Скелеты из шкафа

Воздух в мастерской был густым и многослойным, как старый парчовый занавес. Маргарита стояла у мраморной плиты, где в хрустальных флаконах дремали ее детища — ароматы. Она закрыла глаза, вдыхая знакомый хаос нот, и пальцы сами потянулись к флакону с ярлыком «Ноктюрн». Но вместо ожидаемой нежности жасмина и свежести бергамота ее обдало волной чего-то тяжелого, сладковато-приторного, с явной нотой разложения под кожурой цитруса.

Она моргнула, отставив флакон. Усталость. Конечно. Просто усталость от бесконечных заказов и эта проклятая наследственная чуткость обоняния, превращавшаяся из дара в наказание. Ее взгляд упал на углу комнаты, где под белым покрывалом скрывался тот самый туалетный столик. Антикварный, орехового дерева, с огромным овальным зеркалом в посеребренной раме. Бабушкин. Его привезли неделю назад, после похорон, и с тех пор Маргарита не находила в себе сил даже приблизиться к нему.

Но сейчас, под влиянием этого странного запаха, ноги сами понесли ее к застывшему призраку прошлого. Пальцы скользнули по шершавой ткани покрывала, и она дернула его с себя. Пыль, вспыхнув в луче вечернего солнца, закружилась в медленном танце. Столик был именно таким, каким она помнила его с детства — с потертой столешницей, на которой остались следы от помады и духов, с маленькими ящичками, хранящими тайны поколений.

Она провела ладонью по дереву. Холод. Не просто прохлада мебели в плохо отапливаемой комнате, а живой, пронизывающий холод, исходящий из самых глубин древесины. Он прилипал к коже, как иней.

— Хватит выдумывать, — вслух сказала она себе, и голос прозвучал чужим и слишком громким в тишине мастерской.

Но вечером, когда она снова пыталась работать, запах вернулся. Теперь он был явственнее — влажный, затхлый, как запах старого платяного шкафа, в котором годами лежали засохшие букеты. Он витал вокруг столика, обволакивая его невидимым саваном. Маргарита подошла ближе, всматриваясь в зеркало. Оно было необычно темным, почти черным, поглощающим свет, а не отражающим его. Ее собственное лицо казалось бледным пятном в этой бездне.

Она медленно протянула руку, чтобы прикоснуться к стеклу, но остановилась в сантиметре от поверхности. По коже пробежали мурашки. Ей почудилось, что из глубины зеркала на нее смотрит не ее отражение, а что-то другое. Что-то старое.

— Бабушка? — прошептала она, и тут же с презрением к своей слабости сжала губы.

Но сомнения уже пустили корни. Ее обоняние, ее главный инструмент и гордость, начало изменять ей. Аромат «Ноктюрна» не просто исказился — он разлагался на составляющие, и в нем проявлялись чужие, навязанные ноты. Ноты бабушкиной спальни в день ее смерти — смесь ладана, лекарств и того неуловимого запаха угасающей жизни, который Маргарита запомнила навсегда.

Ночь застала ее за работой. Она сидела на полу перед столиком, окруженная флаконами с эфирными маслами, пытаясь «починить» испорченный аромат, вернуть ему первоначальную чистоту. Но каждая капля иланг-иланга, каждая капля сандала на воздухе превращалась в тот же сладковатый смрад. Усталость валила с ног, веки слипались. Она прислонилась лбом к холодной столешнице, позволяя тьме затянуть себя.

Ее разбудило ощущение. Не звук, не запах. Ощущение присутствия. Комната погрузилась во мрак, лунный свет слабо просачивался сквозь жалюзи, рисуя на полу полосатые тени. Маргарита подняла голову. В зеркале, в его угольной глубине, что-то шевельнулось. Не отражение комнаты, не ее силуэт. Нечто бесформенное, бледное, колыхавшееся в такт ее собственному дыханию.

Сердце заколотилось в груди, ледяной комок подкатил к горлу. Она не дышала, впиваясь взглядом в темноту. Там, в зеркале, медленно проступали черты. Не лица, нет. Скорее, воспоминание о лице — впалые щеки, запавшие глазницы, тонкие бескровные губы. Бабушка. Но не та, живая, властная женщина, которую она помнила, а ее эссенция, ее последний вздох, запертый в этом стеклянном плену.

И тогда запах ударил в нос с такой силой, что у Маргариты потемнело в глазах. Это был не просто запах тления. Это был запах бабушкиных духов «Белая сирень», смешанный с пылью, старостью и отчаянной, ненасытной жаждой жизни. Жаждой, которая пересилила саму смерть.

— Нет, — хрипло выдохнула она, отползая от столика. — Этого не может быть.

Но зеркало не отпускало ее. В его глубине тень бабушки медленно повернула голову в ее сторону. Пустые глазницы уставились прямо на Маргариту. И в них не было ни любви, ни нежности. Только холодный, расчетливый голод. Голод существа, которое нашло лазейку из небытия и намеревалось ею воспользоваться. Воспользоваться ею, Маргаритой. Ее жизнью, ее творчеством, ее самым острым чувством.

Внутренний монолог рванулся наружу, хаотичный и панический:
Оно меня видит. Не отражение, а меня. Оно дышит моим воздухом, оно чувствует мои запахи. Мой дар... он стал мостом. Мостом для нее. Она хочет вернуться. Вытеснить меня. Занять мое место. Нет. НЕТ.

Она вскочила на ноги, отшатнувшись к стене. Рука сама нащупала выключатель. Резкий свет люстры залил комнату, ослепив ее. Она зажмурилась, а когда снова открыла глаза, зеркало было просто зеркалом. В нем отражалась бледная, испуганная женщина с растрепанными волосами и широко раскрытыми глазами. Никакой бабушки. Никакой тени.

Но запах оставался. Тяжелый, сладкий, победный.

Маргарита стояла, прислонившись к стене, и дрожала мелкой дрожью. Страх сковывал тело, парализуя волю. Но сквозь страх пробивалась другая эмоция — яростное, неистовое возмущение. Это была ее жизнь. Ее мастерская. Ее дар. И она не позволит какому-то призраку, даже родному, отнять это у нее.

Она не знала, как бороться с тем, что не имеет плоти. Но она знала, что не будет больше ждать. Не будет подпитывать этот призрак своей энергией, своим страхом, своими воспоминаниями.

Она медленно выпрямилась. Дрожь утихла, уступив место ледяной решимости. Ее взгляд упал на тяжелый медленный шкаф у стены, где хранились запасы стеклянной тары и упаковки.

— Нет, — тихо, но четко сказала она в тишину, глядя на зеркало. — Ты не получишь меня. И не получишь мой мир.

Она сделала шаг вперед. Не к выходу, не бежать. А к шкафу. К инструментам. К молотку, который лежал там же, где и всегда.

Призрак в зеркале был лишь отражением. Отражением памяти, страха, вины. И единственный способ уничтожить такое отражение — разбить зеркало, в котором оно живет.

Она шла, и с каждым шагом страх отступал, сменяясь странным, почти священным спокойствием. Она не просто уничтожала бабушкин столик. Она разрывала пуповину, связывающую ее с прошлым. Она перерождала память, превращая ее из тюремщика в прах.

Ее пальцы сомкнулись на холодной рукоятке молотка. Вес инструмента в руке был твердой реальностью, противостоящей миражу.

— Прощай, бабушка, — прошептала она. — Мое время еще не пришло.

И она занесла руку для удара.