот про кого говорят – в тихом омуте черти водятся.

Обиделась Яра на сестру за напраслину такую ядовитую, до глубины души кольнуло ее обвинение несправедливое, заплакала она от обиды, не удержалась. Не умела Яра врать, все, как есть, сказала:

– Не человек он, а князь змеиный!

А, сказав то, в дом убежала да на кровать свою запрыгнула, к стене отвернулась.

А на улице Зоя сказала Софье:

– Что же ты, Соня, так жестоко с ней?

– Нет, ба, ты слышала? Она еще и сказки мне рассказывает! Или он ей, дурочке неоперившейся, голову всей этой сказочной чепухой забил? Ты за ней совсем не следишь что ли?

Дернулась Софья, хотела к Яре идти, да Зоя остановила ее.

– Не трогай ее теперь, пусть поспит, завтра с ней поговорим.

Покачала головой Софья, процедила сквозь зубы что-то похожее на согласие да в дом пошла.

*

А утром не пришлось Софье и Зое с Ярой поговорить. Собрал всех деревенских Тимофей там, где магазин раньше был, полицейских привёл, угрожал всем яростно, бумагами какими-то потрясывал да всем в лицо совал. Разорялся на чем свет стоит, за машины свои дорогие, испорченные ответа требовал.

Гудели, возмущались люди, не нравилось им поведение Тимофея, не по правде он их преступниками, детьми собачьими обзывал. А полицейские-то, видно, были у него купленные, слушать ничего не хотели да словам Тимофея вторили, угрозы его поддерживали.

– Если не признаетесь, кто это учинил, сам найду да расправлюсь, а не найду, так все ответите!

Так заключил Тимофей и уехал.

Остались люди одни, стали они кричать-покрикивать, кто Тимофея аспидом назовет, кто друг на друга обвинения да подозрения сыплет, а кто на другого даже и кинется в споре жарком, да разнимут их.

И так спорили люди, переговаривались, никто не хотел на себя чужую вину брать, за машины сломанные отвечать, хоть и многие в сердцах сами бы эти машины изуродовали да Тимофея под известное место из деревни с его базой отдыха выперли. И спорили так, пока Митька блажной не явился и не сказал, что расправу тракторную змеиный князь учинил.

Запыхтели люди, заукали.

– Что же ты, Митька, все про князя змеиного заладил? Нет его, то все сказки бабьи, одни бабы верят в него да и то не все, – то Колька, плотник, сказал.

– Видал-видал Митька, – блажной ответил, – не врет Митька, видал я князя змеиного. У него из рота жар пышет, а из ноздрей полымя идёт.

– Ой, Митька, иди уже! Народ не смеши, басни свои на уши нам не вешай! – сказала тётка Наталья, видная баба, сильная.

– Не врет Митька. Баб Зина тоже видала.

И тут баб Зина говорит:

– Видала-видала. За грибами я пошла в то утро, смотрю машины понаехали, лес валить стали. А потом такая гроза собралась, такое зарево огненное в небе появилося, что страшно мне стало. Перекрестилась я, а потом гляжу – потоки огненные на землю с неба исходят, а среди них человек, молодой такой, не из нашенских, волосы темные, в косу собраны, а глаза жёлтые, точно лист осенний. И не руки у него, а когти звериные, и он когтями этими машины попортил, а зубами острыми провода все в тракторах искусал. Я уж и в церковь сходила, а все облик чудища лесного из головы не йдет.

– И ты туда же, баб Зина! – сказала Наталья, рукой махнула да пошла домой. И другие люди тоже начали расходиться. Только были те, кто остался, ибо вера в князя лесного в них, хоть слаба была, да теплилась, и готовы они были слова баб Зины да Митьки проверить. А то и узнать, кто машины на самом деле попортил, если выдумками рассказы про змея окажутся, да к ответу того негодяя призвать.

Взяли Фёдор и Михаил, два рослых сильных мужика, блажного под белы рученьки. Сказал ему Фёдор:

– Ну, веди, Митька, показывай, где твой князь лесной обитает.

Привёл Митька Фёдора и Михаила к озеру лесному, стали они там ждать-выжидать, да не дождались ничего. Осторожен был князь змеиный. Забыли люди, что змея обмануть не по силам им. Летает змей высоко да глядит широко, все, что в княжестве его происходит, ведает. А то, что блажной его видел, так кто ж блажному поверит? Да и баб Зине кто поверить мог? Богобоязненной она была, но грешила по молодости много, вот и черти ей везде мерещились.

Жил в деревне парень один, красивый был, кудри русые вокруг головы вьются, а глаза как небо ясное – голубые. Петькой его звали. Девушки за Петькой бегали, а он то с одной погуляет, то с другой, да никого себе не выберет. Любил Петька коров пасвить[1], животных любил, и коровы его слушались. А еще на рожке пастушьем нравилось Петру наигрыши старинные наигрывать. Дед его покойный многим мелодиям его научил.

Играл Петька как-то на рожке в поле, услыхала это младшая сестрица князя змеиного, песня ей та понравилась, поползла она среди трав, чтобы на пастуха посмотреть. Полюбился ей Петька, по душе ей пришлись глаза его голубые да кудри русые. Стала змеица к нему по ночам нахаживать да в поле заманивать, а там миловалась с ним, отрадно ей было. А Петру змеица сначала нравилась, да муторно потом стало – хладом низинным от нее веяло, хоть и очи огнем блистали, стал тосковать Петька. Кручина взяла его великая. Заметили то как-то друзья его, товарищи, Федька да Мишка, все им Петька рассказал. Засмеялись они, не поверили слишком, но и проверить захотели, князя змеиного не увидели, так хоть на сестрицу его родимую посмотреть решили. И стали то обсуждать, придумывать, как поступить им. Договорились следом за Петькой в поле пойти, когда ночью змея к нему приластится. А Софья Зоина да Григорьева мимо них шла, услышала, о чем говорят они, к ним в «команду» попросилась, уж больно ей все эти россказни не нравились, и на сестру свою она сердилась люто, что та вины признать не хотела, имени своего ухажера не называла, откуда, чей он не открывала, все про змея лесного твердила.

Согласились взять Софью к себе Федька с Мишкой. И о времени и месте вечерней встречи договорились. А Софья днем времени не теряла, в интернет залезла, книжки по славянскому фольклору нашла нужные, про змеев все перечитала, что позабыла уже с момента учёбы. Никогда Софья во все это не верила, песни народные не любила. Хотела на другое отделение поступать – на литературное, да не смогла пройти, конкурс большой был. Не нравилось ей на фольклорном учиться, да приноровилась потом, свой взгляд на традицию выработала, все с точки зрения психологии рассматривала, вот и тема ее кандидатской этому посвящена была. Вычитала Софья и про донник желтый, и про горечавку. В яндексе посмотрела, как травы те выглядят, пошла в поле да нарвала донника на всякий случай, хотя и веры в человекозмеев у нее не было.

Пошел Петька под вечер в луга ночные, в луга ночные, пряные да теплые. А Софья с Фёдором да Мишкой за ним следом отправились тихо, в засаде сели. Луна светила высоко, а птицы пели протяжно и где-то тоскливо, а где-то с надеждой. Немного прошло с того часа, как явилась к Петру змеиха. Коса у нее золотая, лицо ее светит, как солнце, а стан у нее тонкий. Да не ноги у девушки стройны, а хвост змеиный вьется. Бросились к ней Фёдор с Мишкой, змеиху схватили и держат крепко, а Софья к ней подлетела и донником жёлтым хлещет. Закричала, забилась змеица, и так она закричала, что лес отозвался эхом.

Услыхал то князь змеиный, в ярость пришёл злую, явился в это поле, да в облике змеевом, нечеловечьем. Сестру свою вызволил, а людям шипел-грозил расправой, если они посмеют ещё хоть раз змеицу иль змея тронуть. И хоть были глаза горящи, его очи в огне златые, и хвост его змеиный кольцами крупными вился, чешуей сверкал, как кольчугою, узнала в нем Софья мужчину, что в тот день бродил под вечер в лесу с сестрой ее Ярою.

[1] Пасвить (диал.) – пасти

*

Утром вчерашняя троица по домам ходила, в ворота да в окна стучала, всех зазывала, на пустырь перед бывшим магазином кликала. Кто послал их, а кто пришёл, и многие пришли. Рассказали им все Фёдор с Михаилом да с Софьей, а Петр позже появился да подтвердил все.

Зашумели да забранились люди, переговариваться начали, тут сыскались среди них те, кто в старые предания в языческие до сих пор верил.

Сказала Софья, что князя змеиного и весь его род извести надо, что зло они творят, что расправиться с деревенскими князь грозился. Да добавила ещё, что людей он пожирает и их всех пожрет.

Заулюлюкали люди, дурь, блажь, безумие безликое им в головы ударили, стали они князя змеиного поносить да чернить безмерно.

Стояла позади них Яра, слушала, горестно ей речи такие было слышать, испугалась она вдруг, сердце у нее защемило, опечалилось. Пошла она прочь от людей. И как пошла только с дедом Сахроном лицом к лицу столкнулась.

– Что же ты скорбная такая, Ярочка? – дед Сахрон спросил.

Вздохнула Яра глубоко, выдохнула да говорит от сердца, не думая:

– Не такой Ратибор, что же за зря они его бесчестят?

Дед Сашка насторожился да спрашивает:

– Ты откуда имя змеево ведаешь?

Подняла Яра на деда Сашку глаза, смутилась, затревожилась. Поняла, что тайну Ратиборову чужому открыла, нехотя. А Сахрон ей говорит, и глаза его хитрые, маленькие, поблескивают:

– Со князем змеиным мы всегда в ладу жили, да не всякому он имя свое открывает. Уж не он ли тебе тогда кувшинок нарвал?

Заалели у Яры щеки, кровь к вискам хлынула. Не смела Яра слова сказать.

– По глазам вижу, что он. Хоть и разумение с ним иметь можно, тварь он лесная, лиха с ним изведаешь. Не человек он, девочка. И законы у него не человеческие. А свои – змеиные.

*

Дело лихое − не долгое. Побежали по домам особо люто разошедшиеся, прямо тараканы от тапка в дому запущенном, хвать кто оружие, какое ни есть, а кто инструмент хозяйственный, какой сподручнее для боя пришёлся на ошпаренный злостью взгляд, и сбиваться стали по деревне друг с другом, только споро всё это было, как сговорились. Нашлись и «организаторы» тут же. Некоторые люди и не были-то на сборище, а подхватились и тоже пошли-побежали. Настал момент уже, и не сказали б такие, с чего и зачем бегут. Толпа неистово и яро направилась к лесу и далее к озеру. А добравшись туда, малость стопорнулась:

— А как его бить-то?.. – протянул кто-то недоумённо.

Но дело не встало. Напротив, забылся разум, не осталось никаких «что» да «зачем».

Кто-то стал бить по воде озёрной, кто кусты да деревца вдоль озера начал рубить остервенело. Кто-то крикнул:

— Змей ищите, полно их тут, змей бейте!

Кто-то огонь запалить пытался, забыв об ужасе лесного пожара даже.

Разъярился Ратибор, разгневался на неблагодарность такую. К людям в облике своем змеином явился, шипел языком раздвоенным, пламенем страшил огненным да шелестом своим звериным, нечеловеческим. Испужались люди, вилы да колья да рогатины бросили, стали пощады у князя змеиного молить да в придури своей каяться. Не стал их слушать Ратибор, но свои поставил условия: любого из них он взять может, кого сочтет виновным в чем, матери-природе кто вредить станет. Да деву красную в невесты себе потребовал и путь-дорогу к ее дому указал да сказал строго:

− Не отдадите, не приведете ее ко мне, сам заберу. Тем хуже вам будет.

Вернулись люди в деревню поникнутые, как градом ледяным листья кабачковые побитые. Не знали, что и сказать им, как друг другу да Зое с Григорием в глаза смотреть, совестно им стало, что девице юной за них отвечать придется.

Собрались они у дома Григорьева, шапки поснимали, головы повесили, на Григория да Зою с Ярой и Софьей вышедших глаз поднять не осмеливаются. Расхрабрился один мужик, заговорил, прощения у Григория попросил да, как есть, сказал.

Зашлась душа у Зои страхом хладным, воздух в грудь втянула она, руки на шее скрестила. Да не слышала да не видела, как муж ее с людьми ругался, сказками да небылицами их рассказы называл, к внучке младшей не подпускал их, рукой ее огораживал. Вдруг стихла ругань, резко умолкли все – Фросю, колдунью, увидели. Прошла сквозь толпу Фрося, стала перед Григорием, говорит ему:

− Ученый ты человек, Гриша, трудно тебе в небыль такую уверовать. Да, как есть, говорю тебе. Коль выбрал князь змеиный внучку твою, не отстанет от нее, не отвяжется, а не отдадим ее, отсушим травами змею нелюбыми – худо нам сделается, такого лиха хлебнем, какого не хлебали и предки наши.

Вышла тут вперед Яра, на людей посмотрела, в лица их встревоженные.

− Я пойду, − говорит и на людей всех поочередно смотрит.

Не выдержала Софья, закричала громко:

− Дура малолетняя! Песен старых что ли не читала? Погубит он тебя, душу выпьет. Ты думаешь романтика это все? Ты о бабушке, о дедушке подумала?

Опустила Яра ресницы бархатные, а потом взглянула на сестру кротко и говорит ей:

− Я пойду, Соня, не знаешь ты князя змеиного… он свое все равно возьмёт. Только хуже сделается…

А как ушли люди, остались свои только, спросил Григорий Яру:

– Уж неужто, Ярушка, ты веришь в это?

– Правда это, дедушка.

Расстроился Григорий, и хоть веры полной в змея лесного у него не было, оробел перед внучкой, руками развёл.

– А кто ж-то князь твой змеиный? Человек, может, обманщик какой?

– Не человек он, дедушка, – Яра говорит, а во взгляде ее тоска сквозит великая.

Отошёл от Яры Григорий, косу со стены сарайной бревенчатой снял, вернулся.

– Покажи, куда идти, не отдам я тебя ему, если надо, все его племя выкошу.

– Змеи тоже жить хотят, а погубишь его, как жить я буду?

Услышал слова Яры Григорий, обомлел, сник совсем. Что-то в душе его так и упало.

*

Собирали Яру в княжество змеиное всей деревней, жемчуга, украшения ей подбирали, из сундуков расписных бабы наряды свои девичьи, нитками да кружевами расшитые, доставали да на Яру примеряли, прилаживали. А девки у Яры в избе сидели, волосы ей ее длинные гребнями расчесывали, косы ей заплетали-переплетали, жемчуга озерные в косы вплетали да плач невестин пели[1]:

Ты пойдём-ко, мила подруженька,

Что во тёплую тёмну баёнку,

У той-то парною баёнки

На углах-то брёвна рублены,

Не на обрыве баёнка строена,

Тропка к нею проложена.

Три-то окошки у ней есть скошены

И три деревянных гладких лавочки…

Три грядочки есть точёные.

А что от тёплой да берёзовой баёнки

До крутого до резного крылечечка

Деревянны мостечки настланы,

И перекладинки к ним кладены,

И сукна из шерсти разостланы…

И ты придёшь, мила подруженька,

Что во тёплу-то во баёнку,

Ты клади, мила подруженька,

Что на первое на окошечко

Свое мыло-обмывальнице,

На второе на окошечко –

Гребень резной и зубчатый.

А на третье на окошечко –

Свою вольную волюшку.

На первую-то на грядочку

Ты повесь ремизну скатёрочку,

На вторую-то на грядочку –

Свои белёны платьица,

А на третию на грядочку –

Льнянотонкую сороченьку.

А на первую на лавочку –

Свой берёзовый парный веничек,

А на вторую-то лавочку –

Свои ладейны туфельки,

А на третью-то на лавочку –

Сапожки свои со мехом тёплые.

И пойдёшь ты, мила подруженька,

Изо баньки ты той баёночки

За распахнутые за воротушки

За орехово-то дубовые…[2]

Не голосила, не причитала Яра, да только сердце ее в груди трепыхалось, как пламя свечное, ветром затронутое. И тоска душу ее юную когтями скребла кошачьими, кошачьими да острыми.

Как собрали ее, вышли девушки с Ярою из избы на крыльцо резное, узорчатое, деревянное, свели ее на землю-матушку, стали на все четыре стороны кланяться, с долей Яриной, волей-вольною прощаться девичьей. А Яра слова не говорила. Да на бабушку Зою, под яблоней тихо стоявшую, глядела. Подошла к бабушке Яра, Зоя удивилась, Ярою залюбовалась.

− Какая же красивая ты, Ярочка, − сквозь печаль сказала.

А потом опомнилась будто:

− Не так я тебя замуж выдавать думала. – Всхлипнула Зоя, заплакала.

Обняла ее Яра да по голове бабушку гладит, успокаивает.

Отвела Зоя Яру в сад подальше, глядит на нее горестно, с грустью немыслимой. Да говорит вдруг тихо:

− Молодая была я, неопытная. В лес с мамой твоей ходила маленькой, годика три маме твоей тогда было. Не боялась я наветов-заветов, баб не слушала. А повадились к нам тогда люди лихие, ямы в лесу выкапывали да зверье губили-излавливали. Не углядела я за матерью твоей, упала в яму она глубокую, как и не переломалась вся, не ведаю. Испугалась я страшно, а в яму ту не залезть, не спуститься мне, если только мужиков из деревни кликать, а дочку как одну в лесу оставить? Уж я и молилась, и плакала, да сама уж спускаться думала, надеялась, что как-нибудь выберусь, а нет, кричать начну. Гриша не застанет нас дома с дочкой, искать будет. Найдет, бог даст. И уж я на край ямы стала, комья глиняные в нее посыпались. А Марфочка зверем воет, заливается. Вдруг вижу я, мужчина, молодой совсем, откуда ни возьмись взялся и на меня смотрит. Не наш он, не здешний, волосы длинные да в косу заплетены, а глаза… Ох, Ярочка, никогда я таких глаз не видела! Точно золото горят переливчатое. Я тогда так и охнула. А он в яму сиганул да Марфу подхватил и с нею выпрыгнул. Я к Марфе сразу кинулась, поблагодарить незнакомца за доброту хотела, гляжу − уж и нет его. Пошла я к деревне тогда, лицо у меня бледное, испуганное. Не таилась от глаз чужих – такого страху натерпелась. Фрося наша мне тогда встретилась, точно стрелы, ее серые глаза пронзили меня. Не утерпела я, заплакала, все ей, как было, выложила. А Фрося серьезной сделалась да строго на меня посмотрела и говорит: «Зря ты помощь князя змеиного приняла. Может статься, что расплатишься». И когда Марфа с Иваном на кобыле убилися, стали люди поговаривать, что князь змеиный их жизни взял. Уж я не верила, а то и правдой это казалось, что за помощь его непрошенную так расплатилась я.

Замолчала Зоя, Яре на плечо руку положила. А Яра ей говорит:

− Не такой Ратибор, бабушка. То языки злые его порочили.

[1] Плач (причитание) невесты – жанр свадебного обрядового фольклора

[2] Плач сложен на основе коллективного свадебного причитания из д. Кишковщина Подпорожского района Ленинградской области

*

Под вечер, когда Яру нужно было к озеру змеиному вести, ветр поднялся, стал гонять он пыль придорожную да запахи цветов полевых разносить окрест. Небо синее тучами затянуло, заклубило темными. Прохлада пришла на землю предгрозовая. Да уже гром погромыхивал да молниям белесым вторил. И ветр листьями шуршал древесными. Но дождя пока не было.

Отвели Яру в лес, за озеро. Сказала там Зое Яра, что дальше ей одной идти, Зоя навзрыд заголосила, запричитала, заплакала, Яре на шею кинулась. Насилу оттащили ее деревенские. Яра бабушку обняла крепко, в лоб поцеловала да в туман ушла.

И как границу Яра перешла заветную, окружили ее змеицы-сестрицы, искусницы, Ратиборовы сестрицы-нарядницы. Расплели они Яре косы да заплели их по-своему, по-змеински. Повели они Яру к князю, брату своему величавому. И, идя, они его расхваливали, словами, что каменьями драгоценными, сыпали, да жизнь свою хвалили, жизнь свою природную, жизнь свою вольно-змеинскую.

Подвели Яру к Ратибору. А у него рубаха белая, ниткой белой расшитая. Очи его горят золотом да на Яру взирают пронзительно.

Закрутилось, завертелось празднество. Заклубились туманы белые, зашелестели вихри зеленью, зеленью июньской, свежею. Задурманили, зачаровали Яре головушку, головушку ее светлую, змеи лесные в полюшке, назвали ее любимою, любимой своей сестрицею да державной своей княгинею.

А как отгремело празднество, забрал Ратибор жену свою юную, ото всех забрал, увел за руку тонкую. На поляну привёл душистую, ночными травами благоухающую. Да воздухом грозовым пронизанную. Стелилась там дымка белая, да тёплая от травы шла испарина. А небо было тёмное, во тучах всё синеющих, зарницами озаренное.

Рассыпались, разметались жемчуга по той траве Ярины. Заколыхались, завеяли от ветра ее одеяния белые. А гром раскатистым рокотом по небу то бежал, то замалкивал. И в громе да ветра шорохе древнее послышалось пение:

Свирепели ветры буйны

Над лесным простором стройным,

По воде гуляли волны,

Разъярились ветры вольны.

Собирались тучи грозно,

Грохот-рык змеиный вея,

Но утихло небо звёздно,

Мирно дремлет око змея.

Вновь взъярились буйны ветры,

Над озёрной гладью – темень,

Молний блеска стрелы метки,

Гнутся-клонятся деревья.

Неба жар укрылся в тени

Крыл могучих силы ярой,

Кольца девичьи звенели

Посреди травы бурьянной.

Буйству – время, время – страде,

Время – радости и горю,

Будет девушка отрадой,

Словно дождь сквозь солнце полю.

А как замолкло то пенье, на ложе из трав душистых, из трав озерных высоких, на брачное ложе князь с Ярою опустился, опустился, ее сзади он обнял крепко да к уху ее наклонился:

«К тебе не притронусь покуда, сама ты того не захочешь».

И так они пролежали в объятиях до зорьки, до зорьки они пролежали, до зорьки лучистой, до мглы предрассветной.

*

Всю ночь не спала Зоя, все о внучке думала. А на рассвете совсем ей горестно стало и подумалось даже, что, может, морок это был, что привиделось ей все. Встала она, в Ярину спальню зашла – нет никого, пусто в доме, только луч рассветный в окошко бьётся.

Подумала, вдруг наваждение это было, безумие ночное, и что Ярочку свою она в руки лихих людей отдала. Затревожилась Зоя сильно, не выдержала, пошла по дороге, вчерашним дождём размытой, к лесу да к поляне той, где вчера Яру оставила.

Солнечно вокруг было, росно да туман влажный по траве стелился, а в траве жемчужины Ярины поблёскивали. Зашлось сердце у Зои, вниз упало. Вздохнуть она не могла. Рот рукой закрыла, чтобы вопль истошный не вырвался. Да побледнела вся так, что белее тумана стала.

Увидела ее Яра из-за границы лесной. Жалко ей было бабушку, опечалилась она совсем. Несмело поглядела она на Ратибора да попросила разрешения показаться Зое. Замелькали искры у Ратибора в глазах тёплые, когда он на Яру взглянул. Тут же туман рассеялся.

Видит Зоя – солнце ясное светит, травы все росой унизаны, зелёные все, сочные. А посреди них внучка ее Яра стоит да с мужем своим. Ратибор ее обнимает за тонкий стан, а она ему руки на грудь положила. А вокруг туман клубится.

Улыбнулась тогда Зоя, вдохнула воздух душистый. Легко ей стало.

«Ну, раз ты счастлива, Ярочка, то и я буду», – подумала.