Сказки сказочки

Субботним июльским вечером на меня накатила ностальгия, я в ответ накатил пару стаканов мерло, сменил шлёпанцы на галоши и выдвинулся на берег, пройтись по местам, где в детстве рыбачил и тренировался курить.

Тропинка вывела к лавке, пригвозждённой историей и целесообразностью рядом со спуском к воде. Лавка — два разной степени ветхости чурбака, заглубленные на полметра в землю, и достаточно ещё бодрая сосновая доска, — была старше меня. Конечно, раз в пять-десять лет её приходилось ремонтировать, заменяя подгнившие ноги и порой проломленную чьим-то седалищем доску, но по большому счёту внешне она не изменялась с докембрия. Раньше вид с неё открывался другой, шикарный, реку можно было обозреть от поворота до поворота, это километров пять с половиной, а в темноте увидеть огни четырёх бакенов. Теперь берег зарос берёзой, осиной и бредняком, подступившими спуску к воде так близко, что, например, проплывающий теплоход стало невозможно рассмотреть целиком — корма показывалась из-за одной зелёной кулисы, когда нос уже скрылся за другой. Меня-то это почти не огорчало, насмотрелся на всё, а дачников подбешивало, но сделать они ничего не могли — корни укрепляли берег, рубить нельзя, запретили в каком-то там году. Отсутствие красивой панорамы несколько смягчалось изобилием подберёзовиков и белых, прущих вдоль берега после дождей.

Я спустился к воде и пошёл вниз по течению, сначала подбирая плоские камешки и пуская «блинчики», а потом, когда заболело плечо, просто разглядывая принесённые ветром и волнами поплавки от сетей, похожие на пироги хлопья плотной жёлтой пены, разноцветные пластиковые пробки и прочий хлам. Дважды чуть не упал, поскользнувшись на обросших какими-то коричнево-зелёными соплями камнях, потом по щиколотку провалился в локальное месторождение глины. Ностальгия, пригнавшая меня сюда, незаметно уступила место лёгкому раздражению и желанию вернуться. Я присел на валун, увешанный кляксами лишайника как орденами, достал сигареты и почуял запах падали.

Наверное, всякий мальчишка, проводя летние каникулы у большой реки или другого водоёма, лет до двенадцати мечтает найти утопленника в любой стадии разложения (а после двенадцати — утопленницу, максимально свежую; это уже детали). Однако, далеко не всяких юнцов судьба награждает такой психотравмой, и они вырастают с её не слишком обременительным, но — у отдельных лиц — досадным отсутствием.

Я спрятал сигареты, поднялся и за три шага нашёл его — мёртвого зайца. Или кролика.

* * *

Так вышло, что раньше я не видел вживую ни зайцев, ни кроликов, но этого я назвал бы крупным. Он покоился, свёрнутый в калач, между трёх почти одинаковых, с арбуз, каменюг, в полуметре от воды. Шерсть сохранилась лишь кое-где, одного уха не было, в пустой глазнице гнило что-то жидкое, чёрно-серая кожа блестела вокруг развороченного чайками или воронами бока. Наполовину выдубленый солнцем, наполовину пережёванный смертью. Вероятно, из-за того что волны от каждого теплохода или яхты — а их только днём проходило пара дюжин, не считая барж, от которых волны как от жуков-водомерок, — захлёстывали тельце, мухам не удалось обустроить в нём своё потомство.

Я подобрал лишённый коры, влажный и корявый ивовый корень. Потихоньку оттащить зайца повыше на берег, засыпать песком, может, камнем придавить — такой вот вызрел у меня план. Вряд ли хорошо, что в воду ещё пару месяцев будет подтекать тухлятина, метров через двести ниже пляжик, детвора соседней деревни днями купается, орёт так, что и у нас слышно. Нет, я отдавал себе отчёт, что в реке по десять раз на дню четыреста миллиардов рыб облегчают кишечники, а на дне мерцает слой рыбьих трупов метра три толщиной, но всё же.

Над зайцем задумался — поддеть под брюхо и нести или просунуть в расклёванный бок и волочь? Пока думал, обратил внимание на почти чёрный узкий лоскут заячьей кожи, торчавший вертикально. Необычно. Задержав дыхание, я присел, чтобы получше рассмотреть.

Это оказалось перо, большая часть которого была скрыта в гниющих потрохах. Оно отливало сине-зелёным. Присмотревшись, я сообразил, что и потроха — не потроха. Перья.

Иногда в комедийных фильмах персонаж, столкнувшись с чем-то шокирующим, пару секунд смотрит в камеру, как бы призывая зрителя разделить шок вместе с ним. Бенни Хилл был в этом мастак. Так и я, распрямившись, посмотрел в воображаемую камеру, только подольше. В голове в тот момент стало раскручиваться некое завихрение пустоты, всё росшее и разбухавшее, пока не стало титаническим циклоном абсолютного ничего. Я подобрал ещё палку, присел над зайцем, осторожно разгрёб слой перьев и мелких костей и обнажил перемазанный коричневой жижей белый бочок яйца.

* * *

В этот раз от воображаемой камеры я отказался в пользу другого киношаблона — с трясущимися руками закурить, и мне это удалось. Вдыхая и выдыхая дым, я ощутил, как мало-помалу оцепеневшие нейроны взялись за старое, а именно — сплетаться в электрические паутины мыслей.

Выходило одно из двух… трёх. Кто-то заморочился превратить длинноухого беднягу во второстепенного героя сказок, и меня действительно снимают. Где-то рядом спрятана гоу-про с функцией фотоловушки или как там вся эта канитель называется и делается. Раз.

Кто-то заготовил зайца для номера раз, но не со мной и не здесь, и выбросил после неудавшегося — яйцо-то цело — шоу. Два.

Гипотезу, где масоны пересаживают зайцу челюсти удава, чтобы он под гипнозом умял за присест беременную утку и умер от разрыва пищевода, я неохотно признал бессмысленной.

И три — сказки не врали.

Никакой из вариантов мне особо не нравился. Отвернувшись, я засунул руку в зайца, убеждая себя, что это миска с холодным винегретом, аккуратно достал яйцо, отнёс к воде и с минуту полоскал, пока оно не перестало скользить под пальцами. Потряс возле уха — внутри что-то отчётливо перекатывалось. Наконец, согнутым пальцем расколол скорлупу и вытряхнул на ладонь хрустальную иглу.

— Экхехгм, — раздалось у меня за спиной.

— Блять! — отреагировал я, роняя скорлупу и оборачиваясь.

На недавно покинутом мной валуне сидел худой пожилой мужик в синей толстовке, камуфлированных на пустынный манер шортах с накладными карманами (вроде это называется карго) и каких-то легкомысленных, на босу ногу пёстрых кроссовках — на одной шнурки розовые, на другой ядовито-зелёные. В обширной лысине, обрамлённой коротким седым ёжиком, отражался пастельно-жёлтый закат. Носом крючковат, небритым подбородком утюжен, глазами синь и, пожалуй, лукав. Нога на ногу, руки в карманах толстовки.

С минуту мы разглядывали друг друга в полном молчании.

— Ты Кощей? — спросил я.

— Допустим.

Голос у него был именно такой, какой я всегда хотел себе —глубокий, басовитый, чуть с хрипотцой.

— Бессмертный?

— В некотором смысле.

— Знаешь, что это? — я показал ему хрустальную иглу.

— Ну, скажем так, это один из моих первых бэкапов, — ответил Кощей. — Крестраж, если угодно.

— Бэкап, хм. И насколько он дорог?

— Лично для меня — где-то между порванным носком и выпавшим лобковым волосом. Максимум — волосом в носке.

— Гонишь.

— Зачем? Сломай и убедись.

— Не хочу я ничего ломать. Хочу отдать тебе в обмен на… ну, шапку-невидимку.

— Нет.

— Скатерть-самобранку?

— Нет.

— Отпусти… эту… Василису Прекрасную!

— Готово, — сказал Кощей, щёлкнув пальцами, и вытянул ко мне руку: — Давай.

— Ладно, что ты можешь предложить?

— Носок или волос, я уже говорил.

Внезапно меня осенило. Это шло вразрез с каноном, но не исключалось. И ещё — параллельно с озарением — шевельнулась мысль, что Кощей — не Кощей, а тот самый весёлый поддатый дачник с гоу-про, любитель розыгрышей, решивший прогуляться перед сном и посмотреть, не записалось ли чего забавного. Сейчас он мне подыгрывал в надежде, что я подыграю ему. Мысль мне не понравилась — от неё так и веяло бесперспективностью, и я её отмёл.

— Ты не можешь забрать силой, — уже неуверенно сказал я. — Вот в чём дело. Думаешь, я дурак совсем? Я должен отдать доб…

Как говорят — в мгновение ока, а на деле в тысячу раз быстрее Кощей оказался вдруг глубоко в передней (уточняю для похабников) части моего личного пространства. Схватил за руку, державшую иглу. Рука онемела, покрылась инеем, стала голубой и полупрозрачной. Я стоял столбом. Как занозу, свободной рукой Кощей выдернул иглу из моих превратившихся в лёд пальцев, легонько кольнул ею мой нос и с определённым пафосом, оттопырив мизинец, вставил обратно.

— Могу, — сказал он. Отпустил меня и естественным образом вернулся на валун.

Что ж, это было убедительно. Эффектно. Всё-таки Кощей. Да. Моя рука дёрнулась, вернувшись в исходное состояние: загорелое, тёплое, привычное.

— Но… — я прокашлялся, — но тогда зачем ты здесь вообще?

— Просто так, — пожал плечами Кощей. — Стало любопытно, что ты будешь делать. Прошу, делай что-нибудь.

Делай что-нибудь. Что? Я встал к нему вполоборота и принял позу, будто хочу закинуть иглу в речную пучину. Кощей приподнял бровь. Я встал к нему лицом и сжал иглу в кулаке — бровь опустилась.

— Возьми меня в ученики, — попросил я. — Научи всему, сенсэй.

— Нет.

Я покусал нижнюю губу, потом верхнюю. Взялся за концы иглы и сломал её.

Кощей с шумом втянул воздух через нос и протянул:

— Мда-а.

Поднялся, заложил руки за спину и пошёл прочь, бросив:

— Мог кулон себе сварганить хотя бы.

Я смотрел, как он удаляется.

— Жмот! — крикнул ему вслед. Кощей, не обернувшись, показал мне средний палец. С коротким шипением обломки иглы в руке рассыпались на искры и пропали. С этими же эффектами исчезли скорлупа и мёртвый заяц. Я вспомнил, что дома меня ждёт мерло.