Складбище игрушек

Приветствую вас, читатели. Если этот текст вообще когда-либо увидит свет, выйдет за пределы моего маленького, душного уголка и доберется до бескрайних просторов интернета, то это будет чудом. И, честно говоря, мне уже абсолютно всё равно. Я пишу не для славы, не для признания, а просто потому, что мне нужно это выплеснуть. То, что я пережил, те образы, что до сих пор грызут мою память, то липкое чувство ужаса, которое въелось под кожу – всё это просто не пересказать обычными словами. Не передать весь кошмар увиденного ни одним языком мира. Но я должен попытаться. Начну по-порядку, с самых обыденных вещей, которые предваряли этот ад.

Моя работа – ночной сторож. Звучит обыденно, но в этом месте даже обыденность казалась искаженной. Я был призраком в огромном, гулком здании, где ночь вытягивала тени и усиливала каждый скрип. Организация, где я работал, занималась сбором самых разных грузов и материалов – от огромных контейнеров, громоздившихся до самого потолка, до мелких, непонятных деталей, сложенных в маркированные ящики. Складские помещения представляли собой настоящий лабиринт из металлических стеллажей, освещаемых лишь тусклыми, мигающими лампами и лучом моего карманного фонарика, в котором, казалось, всегда садились батарейки.

Самое странное начиналось, когда эти грузы отправлялись. Не на грузовиках, не на поездах – они исчезали в огромном, металлическом лифте. С протяжным, заунывным металлическим скрежетом, который отдавался эхом по всему зданию, лифт уносил их куда-то вниз, на нижний этаж. А что находилось там, внизу – это было величайшей тайной. Никто не говорил, никто не спрашивал. Доступ туда был мне строго закрыт. Огромная, массивная дверь лифта, больше похожая на сейф толщиной в полметра, была всегда заперта на множество замков, а на пульте управления кнопка «Нижний уровень» отсутствовала вовсе, замененная гладкой, холодной металлической пластиной. И, возможно, это и к лучшему. Чем меньше знаешь о таких местах, тем спокойнее спится, хотя теперь я в этом совершенно не уверен.

Дневная смена – это совершенно другой мир. Половина тех, кто сновал по коридорам и офисам, были типичными «офисными работниками». Они либо делали вид, что упорно трудятся над своими отчетами, уткнувшись в светящиеся мониторы, либо бесконечно торчали в небольшой, прокуренной курилке, создавая лишь иллюзию кипучей деятельности. С ними я почти не пересекался, их суета была чужда моей ночной тишине. Начальников я видел крайне редко, они появлялись на пару часов утром, подписывали какие-то бумаги, бросали пару дежурных фраз, и снова исчезали, оставляя меня наедине с этой мрачной громадой из бетона и металла.

К счастью, в некоторые смены, особенно по выходным, у меня был помощник. Это была молодая девушка, лет двадцати может больше, по имени Катя. Её появление всегда казалось мне немного странным: почему она работала именно по выходным, когда движение грузов было минимальным, а здание погружалось в ещё большую, звенящую тишину. Её работа заключалась в проверке мелких накладных и сортировке каких-то бумаг в небольшой комнатке, что совершенно не вязалось с общим индустриальным масштабом этого места. Она была тихой, немногословной, и всегда казалась слегка отстраненной, словно её мысли были где-то далеко, за пределами этих стен.

Когда я пытался заговорить с Катей, она не шла на контакт. Это всегда было одним и тем же: я бросал пару дежурных фраз о погоде, о смене, о чем угодно, лишь бы нарушить эту гнетущую тишину, которая порой казалась физически ощутимой в пустом здании. В ответ – лишь кивок, или короткое, безразличное «Ага», произнесенное едва слышно, словно она отвечала не мне, а своим собственным мыслям. Было ощущение некой отстраненности, как будто она находилась за невидимой стеклянной стеной. Я для неё был пустой звук, просто фоновый шум, который иногда пытался нарушить её уединение. Или, может быть, она действительно не видела в нашем общении какого-либо резона, считая любые разговоры лишней тратой времени.

Я пытался улыбаться, иногда даже шутить, но её взгляд, устремленный куда-то в пустоту или в бумаги на столе, никогда не задерживался на мне. Он был далек, безразличен, и эта холодная вежливость отбивала всякое желание продолжать. Мысленно махнув рукой на неё, я отвернулся. В этот момент я почувствовал некую обиду, даже легкое раздражение, но тут же подавил эти чувства. В конце концов, я здесь не за дружеским общением, а за зарплатой. И, чтобы отвлечься от этой неловкой тишины и её холодности, я принялся дальше решать кроссворд, который всегда лежал на моем столике, ожидая своей очереди. Буквы и цифры казались гораздо более предсказуемыми и понятными, чем эта загадочная девушка.

И чего с ней не так? Этот вопрос постоянно крутился в моей голове, пока я черкал ручкой в клетках. Я вроде бы парень не промах: не урод, не дурак, и не такой уж старый. Лет тридцать пять – самый расцвет. Но хрен с ней, действительно. Если ей не нужно, то мне и подавно. Моя работа ночного сторожа, как правило, была тихая. И эта тишина была такой густой, что любое движение, любой шорох казались неестественно громкими. Именно в этой тишине я порой чувствовал её взгляд.

Катя иногда смотрела на меня. Не открыто, не прямо, а мельком, когда я был занят кроссвордом или просто смотрел в окно на темный двор. Это были быстрые, едва уловимые взгляды. Стоило мне только чуть повернуть голову, чтобы поймать её взгляд, как она тут же переводила его обратно на бумаги, на стену, на что угодно, лишь бы не встретиться со мной глазами. И при этом она не говорила ни слова. Но я же чувствовал, это было почти физическое ощущение – она хочет поговорить. Возможно, ей не хватало общения, или же её что-то тревожило, что не давало ей покоя. Мне казалось, что она просто не знает, как найти подход, как провести эту тонкую грань между строгими рамками работы и обычной человеческой жизнью. Она словно боролась сама с собой, запертая в своих мыслях, как и я в своем кроссворде.

Был такой момент, что когда ночью прибывал товар, атмосфера в этом огромном здании слегка менялась. Тишина становилась напряженной, нарушаемая лишь гулом приближающегося грузовика и редкими возгласами рабочих. В такие моменты Катя вставала со своего места, откладывала бумаги в сторону и шла, чтобы им помочь. Её движения были быстрыми, почти механическими, она ловко управлялась с накладными и перемещением мелких коробок, хотя казалась такой хрупкой. Но я всегда оставался на своем посту, наблюдая за всем этим со стороны. И когда я, повинуясь инстинкту или просто любопытству, пытался сделать шаг в сторону лифта, чтобы тоже предложить свою помощь, или, чего греха таить, просто заглянуть в эту загадочную шахту, она всегда перехватывала мой взгляд. Одним едва заметным, но твердым жестом, или даже просто строгим взглядом, Катя не давала мне даже подойти к лифту, не говоря уже о том, чтобы спуститься туда вниз.

И что же там такое находится? Этот вопрос не давал мне покоя, как заноза под ногтем. Не ну правда, что могло быть настолько секретным, настолько важным, что доступ туда был закрыт даже для ночного сторожа? Я видел, как лифт, с тяжелым металлическим лязгом, уносил вниз тонны груза – и обычных материалов, и что-то очень специфическое, завернутое в плотную непрозрачную упаковку. Мысли о нижнем этаже крутились в голове, обрастая фантазиями, одна страшнее другой. Что, если там не просто склад? Что, если там что-то... другое?

По будням я работал один, с утра до вечера, в абсолютной тишине, где каждый шорох казался угрозой. Но в выходные, только в выходные, и только в ночную смену, я работал с этой девушкой. Этот график всегда казался мне абсурдным. Почему именно Катя? Почему именно ночью в выходные? Помню, я даже как-то решился обратиться к менеджеру, когда тот в очередной раз заскочил утром, чтобы подписать документы. Я попытался поговорить насчет Кати, аккуратно намекнув на странность её графика и её закрытость. Но тот лишь отмахнулся, сухо бросив: «Девушка молчаливая, да, характер такой, но работу свою знает идеально. Мы не можем поменять её в вашу смену, уж извините». У неё свои договоренности. Это звучало как отговорка, как будто за этим ответом скрывалось нечто большее, чем просто «договоренности».

Катя отсутствовала где-то минут тридцать пять, пока лифт снова не поднялся с характерным скрежетом. Я слышал его возвращение издалека, чувствуя, как этот звук проникает в каждую косточку. Потом её шаги, легкие и быстрые, по бетонному полу. Она возвращалась на лифте, затем проходила мимо меня и снова садилась рядом, на своё место, к бумагам. И снова эта тишина. Густая, давящая, теперь уже после её возвращения наполненная каким-то незримым напряжением. Помню, я в очередной раз, собрав всю свою смелость, пытался заговорить с ней. Я хотел расспросить, что находится там, на этих нижних этажах. Пытался подбирать слова, начинал издалека. Но она лишь сверлила меня взглядом. Прямо в глаза. В её глазах не было злости или страха, но была какая-то странная смесь. Она ничего не говорила, лишь смотрела загадочно и с какой-то едва уловимой издевкой происходящего, словно я задавал совершенно глупые вопросы, ответы на которые она знала, но никогда не собиралась произносить вслух. Это было не просто молчание, это было активное, говорящее молчание, полное скрытого смысла.

Помню, я собирался на обычный обход территории. Это было рутинное дело: проверить замки, убедиться, что всё на местах. Моя единственная компания – собственные шаги, эхом в пустых коридорах. Я уже встал и двинулся к двери, когда она заговорила.

Катя подняла голову от бумаг, её взгляд сфокусировался на мне.

— Ты куда? — произнесла она, и в голосе прозвучало любопытство или легкий упрек.

Но я не обратил внимания, просто прошел мимо, не сказав ни слова. «Как мне так и тебе», — мысленно бросил я ей, чувствуя едкое удовлетворение от этого вызова. Она ведь всегда игнорировала мои вопросы, уходила в себя. Почему я должен вести себя иначе? Почему докладывать ей?

Обход обычно был обыденностью: тускло освещенные коридоры, запертые двери, склады в тени. Ничего интересного.

И тут, проходя по верхним этажам, я увидел. Служебная дверь, ведущая в подсобное помещение, была нараспашку. Такого никогда не бывало. Всегда всё заперто.

Я подошел к ней медленно, чувствуя нарастающую тревогу. На старом металлическом столе стояла коробка. Небольшая, массивная, из темно-серого, шершавого материала, похожего на плотный пластик. На ней были странные обозначения – не буквы, не цифры, а чужеродные символы, выведенные блеклой краской. Что внутри – было непонятно. Коробка была закрыта, без видимых щелей. Мне безумно хотелось подойти поближе, рассмотреть символы, прикоснуться. Но что-то внутри остановило. Холодный, иррациональный страх шептал: «Не трогай. Не подходи». Уж слишком странно это выглядело, слишком неуместно здесь. Это слишком не давало мне решиться.

После я спустился на свой этаж. Лифт, как всегда, лязгнул, доставив меня обратно в привычный полумрак поста. Катя уже сидела на месте, я видел, как она посмотрела на меня, когда я вышел. Её взгляд был пронзительным, но безэмоциональным. Я демонстративно уселся в кресло, взял кроссворд, пытаясь показать равнодушие.

Тишина снова повисла между нами. Но через секунду Катя нарушила её.

— Ты так и не ответишь? — её голос был тихим, но настойчивым, с новой странной ноткой.

Я тут же резко повернулся к ней, впился взглядом – тем же безмолвным, которым она сверлила меня. И она поняла. Глаза чуть расширились, уголки губ опустились. Ей это не понравилось. Будто я взял её привычку и показал ей, как это выглядит со стороны. Я почувствовал странную победу. Хрен с ней, разговаривать я не собираюсь. Если ни она, ни я не чувствуем себя как коллеги, то пусть так и будет. Она уходит без слов, и я не обязан ей докладывать. Мой обход – моё дело.

Эта ночь прошла на удивление спокойно. После того странного инцидента с дверью и коробкой я ожидал чего угодно, но тишина оставалась нерушимой, а Катя больше не заговаривала. Наконец, когда на востоке начало брезжить бледное, серое утро, и моя смена подошла к концу, я с глубоким, почти физическим облегчением отправился домой отдыхать. Каждый шаг по улице казался легче, воздух свежее, будто я сбросил с себя невидимый груз, который давил всю ночь.

Дома я рухнул на диван и проспал большую часть дня. Было чувство, что я не спал по-настоящему уже несколько недель, а нервное напряжение последних дней вымотало до предела. Сон был глубоким, без сновидений, без тревожных образов. Ибо что мне ещё было делать? День прошел в блаженной лени, восстанавливая силы.

Вечером, когда солнце уже давно скрылось за горизонтом, а небо окрасилось в глубокие сумеречные тона, я наконец встал. В животе урчало от голода. Приготовил на кухне незамысловатый ужин: яичница, пара бутербродов – что-то быстрое и привычное. Вечер за окном был на удивление приятным и тихим. Отдаленные уличные фонари, словно светлячки, вспыхивали один за другим, напоминая о хорошей, безветренной погоде. Я открыл окно, чтобы впустить прохладный, свежий воздух, разгоняющий легкий запах готовки.

Попивая горячий, ароматный чай, я невольно покачивался на стуле, погруженный в свои мысли. Думал о завтрашнем дне, о выходных, о работе. В голове крутились смутные образы той коробки, той загадочной двери, но я старался их отогнать, наслаждаясь моментом спокойствия и обыденности.

Следующая рабочая неделя прошла удивительно спокойно. Ничего необычного, никаких приоткрытых дверей, никаких загадочных коробок, никаких подозрительных грузов, уходящих в провал. Только рутина, отчеты, обходы – всё то, к чему я привык. Это было почти разочаровывающе после недавних событий, но в то же время приносило своеобразное успокоение. Однако Катя по-прежнему появлялась в выходные, и её молчаливое, отстранённое присутствие начинало меня раздражать сильнее обычного. Каждый её взгляд, каждое незаданное слово, каждый раз, когда она не давала мне подойти к лифту, вызывали у меня глухое, нарастающее бешенство. Эта отстранённость, граничащая с пренебрежением, начинала меня бесить в последнее время не на шутку.

Именно поэтому, когда появилась возможность, я, не раздумывая, взял два дня выходных – субботу и воскресенье. Главной причиной было желание не встречаться с Катей. Хотелось просто отдохнуть от неё, от её молчаливых упрёков и загадочного поведения, от этого давящего ощущения, что она что-то знает, но не скажет ни при каких обстоятельствах. Отдохнуть от этого здания, от этой работы и от всех странностей, которые, казалось, начали к ней прилипать.

Наконец-то наступил понедельник. После двух дней выходных, проведенных в тишине и полном отсутствии Кати, я с облегчением направлялся на свою дневную смену. Я шел к организации, предвкушая привычную, пусть и монотонную, работу в одиночестве. Подходя к крыльцу здания, которое сейчас было освещено бледным, ещё не набравшим полной силы утренним солнцем, я вдруг замер. На пороге стояла Катя.

Это было совершенно неожиданно. Мозг мгновенно зафиксировал ошибку в привычном расписании: Катя здесь? В понедельник? Утром? Она ведь должна была работать только по выходным, и то ночью. Её присутствие было абсолютно неуместным, почти сюрреалистичным. Она нервно смотрела по сторонам, её голова металась из стороны в сторону, словно она кого-то высматривала или от кого-то пряталась. Её обычная отстраненность исчезла, уступив место непривычной суетливости и какому-то внутреннему, почти осязаемому напряжению.

Я тогда догадался, что она, видимо, ищет именно меня. Моя «чуйка», это интуитивное ощущение, которое редко меня подводило, сработало мгновенно. Она искала меня – и это было настолько несвойственно ей, что сразу же вызвало тревогу. Моя чуйка не прогадала. Как только я подошел к массивной, металлической двери, чтобы открыть её своей карточкой и войти внутрь, тут же Катя окликнула меня.

— Егор… — её голос был тихим, почти шепотом, но достаточно громким, чтобы пробиться сквозь слабый шум утренней улицы. Она поманила меня жестом руки, не глядя прямо на меня, а продолжая сканировать пространство вокруг, будто опасаясь, что нас кто-то увидит или услышит.

Я внутренне напрягся. Откуда она вообще узнала, как меня зовут? Этот вопрос пронзил мою голову, ведь я точно никогда не говорил ей своего имени. Но тут же, как удар тока, пришло осознание: блин… бейджик. Вот я дурень… Он висел у меня на груди, с моим именем, написанным крупными буквами. Стыд и легкое раздражение смешались с нарастающим чувством беспокойства.

Глядите-ка, сама не хотела знакомиться, всегда держала дистанцию, а тут вдруг стоит на пороге, нервничает, окликает по имени. Это было настолько странно и несвойственно ей, что мне стало по-настоящему не по себе. От того, что она по сути чем-то была так сильно обеспокоена, её обычная маска равнодушия спала, и сквозь неё проглядывало что-то реальное, человеческое, но очень напуганное. Это пугало меня больше, чем её обычная холодность.

— Ну? — бросил я, стараясь придать своему голосу как можно больше безразличия, хотя внутри уже зарождалось неудержимое любопытство. Я не желал с ней пересекаться, особенно после того, как сознательно избегал её последние два дня.

— Подойди сюда, — позвала она, её голос стал еще тише, почти неразборчивым, и снова поманила меня с собой за угол здания. За высокий бетонный угол, где свет ещё не до конца рассеивал тени, где нас точно никто не мог увидеть или услышать. Это был явный призыв к тайному разговору.

Сейчас, видимо, она будет о чем-то говорить… Хотя о чем с ней говорить? Она же молчаливая, как партизан на допросе, никогда слова лишнего не вытянешь. Мозг пытался сопротивляться, но ноги уже делали первые шаги в её сторону. Ну, думаю, пойти с ней и поговорить. Что такого может случиться? Мое любопытство окончательно взяло верх над раздражением и недоверием.

Завернув за обшарпанный угол здания, что, наверное, хранил в себе сотни невысказанных историй, я внезапно наткнулся на Катю. Я привык к её обычному, почти невозмутимому спокойствию, но сейчас что-то неуловимо сместилось в её облике. На её лице, обычно сдержанном и даже чуть отстраненном, читалась тонкая паутина беспокойства. Не явный страх, нет, скорее лёгкое, едва заметное смятение, которое вилось вокруг её глаз и делало линию рта чуть напряженной. Её взгляд скользнул по мне, и в нём застыл немой вопрос, предваряющий слова.

И слова эти не заставили себя долго ждать, но прозвучали, на удивление, совершенно несуразно, выбиваясь из привычной канвы нашего редкого и обычно весьма прагматичного общения:

— Слушай Егор, ты будешь на выходных в ночную смену?

Я внутренне скривился. Этот вопрос был как колёса, которые вдруг поехали в разные стороны. Я, честно говоря, уже предвкушал спокойные выходные, возможность отдохнуть от её почти непрерывного, угнетающего молчания, от той атмосферы замкнутости, которую Катя обычно излучала. И тут — такой внезапный, почти интимный вопрос о моих планах на ночную смену. Это было настолько неожиданно, настолько не вязалось с её обычным поведением, что я почувствовал легкое раздражение, смешанное с недоумением.

— А что это с тобой случилось? Ты же молчала как партизан, — вырвалось у меня, возможно, резче, чем я хотел. В моём голосе сквозила ирония, но под ней скрывалось настоящее любопытство. Я уже собирался ускользнуть от этого странного, незваного разговора, когда холодное лёгкое прикосновение её пальцев к моей руке заставило меня замереть. Я опешил. Это был не жест отчаяния, а скорее робкая попытка удержать, почти мольба.

Её глаза, до этого чуть мутные от внутреннего смятения, теперь смотрели на меня с почти детской незащищенностью. Она произнесла:

— Прости! Я просто… не могу вот так довериться… и никому не доверяю, но ты…

Голос её был едва слышен, как шепот ветра в сухих листьях, а слова обрывались, будто она боролась с невидимой преградой, мешающей ей высказать сокровенное. Я, чувствуя, как моя обычная броня отстранённости потихоньку тает под её взглядом, мягко подтолкнул её:

— Ну? Что?

Я хотел помочь ей, но не знал, как, и в моём вопросе звучало нетерпеливое, но искреннее желание понять.

Она сделала глубокий вдох, будто собираясь с силами, и продолжила, её слова повисли в воздухе, наполненные скрытым смыслом:

— Тебе думаю можно доверять, и прости за те случаи…

Её взгляд, устремлённый на меня, был полон такой глубокой, почти интуитивной веры, что во мне что-то щёлкнуло. Я почувствовал, как невидимая стена, которую я возводил вокруг себя, мгновенно рухнула. В моей душе вдруг расцвело понимание, не логическое, а скорее эмоциональное, которое заставило меня протянуть руку и поддержать её.

— Да ладно ты, всё нормально, у тебя-то всё хорошо? — мой голос звучал мягче, чем я ожидал.

— Да, — тихо ответила она, и в этом единственном слове было столько невысказанного, столько боли и облегчения одновременно.

Мы ещё немного постояли так, в тишине, нарушаемой лишь далекими городскими звуками. Я, наблюдая за ней, вдруг осознал, что за её молчаливостью и странностями скрывается нечто большее. Она была приятной, даже очень, несмотря на свои «тараканы в голове», как я мысленно окрестил её особенности. В этот момент я увидел в ней не просто коллегу или знакомую, а хрупкую душу, которая отчаянно искала опору, и почему-то нашла её во мне. И это открытие, кажется, изменило что-то и во мне самом.

Эта неделя пролетела на одном дыхании, оставив за собой привычную усталость и ожидание выходных. Расписывать детали моей работы, думаю, не стоит — история вовсе не об этом. Когда наконец настали выходные, я, хорошенько выспавшись после дневных дел, отправился на смену. Уже смеркалось, часы показывали что-то около девяти вечера, и воздух на улице заметно остыл, предвещая долгую, тихую ночь. Подходя к крыльцу нашего здания, я неожиданно заметил Катю. Она стояла там, чуть поодаль от света фонарей, и было очевидно, что она кого-то дожидается. Кажется, меня.

Глядя на неё сквозь уже сгущающиеся сумерки, я увидел, как она подняла руку и приветливо помахала мне. Это было... удивительно. С ней явно произошли какие-то перемены, и мне было трудно поверить в увиденное. Обычно такая замкнутая, почти невидимая, а тут — такой открытый жест. Хоть она и была интровертом до мозга костей, я всегда чувствовал, что в душе Катя действительно как маленький, хрупкий цветок, просто очень хорошо спрятанный от мира. Когда я подошёл ближе, её голос прозвучал мягче и увереннее, чем обычно:

— Привет Егор, как ты?

— Привет, да нормально, у тебя что как? — ответил я, стараясь не слишком уставиться на её новое, более расслабленное выражение лица.

— Тоже нормально, — сказала она, и в её глазах мелькнула лёгкая, едва уловимая искорка, что-то вроде игривости. Это было непривычно, но не отталкивающе.

Этот взгляд, казалось, призывал к себе, но я не стал заострять на нём внимание, погруженный в собственные мысли о предстоящей смене. Что-то в этой ночи, в этом здании всегда давило, заставляя чувствовать себя не совсем комфортно, даже когда всё было тихо.

— Пойдём внутрь, а то холодно на улице, — предложил я, потирая руки. Прохлада пробирала до костей, и перспектива провести всю ночь на улице казалась не слишком радужной.

— Конечно, — ответила Катя, и её голос прозвучал удивительно легко, почти с готовностью.

Я потянулся к тяжёлой двери, ощущая привычный холод металла под пальцами. Открыв её, я пропустил Катю вперёд. Она шагнула внутрь, и когда я наблюдал, как она входит, мне показалось, что в ней что-то изменилось. Она стала какой-то... более мягкой, что ли. Не только в движениях, но и во всем её облике. Это было так непривычно, ведь обычно она была образцом сдержанности, почти не разговаривала, создавая вокруг себя невидимую стену. А сейчас... сейчас эта стена словно дала трещину. Это было странно, но не пугающе, скорее... просто очень необычно. Я закрыл дверь за нами, и в тишине коридора её присутствие ощущалось гораздо сильнее, чем я мог себе представить.

Мы прошли в небольшую каморку, где обычно коротал часы. Это было тесное пространство, пропахшее старой бумагой и чем-то неуловимо металлическим, с единственным тусклым светильником, который отбрасывал длинные, играющие тени на стены. Катя присела на старое, скрипучее кресло, а я занял другое, напротив. На удивление, вместо привычного молчания, мы разговорились. Бодро, даже весело, для нас двоих это было неслыханно. Казалось, за этой её новой открытостью, которую я заметил снаружи, скрывалась настоящая бездна слов.

Мы болтали долго, время словно потеряло свой ход в этой маленькой комнатке, словно снаружи оно текло иначе, медленнее или быстрее. К моему изумлению, оказалось, что у нас множество общих вкусов и интересов. Обсуждали всё подряд: от книг до музыки, от старых фильмов до каких-то нелепых наблюдений за людьми. Порой Катя даже не стеснялась в выражениях, что для неё было абсолютной диковинкой. Это было так непривычно, словно я разговаривал не с той Катей, которую знал, а с совершенно другим человеком, который только что сбросил свою старую, пыльную оболочку. Но сквозь всю эту оживленность, сквозь её смех и внезапную открытость, я чувствовал какое-то напряжение. Оно висело в воздухе между нами, тонкой, едва ощутимой нитью, словно она что-то скрывала, что-то важное и тревожное. Это было не беспокойство, а скорее... ожидание.

В какой-то момент, не выдержав этого ощущения, я прервал её на полуслове.

— Катя, — мой голос прозвучал тише, чем я ожидал.

— Да Егор? — она подняла на меня взгляд, и в нём мелькнула тень той самой скрытности, которую я только что почувствовал.

— Скажи, а почему ты так напряжена? Что-то случилось на прошлой смене? — я задал этот вопрос, не отдавая себе отчёта в том, насколько он может быть личным.

И тут же она замолчала. Её улыбка сползла с лица, глаза расширились, и она уставилась куда-то сквозь меня, словно сквозь время, вспоминая неловкий отрывок из какой-то очень неприятной книги. Она даже слегка вздрогнула, будто по её коже пробежал ледяной сквозняк, которого я не почувствовал. Напряжение в комнате стало почти физическим, воздух загустел, и я почувствовал, как по моей спине пробегает холодок.

— Катя? — я протянул руку и слегка схватил её за плечо. От моего прикосновения она невольно вздрогнула сильнее, дёрнувшись, как от удара током, хотя я коснулся её совсем легко. — Что с тобой?

Она медленно повернулась ко мне, её лицо снова приняло то самое, слегка отстраненное выражение, но на губах появилась улыбка. Странная, почти неестественная улыбка. Игривая искорка в глазах превратилась в нечто другое, более холодное.

— Все нормально… правда… — ответила она, и её голос был слишком ровным, слишком спокойным.

Да уж, так я и поверил. Я всегда чувствовал, когда человек мне лжёт, но что самое худшее — когда он лжёт в разговоре, глядя прямо в глаза, и его тело при этом выдаёт совсем другие сигналы. Эта её «нормальность» была более пугающей, чем любое признание. Но давить на неё я не стал. Чувствовал, что сейчас это бесполезно. И опасно. В голове роились вопросы, которые не давали покоя, и предчувствие чего-то недоброго, что только начинало раскрываться.

Не прошло и нескольких минут, как привычный рокот дизельного двигателя нарушил вечернюю тишину. Тяжёлая фура, гружённая товаром, не спеша подъехала к погрузочной рампе. Это был мой обычный ритуал: встретить, проверить накладные, убедиться, что всё на месте. Обыденность, казалось бы, должна была сбросить наваждение от странного разговора с Катей, но вместо этого, её напряжение словно пропитало воздух. Я поднялся, чувствуя лёгкое беспокойство, совершенно не связанное с предстоящей работой.

— Ладно, Катя, сиди здесь, а я проверю, чтобы они довезли всё в целостности, — сказал я, уже направляясь к выходу из каморки. Грузчики уже ждали, и медлить было нельзя.

Но я не успел сделать и шага. Её рука, дрожащая и неожиданно сильная, мёртвой хваткой вцепилась в моё предплечье. Она подняла на меня взгляд, и в её глазах, обычно таких безмятежных, я увидел нечто, что заставило меня похолодеть. Это был не просто страх, а первобытный, животный ужас, который редко встретишь у взрослых людей. Он был настолько силён, что казалось, мог просочиться сквозь кожу и заразить меня.

— Не оставляй меня одну, пожалуйста, — прошептала она, и в её голосе звучала такая отчаянная мольба, что у меня внутри всё сжалось. Каждое слово было наполнено невыносимым, липким страхом, который я чувствовал, но не мог понять. Это было то самое напряжение, о котором я спрашивал раньше, но теперь оно вырвалось наружу.

— Да всё нормально, ты что? — я попытался улыбнуться, хоть и чувствовал себя не в своей тарелке. Мой разум отчаянно искал логическое объяснение её панике, но его не было.

— Егор, не оставляй меня одну, пожалуйста! — повторила она, голос сорвался на почти беззвучный хрип, а её хватка лишь усилилась, будто я был её единственным якорем в бушующем море неизвестности. Я посмотрел на неё, пытаясь найти хоть какую-то зацепку, хоть крупицу рациональности в её поведении.

— Слушай, — сказал я, стараясь говорить максимально спокойно, хотя внутри меня уже рос ком тревоги. — Если хочешь, закройся здесь на ключ. Ничего страшного не случится. Не бросать же пост? Тем более, у нас есть рации. Если что, ты всегда сможешь связаться со мной.

Её хватка ослабла, и она медленно отпустила мою руку. Напряжение в её лице немного спало, но сам страх не исчез. Он был каким-то осязаемым, почти вещественным, словно густой, холодный туман, который окружал её, но не меня. Она кивнула, глаза всё ещё были расширены от невысказанного ужаса, в котором я не видел ничего, что могло бы его вызвать.

Я вышел из каморки, оставив дверь приоткрытой, пока не убедился, что она тянется к ней. Краем глаза я заметил, как она быстро, почти судорожно, заперла её на ключ изнутри. Звук щелчка отозвался эхом не только в коридоре, но и у меня в голове, заставляя задуматься, что именно так пугает её и от чего она так отчаянно прячется.

Я отошел на несколько шагов и потянул из кобуры рацию.

— Катя, это Егор, как слышишь? — голос прозвучал немного хрипловато в тишине.

В ответ послышался лёгкий треск, а затем её голос, всё ещё слабый, но уже без былой паники: — Слышу, Егор. Всё в порядке.

Услышав это, я почувствовал небольшое облегчение, хотя необъяснимая тревога продолжала глодать. Я убрал рацию и направился к лифту, который должен был отвезти меня на нижний этаж, туда, где грузчики уже, вероятно, ждали. Каждый шаг казался тяжелее предыдущего, а коридоры, обычно такие привычные, теперь выглядели длиннее и темнее, чем обычно, словно что-то изменилось в самом здании, пока я отвлёкся на Катю.

Я подошел к старому грузовому лифту. Его металлические двери, всегда тяжелые и неподатливые, с трудом поддались моему нажатию, открываясь с характерным скрипом, который эхом разнесся по гулкому коридору. В тот же момент, когда створки разошлись, сзади послышался голос рабочего, наполненный напряжением:

— Погодите!

Я опешил, обернувшись. Передо мной предстала довольно странная картина. Рабочий, крепкий на вид мужчина, изо всех сил пытался удержать равновесие. Он толкал каталку, на которой громоздились несколько больших, видимо, очень тяжёлых коробок. Поддон под ними слегка кренился, и казалось, что в любой момент вся эта конструкция может рухнуть, рассыпав содержимое по полу. Он боролся с грузом, его лицо покраснело от усилия.

— Неужто тяжело? — спросил я, больше от удивления, чем от желания завязать беседу. Обычно они справлялись без особых проблем.

— Ещё как! — выдохнул рабочий, наконец, стабилизируя груз и медленно, осторожно заводя каталку в кабину лифта. С каждой его фразой, с каждым движением, я чувствовал, как необъяснимое беспокойство нарастает. Он выглядел не просто уставшим, а каким-то… измотанным, будто тащил на себе нечто большее, чем просто коробки.

Рабочий, отдышавшись, достал из кармана ключ-карту. Это была привычная процедура, но его движения были нарочито медленными, почти нерешительными. Он пикнул на панель, и я услышал характерный щелчок. Лифт, издав глубокий стон, начал медленно опускаться вниз. Мне самому было до ужаса интересно, куда ведёт этот этаж. Я знал, что под нами есть какой-то технический уровень, но никогда не спускался туда и не видел, что там находится. Нарастающее чувство тайны, которая теперь, казалось, висела в воздухе, стало почти невыносимым.

— А что вы там перевозите? — не выдержал я, пытаясь придать голосу максимально безразличный тон, хотя сердце уже билось быстрее.

— Честно? — рабочий посмотрел на меня, и в его глазах мелькнуло что-то, что я принял за насмешку, но на самом деле это было скорее горькое, усталое веселье.

— Ну да, — ответил я, предвкушая что-то необычное, какую-то байку или просто шутку.

Рабочий покачал головой, его взгляд стал совершенно серьёзным, почти остекленевшим.

— Ну вот мы сейчас доедем вниз и вы сами всё увидите… Нет! Вы охуеете! — он резко выдохнул последнее слово, и оно прозвучало в тесном пространстве лифта как выстрел. — Я и сам порой не понимаю, зачем это здесь!

От его слов мне стало как-то дурно. Не от грубости, а от того скрытого смысла, который читался в его голосе. Хотя рабочий, видимо, сам был в недоумении и некоем замешательстве, его слова произвели на меня жуткое впечатление. Казалось, он говорил о чем-то настолько непостижимом и неправильном, что даже привычный к странностям человек вроде него не мог этого принять. А лифт всё опускался, медленно, скрипя и позвякивая тросами, унося нас в неизвестность. Чувство, что мы спускаемся не просто на нижний этаж, а в какую-то бездну, становилось всё сильнее.

В этот самый момент, когда лифт, кряхтя и позвякивая, продолжал наше медленное погружение в неизвестность, рация на моём поясе ожила. Раздался голос Кати, слегка искаженный помехами, но узнаваемый:

— Егор, как ты там?

Я взял рацию, её холодный пластик приятно лег в ладонь.

— Всё хорошо, Катя. Не переживай, — постарался я придать голосу максимально спокойные нотки, хотя внутри всё сжималось от предчувствия. Мне не хотелось, чтобы моё собственное беспокойство передалось ей через эфир.

Катя одобрительно выдохнула, и я представил, как она, запершись в каморке, пытается унять своё нервное дыхание. Тем временем рабочий, который стоял рядом, тяжело вздохнул, и его взгляд скользнул по потолку лифта, затем по стенам, будто он искал там ответы или, наоборот, пытался от них отвернуться.

— Долго ли нам ещё ехать? — спросил я, пытаясь отвлечься от нарастающего напряжения.

— Ещё немного, — буднично ответил рабочий, хотя я чувствовал, что для него это «немного» тянется целую вечность.

Лифт продолжал свой спуск, и в этой тягучей тишине, прерываемой лишь механическими звуками, у меня в голове возникла мысль.

— Не могу поверить, что здесь столько этажей, или же… — я невольно задумался, пытаясь сопоставить высоту здания с длительностью нашего падения. Казалось, мы уже проехали десяток этажей, а то и больше.
Рабочий, услышав мои слова, усмехнулся, но его усмешка была скорее горькой, чем веселой.

— Этажей? Нет, дружище! Тут только самый нижний этаж. И то я, когда в первый раз пришел работать сюда, тоже удивлялся этому.

Его слова лишь усилили ощущение ирреальности. Один-единственный нижний этаж, но такой глубокий, такой таинственный. Словно мы спускались не под землю, а в какую-то другую, скрытую от глаз реальность.
Лифт, наконец, медленно, с последним протяжным стоном начал замедлять ход. И тут произошел звон — резкий, металлический, который, казалось, прошёлся по нервам.

— Приехали! — глухо сказал рабочий, и в его голосе слышалась смесь облегчения и какой-то странной обречённости.

Я уже внутренне приготовился встретить нечто немыслимое, нечто ужасное, что заставило бы меня, как он и обещал, «охуеть». В голове рисовались картины каких-то секретных лабораторий, забытых механизмов, а может, и нечто более жуткого, чего человеческий разум не должен был бы видеть. Мне самому было интересно, что там, внизу, хранится.

Лифт с шипением распахнул свои створки, и я увидел... просто немыслимое. Это было не то, что я ожидал, не то, что представлял, но при этом оно было абсолютно неправильным в этом месте, в этой атмосфере. Вокруг было целая куча игрушек. Много игрушек. Целые горы, возвышающиеся до потолка, заполняющие каждый уголок пространства.

Плюшевые мишки, зайцы, куклы с пустыми глазами, машинки, солдатики — всё это лежало в беспорядке, создавая жуткую, нелепую инсталляцию. Я стоял в недоумении, мой мозг отказывался понимать, что я только что увидел. Ожидание ужаса было нарушено абсурдностью, и от этого становилось только страшнее.
Рабочий громко усмехнулся, его смех был полон горечи и отчаяния.

— А я что говорил? — сказал он, его голос звенел от негодования. — Вот посмотрите!
Хуева туча игрушек! Нахуя они тут нужны, я без понятия! А в коробках, думаете, знаете что? Тоже самое! И весят они достаточно прилично!

Он подошел к каталке, взял одну из коробок и, резко сорвав с неё скотч, открыл. В ней действительно лежали игрушки. Мягкие игрушки. Их глаза-пуговицы казались слишком живыми в тусклом свете, а мех — слишком чистым, словно ими никто и никогда не играл. И почему они были такими тяжёлыми? Этот вопрос застрял у меня в голове, заглушая все остальные.

— Это какой-то бред… — сказал я вслух, ощупывая одну из мягких игрушек. Её мех был неестественно гладким и холодным на ощупь, а глаза-пуговицы казались слишком пристальными в тусклом свете. Складывалось ощущение, что я попал в какую-то кошмарную версию детской комнаты, где все вещи остались после исчезновения хозяев.

— Вот и я о том же! — рабочий высыпал содержимое очередной коробки на пол, добавляя к уже имеющимся горам ещё больше плюшевых созданий. Его голос был полон отчаяния, смешанного с недоумением. Он явно был здесь не в первый раз, но, судя по всему, так и не смог смириться с этим абсурдом.

Неужели Катя испугалась этого? — пронеслось у меня в голове. — Она же тоже сюда спускалась, и неужели она напугалась игрушек? — Я почувствовал, как по моей коже пробежал холодок. Отя стойте… что за хрень я несу! Игрушки, которые находятся чуть ли не в самом конце этажа, можно сказать, дальше технического, в такой глубокой и тёмной части здания… здесь действительно встаёт вопрос: а нахера они тут нужны? И почему они такие тяжёлые? Ничего не понимаю. Это не просто странно, это неправильно.

— Слушай, охранник! — окликнул меня рабочий, который продолжал выгружать товар, его голос звучал несколько непривычно в этом мягком, плюшевом царстве. — Ты не против, если я одну прикарманю?

Я повернулся к нему. В недоумении я посмотрел на его лицо, пытаясь осознать его слова.
— Чего? — сказал я, всё ещё не до конца понимая того, что происходит передо мной. Мой мозг отказывался обрабатывать эту новую вводную.

— Ну, игрушку! — пояснил он, кивая на ближайшего плюшевого медведя. — Скоро у моей дочурке день рождения, и хочу подарить ей такую. Сам посмотри, их тут целая гора, никто и не заметит, что одна куда-то делась, да и станут ли ваше начальство проверять их количество.

Я посмотрел на рабочего, на горы игрушек вокруг, на его усталое, но решительное лицо. Что-то внутри меня сжалось от одной мысли, что одна из этих игрушек окажется в детских руках.

— Не стоит, — сказал я, стараясь говорить твёрдо, хотя сам не мог объяснить, почему чувствую такое сильное сопротивление. — Мало ли что у наших начальников на уме. Да и вообще…

— Да брось ты! — махнул рукой рабочий, перебивая меня. — Оглянись вокруг! — Он обвёл рукой всю эту плюшевую бездну. В его словах был какой-то резон, но эта правда была искривлена, словно отражение в кривом зеркале.

Смотря на рабочего, я понимал, кто в здравом уме будет проверять этот абсурдный склад? И всё же, что-то продолжало давить на меня, какое-то смутное предчувствие. Но в итоге я махнул рукой, давая ему согласие. Думаю, пусть делает что хочет. Не моё это дело. Моё дело — охранять, а не расследовать странности начальства.

После этого я, с ощущением лёгкого, но неприятного груза на душе, уехал на лифте обратно наверх. Рабочий сказал, что задержится ненадолго, чтобы закончить разгрузку, а после сам поднимется и отправится дальше по объектам. Двери лифта закрылись за мной, отсекая меня от этой жутковатой, абсурдной горы игрушек, но ощущение их пристального взгляда осталось. И тяжёлый вес их… Что же, чёрт возьми, находится внутри?

Лифт поднимался с непривычной скоростью, словно стремясь выплюнуть меня обратно на поверхность, подальше от той плюшевой аномалии, что таилась под землёй. Каждый этаж проносился мимо, и я чувствовал, как необъяснимое облегчение смешивается с ещё более сильным чувством тревоги. Этот этаж с игрушками… он не выходил из головы. Подойдя к каморке, я взял рацию, чтобы доложить о своём возвращении.

— Катя, я на месте, — сказал я в эфир, и мой голос прозвучал немного глуше, чем обычно. Внутри каморки, за запертой дверью, послышался шорох.

Дверь тут же распахнулась, и я едва успел отступить, как Катя бросилась ко мне. Её объятие было неожиданным, крепким, почти отчаянным. Я почувствовал тепло её тела, едва ощутимый запах её волос и её дрожь, которая, казалось, исходила изнутри. Её слова прозвучали приглушенно, уткнувшись мне в грудь, но каждое из них пронзило меня:

— Слава Богу, ты пришел! Я так волновалась.

Я буквально офигел. Такого я никак не ожидал. Катя, доселе молчаливая, отстранённая, словно спрятанная за невидимой стеной, теперь обнимала меня, трясясь от волнения. Девушка, которая только что не хотела оставаться одна ни на секунду, теперь выражала такую искреннюю тревогу за меня. И это было… странно. Очень странно. С одной стороны, её можно было понять. Её паника перед моим уходом была очевидна, и, возможно, она просто боялась остаться одна в этом здании, зная, что я спускаюсь в какую-то непонятную бездну. С другой стороны, её реакция была чересчур сильной, слишком эмоциональной для неё. Словно что-то глубоко внутри неё было напугано до предела.

— Катя, ты чего? — спросил я, пытаясь осторожно отстранить её, чтобы заглянуть в глаза. Я чувствовал, как её беспокойство, её страх, который я уже видел раньше, пытался передаться мне, словно она была неким проводником.

— Прости, — прошептала она, её голос был едва слышен, и она тут же отпрянула, как будто только что осознала неуместность своего порыва. Её лицо снова приняло привычное, хотя и слегка бледное, выражение. В её глазах мелькнула тень смущения, но под ней я всё ещё видел остатки того необъяснимого ужаса. Она быстро опустила взгляд, словно не желая, чтобы я прочитал что-то ещё.

Я стоял, всё ещё ощущая фантомное тепло её объятий, и смотрел на неё. Эта девушка, казалось, была полем битвы для каких-то внутренних сил, которые рвали её на части. Или это было нечто внешнее? Что заставило её так волноваться? Неужели она догадывалась, что находится на нижнем этаже, среди этих чертовых игрушек? Или её страх был связан с чем-то другим, чем-то, что скрывалось в тени этого старого здания, ожидая своего часа? В воздухе вновь повисло то напряжение, которое я уже ощущал, но теперь оно было усилено её внезапным, отчаянным порывом и последующим отступлением.

— Катя, тебя пугает то, что находится там внизу? — спросил я прямо, не в силах сдержать нарастающее любопытство, смешанное с беспокойством. Я наблюдал за ней, пытаясь поймать хоть какой-то намёк в её глазах, разгадать причину её такой сильной реакции.

Она не ответила сразу. Её лицо помрачнело, словно на него внезапно набежала тень. Она опустила взгляд, будто вспоминая какое-то тревожное и болезненное воспоминание, что-то, что было спрятано глубоко внутри. Эта её реакция была красноречивее любых слов. Когда она подняла глаза, в них читалась та же самая, неуловимая паника, что и раньше.

— Они странные… — сказала она, глядя прямо на меня, но её взгляд был каким-то отстранённым, словно она видела не меня, а то, о чем говорила. Голос её был почти шёпотом.

— Ну да, — подхватил я, пытаясь поддержать разговор, нащупать нить её мыслей. — Они какие-то тяжёлые, и их там целая куча. Это ведь склад? Почему игрушки? И почему они такие…

Она вдруг резко посмотрела на меня, её глаза расширились, и я увидел, как она хотела что-то сказать, буквально на грани того, чтобы выговорить. Но потом, словно невидимая сила дёрнула её за ниточку, она тут же отвела взгляд в сторону, не договорив. В этом мгновенном колебании было столько напряжения, столько невысказанного, что я почувствовал, как по моей спине пробежал холодок.

— Что? — спросил я, удивленно, почти требовательно, замечая эту её странную реакцию, которая явно указывала на нечто большее, чем простое смущение.

Она сжала губы, обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от невидимого холода.

— Порой думаю, что не совсем уверена в том, что я видела… — голос её стал ещё тише, почти неразличимым. Она говорила с собой, а не со мной.

— Ты о чем? — моё терпение было на исходе, и я почувствовал, как по моим венам разливается адреналин.

Она медленно подняла взгляд, и теперь в её глазах не было смущения, только чистый, неподдельный страх.

— Там внизу, среди них, было что-то другое… Что-то, что по сути не должно быть.

— Что? — моё удивление от её слов возросло до предела, смешиваясь с реальным, осязаемым испугом. "Что-то другое"? Среди игрушек? Я пытался представить, что это могло быть, но ничего не приходило на ум, кроме самых жутких, нереальных образов.

— Не знаю, но я боюсь того, что там обитает, — закончила она, её голос дрогнул. Она посмотрела на меня такими глазами, полными животного ужаса, будто боясь сказать чего-то лишнего, чего-то, что могло бы вызвать это сюда, к нам, прямо сейчас. Вся её новая открытость, её внезапная болтливость, теперь казались лишь маской, за которой скрывался этот глубоко укоренившийся страх перед тем, что обитает. И я понял: она не просто боится, она знает, что что-то там не так.

Подойдя к Кате поближе, я осторожно положил свою ладонь ей на плечо. Мой палец невольно коснулся воротника её рубашки, ощутив странный холод ткани, и я попытался придать своему прикосновению максимальную уверенность.

— Не бойся, всё будет хорошо, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно, хотя внутри меня самого всё сжималось от нарастающей тревоги. Я понимал, что слова здесь мало что значат, но надеялся, что хотя бы моё присутствие даст ей немного успокоения.

Она посмотрела на меня, её глаза всё ещё были полны страха, но в них мелькнул проблеск надежды. Словно почувствовав себя в безопасности, она осторожно положила свою ладонь на мою кисть, и её прикосновение было тёплым, в отличие от её воротника.

— Хорошо… может, кофе попьём? — предложила она, и в её голосе появилась нотка облегчения, хотя и не полной.

— Давай, — ответил я, с радостью ухватившись за эту идею, как за соломинку. Привычные действия, возможно, помогут немного успокоить нервы. Я включил чайник, его монотонное гудение казалось спасительным в этой нагнетающейся тишине.

Время шло. Чайник закипел, мы выпили кофе, разговаривая о чём-то совершенно постороннем, стараясь не касаться темы нижнего этажа. Катя, казалось, немного пришла в себя, её дыхание выровнялось, а дрожь ушла. Однако, несмотря на все попытки отвлечься, моё внутреннее чутье неумолимо напоминало мне о рабочем. Он всё ещё не возвращался. Уже прошло гораздо больше времени, чем нужно было для простой разгрузки. Неприятное предчувствие медленно, но верно расползалось по телу.

— Рабочий задерживается, — наконец произнёс я, не выдержав. Мои слова прозвучали как приговор в звенящей тишине каморки.

— Какой? — Катя вопросительно посмотрела на меня, и в её глазах вновь мелькнула тень беспокойства.

Вспомнив того рабочего, его усталое, почти безумное выражение лица, я тут же сказал:

— Ну, тот рабочий, с которым я вошёл в лифт и мы с ним спустились вниз, дабы доставить те стрёмные игрушки.

Катя вздрогнула. Это было резкое, невольное движение, словно её ударили током. По ней было отчётливо видно, как воспоминание о том месте и о словах рабочего вновь накрыло её волной паники. Её лицо побледнело, а глаза расширились.

— Егор, только не говори, что ты пойдёшь его проверять? — её голос звучал отчаянно, почти умоляюще.

— Ну а как иначе? — я сам чувствовал себя не в своей тарелке, но понимал, что выбора нет. — Вдруг он там… застрял? Или что-то ещё. Мало ли, что там произошло.

— Не ходи, прошу! Я боюсь, что с тобой что-то случится! — у неё случилась настоящая паника, и это было отчётливо видно по её реакции. Она схватила меня за руку, её пальцы были холодными и дрожащими. Её страх был так силён, так заразителен, что я почувствовал, как он начинает проникать и в меня.

— Катя, успокойся! — сказал я, стараясь говорить твёрдо, но осторожно. — Возьми себя в руки! Мне нужно сходить и проверить его, мало ли что там происходит… кому потом за это отвечать? Нам! Понимаешь? Может, он там что-то нехорошее задумал, я-то его не знаю. — Я пытался апеллировать к её разуму, к чувству ответственности, к чему угодно, лишь бы она взяла себя в руки.

После этого мы ещё немного, но уже спокойно поговорили. Я дал ей чёткие указания: оставаться запертой, не открывать никому, кроме меня, и держать рацию наготове. Так же я взял дополнительную ключ-карту из шкафчика с ключами. Ей было тяжело, но она кивнула. Я вышел из каморки, и она тут же закрыла дверь на ключ. Звук щелчка вновь эхом отозвался в пустом коридоре, и на этот раз он звучал ещё более зловеще, чем в прошлый. Я направлялся к лифту, а каждое моё чувство кричало об опасности, которая ждала меня внизу.

Проходя среди этих гор игрушек, я чувствовал, как меня окутывает невыносимая жуть. Каждый плюшевый медведь, каждая кукла с пустыми глазами, казалось, наблюдали за мной из темноты, и от этого становилось не по себе. Главный вопрос, однако, был совсем другим: если начальство каждый раз заказывает данные игрушки, то зачем они вообще нужны в таком количестве, в таком месте? И куда, чёрт возьми, подевался рабочий? Словно он здесь и не появлялся вовсе. В мыслях роились какие-то обрывки воспоминаний, и после этого я уже с трудом понимал, что вообще происходит.

Моя память стала меня словно изменять, подкидывая ложные воспоминания. Вдруг мне показалось, будто я ехал в лифте один, и никакого рабочего не было в помине. Но как? Я же точно ехал с ним, и он был вполне осязаем, разговаривал со мной. Бред какой-то! Я тряхнул головой, пытаясь отогнать эти наваждения, но они засели глубоко, отравляя ясность моего рассудка.

В этот момент я невольно вздрогнул. Позади меня что-то послышалось — едва уловимый шорох, похожий на шелест старой ткани или тихий вздох. Я резко развернулся, чтобы посмотреть, что там. Как и ожидалось, передо мной была лишь всё та же куча игрушек, уходящая вглубь помещения, и ничего интересного. Просто очередная иллюзия от перенапряжения.

Хотя погодите-ка… Мой взгляд зацепился за одну из игрушек, лежащую чуть в стороне от общей кучи. Я нагнулся, взял её в руки. Это был старый плюшевый заяц, но мне показалось, что его глаза стали какими-то другими. Среди общей массы лежали обычные игрушки с тусклыми пуговками, как я видел раньше. Но у этого зайца, который был у меня в руках, глаза были такие выразительные, словно живые. В их глубине, казалось, мерцал слабый, почти незаметный огонёк. Дотронувшись до них, я ощутил твёрдый пластик под пальцами — обычное дело. Ничего особенного. Просто свет так лёг, или моё воображение разыгралось от этого чёртового места.

Откинув зайца в сторону, я снова сосредоточился на своей задаче. Время шло, а рабочий всё ещё не появлялся. Мне нужно было найти его, ведь как я буду объяснять начальству его исчезновение? Это не шутки. Мои шаги эхом отдавались в огромном помещении, но я старался не думать о том, что эти эхо, возможно, не только мои. Каждый угол, каждая тень казались подозрительными, а тишина давила всё сильнее, словно само пространство затаило дыхание, ожидая чего-то.

Проходя между игрушками, я вдруг замер. Мои ноги словно приросли к полу, а тело оцепенело от неистового ужаса, пронзившего каждую клеточку. На полу, чуть поодаль от меня, лежала чья-то рука… Это была не игрушечная лапа, а настоящая человеческая рука, покрытая грязью и чем-то тёмным, липким. Она выглядела оторванной, и вид её был настолько шокирующим, что мозг отказывался принять реальность увиденного. Холодный пот прошиб меня насквозь.

— Кто здесь? — мой голос дрожал, а слова еле вырывались из сжатого горла. Я чувствовал, как лёгкие горят от недостатка воздуха.

Рука вдруг пошевелилась. Медленно, конвульсивно, один из пальцев дёрнулся. И тут я услышал это — тихий, протяжный стон, который, казалось, исходил откуда-то из-под гор игрушек. Это был тот самый рабочий. Его голос был хриплым, еле слышным, полным неимоверной боли и отчаяния:

— П-по… моги мне…

И тут же, словно призрак, рука резко исчезла в горе игрушек, погрузившись в их плюшевую бездну. А затем… Боже… послышалось жуткое чавканье, влажное, отвратительное, сопровождаемое хрустом и ломанием костей, словно кто-то перемалывал что-то живое и хрупкое. Этот звук был настолько омерзительным, настолько нечеловеческим, что я почувствовал, как содержимое моего желудка подступает к горлу.

От такого ужаса я резко отскочил назад, пытаясь убежать от этого кошмара, но споткнулся. Споткнулся об игрушку, которая, как по закону подлости, лежала в самом неподходящем месте, словно так и должно было быть, словно она специально подставила мне подножку. Я рухнул на пол, ударившись локтем. В суматохе и панике я начал вслепую ползти, а затем бежать к лифту, единственному пути к спасению. Но тут же погас свет. Всё помещение погрузилось в непроглядную, абсолютную тьму, настолько густую, что она казалась физической.

Я начал задыхаться от суматошного биения сердца, которое колотилось в груди, как пойманная птица. Хотел связаться с Катей, крикнуть ей в рацию о происходящем, но понял, что обронил её где-то там, в темноте, среди игрушек, когда споткнулся. Проклятье!

— Еб твою мать, блять! — я выругался в кромешную темноту, и мой голос прозвучал таким отчаянием, таким бессилием, что я едва узнал его.

Дрожащими руками я начал искать маленький фонарик, который всегда висел на карабине у меня на поясе. Ключи на связке бремчали в темноте, звук казался оглушительным. Наконец, нащупав фонарик, я попытался его включить. Но блядский фонарик не загорался, а лишь предательски мигал слабым, умирающим светом, освещая лишь крошечные участки пола, прежде чем снова погрузить всё во мрак.

Отходя, или скорее ощупью пробираясь, к лифту, я тут же услышал какой-то скрип. Скрип, который, казалось, исходил не от механизмов здания, а от чего-то… живого, движущегося. Он был слишком близко. И после этого произошло это…

В этот момент, суматошно нажимая на кнопки лифта и вновь и вновь прикладывая ключ-карту, я услышал позади какой-то страшный, низкий гул. Он не был похож на механический, скорее на звук, исходящий из чьей-то груди. Обернувшись, я увидел это… Множество светящихся тусклым, зловещим светом глаз, проступающих из полной темноты. Они словно парили в воздухе, расставленные на разной высоте, и их было так много, что они заполняли всё пространство, куда только мог дотянуться мой взгляд. Фонарик в моей руке так же мерцал и не загорался, лишь беспомощно чиркал, лишь усиливая мою панику.

И тут все эти глаза резко повернулись в мою сторону… Синхронно. Как по невидимой команде, сотни, тысячи светящихся точек сфокусировались на мне, проникая в самую душу. Вы не представляете, что я чувствовал в тот момент. Я думал, что я здесь и умру, что это конец. Все тело дрожало от животного, первобытного страха, такого сильного, что я едва держался на ногах. Я чувствовал, как мочевой пузырь сдавило, и в носу запахло чем-то металлическим — это был страх, настолько концентрированный, что он ощущался физически.

После этого все игрушки вокруг будто сошли с ума. Некоторые начали издавать странные, немеханические звуки: скрипы, шуршание, похожее на передвижение десятков крошечных лапок. Другие же начали бормотать, но не тихо, а так, что их слова эхом разносились по огромному, тёмному помещению, искажённым, странным голосом:

— Давай играть… давай играть…

У меня случилась истерика, в прямом смысле этого слова. Я начал орать на них, выговаривая всякого рода ругательства, которые только приходили на ум, надеясь заглушить их голоса, прогнать этот кошмар. Но это было бесполезно. Светящихся глаз с каждой секундой становилось всё больше и больше, они, казалось, возникали из ниоткуда, заполоняя каждый уголок тьмы. А бормотание из игрушек уже было слышно в искажённой, неестественной форме, словно ты слышишь не радостные вопли детей, а словно сам кромешный ад заговорил в этом пространстве. Это был хаос звуков, образов и ужаса, от которого некуда было деться.

В этот момент двери лифта распахнулись с оглушительным скрежетом, и доносящийся звук из пространства склада перерос в ужасную какофонию. Тысячи бормочущих голосов, скрипы, шорохи, чавканье – всё смешалось в невыносимый вой, который пронзал до мозга костей. Я, пулей, не раздумывая ни секунды, залетел внутрь, судорожно колотя по кнопке закрытия дверей. Но то, что я там увидел в проёме, прежде чем створки начали медленно двигаться, повергло меня в такой ужас, что я едва не потерял сознание.

Игрушки, сотни, тысячи их, которые ещё секунду назад просто смотрели на меня светящимися глазами, теперь предстали в своём истинном, омерзительном обличье. Из их тускло светящихся глаз начала стекать вязкая, тёмная жидкость, густая, как патока, но напоминающая кровь. Не просто игрушки с пуговками – это были глаза, которые лились этой дрянью. Некоторые из них каким-то непонятным, противоестественным способом выворачивали свои плюшевые головы почти набок, глядя на меня с жуткой, безмолвной ухмылкой. Это был пиздец в прямом смысле этого слова, чистый, незамутненный кошмар, вывернутый наизнанку.

Двери лифта, наконец, закрылись, отрезая меня от этого плюшевого ада, но с той стороны тут же послышался сильный, сокрушительный грохот, такой, что вся кабинка вздрогнула. Я аж подпрыгнул от неожиданности и ужаса, будто кто-то чудовищно сильный хотел пробить стальной корпус лифта… что-то мощное, неизведанное, злобное. Лифт медленно начал ехать наверх, но я всё ещё слышал тот грохот в самом низу, который, к счастью, отдалялся с каждым метром подъёма. Я был на грани нервного срыва от всего, что только что произошло. Мне хотелось съебаться, в прямом смысле этого слова, из этого проклятущего здания, бежать без оглядки и никогда больше не вспоминать об этом дне.

Когда лифт, наконец, прибыл на мой этаж, я не стал ждать полного открытия дверей. Вылетев из кабинки пулей, я, дрожа всем телом, побежал в каморку, где находилась Катя. Моё сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди.

— Катя!!! Катя, открой дверь! — колотил я в ужасе по металлической поверхности, мой голос был сорванным хрипом.

Она открыла. Её глаза были испуганны, но она отступила, пропуская меня. Я, пройдя внутрь, рухнул на кресло, не в силах больше стоять, всё тело неконтролируемо дрожало. Катя пыталась со мной заговорить, но я тут же перебил её, не в силах сдерживать себя.

— Что за хуйня там происходит?! — выкрикнул я, не заботясь о приличиях.

Она посмотрела на меня, и её глаза, полные собственного ужаса, не удивились моему тону.

— Ты тоже видел? — сказала она дрожащим голосом, который, казалось, подтверждал все мои кошмары.

— Видел! — закричал я. — И не такое! Это какой-то блядский сюрреализм! Но всё было по-настоящему!

И в этот момент я понял. Она знала. Она видела это раньше. И она боялась не за себя, а за то, что я увижу.

— Почему ты раньше мне об этом не сказала?! — выкрикнул я, не столько в гневе, сколько в отчаянии, пытаясь найти хоть какое-то объяснение этому безумию, хоть какую-то логику в её молчании.

Она грустно опустила голову, её плечи поникли. Словно весь груз этого места, весь ужас, который она носила в себе, теперь вывалился наружу.

— Ты бы мне не поверил… — сказала она тихим, почти неразличимым голосом. — Посчитал меня сумасшедшей или, более того, отстранился от меня.

Услышав её слова, я понял то, о чём она говорила. И ведь она была права. Я бы не поверил. Я бы повёл себя как взрослый ребёнок, который отказывается верить в сказки, тем более в плюшевые создания, обитающие на самом нижнем этаже. Я бы списал всё на стресс, усталость, женскую истерию. Я бы отмахнулся, как от чего-то нелепого, пока сам не столкнулся с этим. Осознание этого факта пронзило меня, добавив ещё один слой горечи к пережитому ужасу.

— Давай свалим подальше от этого места? — сказал я, и мой голос был твёрдым, несмотря на дрожь в руках. — Я больше тут не останусь! Ни секунды!

— Я только за, — ответила она, не поднимая головы, но тут же начала собирать свои скудные вещи, лежавшие на кресле. Её движения были быстрыми и решительными, словно она ждала этого момента всю смену.

Мы вышли из здания, не оглядываясь, не бросая ни единого взгляда назад на эти чёрные окна, за которыми скрывался кошмар. Отошли на довольно приличное расстояние, и мне, и ей начало понемногу становиться лучше. Тяжёлый, липкий страх медленно, очень медленно отпускал. Никогда бы не подумал, что такое вообще возможно… Всю жизнь я не верил ни во что сверхъестественное, а тут, на моих глазах, творится невообразимая херня. Нахуй эту работу и всё то, что происходит в ней.

Подойдя к какому-то круглосуточному ларьку, я купил алкоголя, самого крепкого, что было. Взяв две бутылки, я предложил Кате разделить со мной этот пиздец. Мы прошли ко мне домой, и до самого утра сидели, молча, уставившись в одну точку, заливая горячий алкоголь в опустошённые души. Но даже он не мог стереть из памяти светящиеся глаза и жуткое чавканье.

После этих событий прошёл где-то месяц. Время шло, но шрамы, оставленные на душе, никуда не исчезали. Я с Катей очень хорошо сдружились, и за такое короткое время мы стали настоящими друзьями. Мы ходили друг к другу в гости, проводили время вместе, но старались не думать о том, что с нами произошло. Это было негласное правило, нечто, что висело между нами, но о чём мы предпочитали молчать, пытаясь обмануть самих себя, что всё позади.

Что самое интересное, с работы никто так и не звонил. Ни единого звонка, ни сообщения, ни попытки выяснить, почему мы исчезли. Это было очень странно, почти пугающе, словно нас никогда там и не было, словно здание поглотило не только рабочего, но и все упоминания о нас. Но ни меня, ни Катю это ничуть не волновало. Мы были слишком рады своей «свободе» от того проклятого места.

Порой, сидя за просмотром какого-нибудь фильма, Катя вздрагивала. Её глаза расширялись, а дыхание сбивалось, словно она вновь видела те светящиеся глаза или слышала то чавканье. В такие моменты я не отходил от неё ни на шаг, приобнимал её, позволяя ей прижаться ко мне. Она чувствовала себя в безопасности, и её отпускало, хотя я знал, что это лишь временное облегчение. Мы стали опорой друг для друга в этом новом, искривленном мире.

Мне же порой снятся кошмары. Глубокие, вязкие, они тащат меня обратно, на тот проклятый нижний этаж. Каждый раз я стою там, один, в кромешной темноте, и слышу протяжные стоны того рабочего, его мольбы о помощи, которые так и не смогли прорваться сквозь стены. И слышу тех игрушек, их бормотание «давай играть», их жуткое чавканье, и вижу их светящиеся глаза, которые в кромешной тьме напоминают о неизведанном, о том, что прячется в глубинах, о том, что навсегда изменило нас. Эти кошмары — наша новая реальность, наше вечное напоминание о том, что мир гораздо страшнее, чем мы привыкли думать. И мы с Катей теперь знаем это не понаслышке.