Скорбь моя, плоть твоя

Сырость вползала под кожу, будто причастие, обращённое в яд. Святая влага этого дома не омывала — она крестила во имя боли. Она оседала в костях, как вековой грех, и не отпускала, будто кающаяся душа, вцепившаяся в землю из страха перед адом. Дом был не просто стар — он был проклят, как церковь, в которой когда-то молились за спасение, а получили обратное. Его стены трещали, словно ребра мученика, а воздух стонал, как хор падших, изгнанных из света.

Сквозняки скитались по комнатам, как беспокойные духи, срываясь с языка ветра мольбами на непонятном языке — то ли молитвами, то ли заклинаниями. В каждой щели, в каждом гвозде, в каждом скрипе звучал упрёк небу, как будто сам Бог отвернулся отсюда, оставив лишь остатки своего гнева и ржавую тишину.

Запах был не просто затхлым — он был исповедальным. Сладковатый, тяжёлый, как ладан в чёрной церкви, где никто не молится. Пахло временем, которое истекло; плотью, которая ждёт прощения, но получает только забвение. Дом дышал смертью, и эта смерть была нетороплива, священна, как медленное отпевание в холодном храме.

Отец лежал в соседней комнате — не тело, не человек, а икона страдания, покрытая трещинами и пылью. Он не ел, не говорил, не смотрел — три дня молчал, как молчат те, кто услышал слишком многое. Его свистящее дыхание звучало, как псалом, разорванный на клочья — сиплый, рваный, с хрипами, похожими то на крик рождающегося дьявола, то на мольбу о спасении, которому никто не ответит. Ни живой, ни мёртвый — он был подвешен между царствами, как распятый между адом и равнодушием небес.

Мария сидела у окна, стиснув ладони между коленями, будто в молитве, но без слов. Губы её были сомкнуты, как замурованный вход в склеп. За стеклом улицу поглощала тьма, тягучая, как святая кровь. Сумерки не просто опускались — они пропитывали собой мир, как грех, капающий с потолка в святыне, оставленной всеми.

На горизонте, где небо ещё не решилось умереть, чернела церковь. Башня её, как кривой палец старого священника, указывала в небо — обвиняюще, отчаянно, бессмысленно. Она стояла там, как язва на теле веры, как гнойник, через который сочится истина. Ни колокола, ни света — только пустота, из которой когда-то родился Бог, но теперь в ней жил кто-то другой.

Когда стрелки на стенном ходу перевалили за семь, по дому прокатился глухой удар — будто гвоздь в крышку гроба. Звук показался ей надгробной песней. Она встала не по зову, не по воле — по инерции, как поднимается утопленник, всплывая лицом вниз.

Тело двигалось отдельно от сознания: старое пальто с прорехой на груди, резиновые сапоги, тяжёлый ключ, давно покрытый налётом времени — в карман. В комнате, за прогнившей дверью, отец лежал недвижим, и не было в его теле жизни, но и смерти не было. Только свистящее дыхание — этот хриплый, захлёбывающийся шёпот, как будто он молился, но не Богу, а чему-то, что жило под полом.

Он не звал её. Уже давно не звал. Но голос его остался, как псалм, шепчущий в голове в минуты, когда она почти забывала, кто она есть.

«…и когда взыщет Господь кровь, взыщет её у стражей стены…»

(2 Царств 18:25)

Церковь стояла на краю деревни, будто опухоль. Каменные стены, затянутые чёрной плесенью, вспухшие от сырости, казались живыми. Крест на шпиле висел набок — как будто шею свернуло. Ни одного окна не светилось. Но дверь была не заперта. Никогда не запиралась. Бога не держат на замок.

Мария вошла.

Церковный воздух встретил её, как чрево забытого чудовища: тёплый, влажный, прогнивший. Запах воска, прелой древесины и ладана бил в нос, вызывая головокружение. Ладан здесь был не священный, а чужой — как если бы мертвец пытался замаскироваться под живого. Иконы на стенах — облупленные, с выцветшей позолотой — казались тюремными табличками. Лик Спасителя был не лицом Бога, а физиономией узника, затравленного, иссечённого. У Богоматери были выжжены глаза. Святые смотрели не в душу — они смотрели через неё. Как через пустоту.

И вдруг — голос.

— Вы ищете утешения? — прозвучало сзади.

Мария вздрогнула, как от укуса. Голос был слишком близко. Слишком тих. Словно кто-то шептал прямо под кожу.

Из полумрака вышел он — как тень, оторвавшаяся от стены. Высокий. В чёрном. С длинными волосами, как у старинных иконописцев, и кожей, что почти светилась в полумраке. На его лице лежала печать изнурённой благости. Под глазами — синеватые тени, как у людей, что слишком часто молятся в темноте. Одежда его была не новой, но безупречно чистой, как саван.

Он посмотрел на неё — и время застыло.

— Я… — выдохнула она. И замолчала. Голос звучал, как трещина по сухой земле.

Он не подошёл. Не всполошился. Просто смотрел. Так, как смотрят на картины, в которых что-то не так: руки неестественно длинные, улыбка не от мира сего. Пауза тянулась, как затянутая струна. Потом он кивнул — в сторону старой, потрёпанной скамьи у стены.

— Садись, — сказал он. Голос — тихий, но с такой глубиной, будто звучал из колодца.

Она подчинилась.

— Меня зовут Рувим, — продолжил он, и его лицо почти не двигалось. — И это место…

Он провёл рукой по воздуху, как если бы мог нащупать невидимую пыль.

— Это место не для святых. Оно — для израненных. Для тех, кто падает, не в силах больше идти. Для тех, кто шепчет молитву не к небу, а в пустоту. Надеясь, что кто-нибудь там… слушает.

Мария сжала пальцы на коленях, ногти вонзились в ладони.

— А если уже никто не слышит? — её голос дрожал. — Что, если… я осталась одна?

Он посмотрел на неё. И в его взгляде не было жалости. Только что-то другое. Слишком человеческое, чтобы быть святым.

— Господь слышит даже тех, кто молчит, Мария, — сказал он. — А особенно тех, кто больше не может кричать.

И тогда она заплакала. Не всхлипывая. Не выла. Просто начала течь, как старая крыша после ливня. Слёзы скатывались по щекам медленно, бесцельно — будто из глаз вытекало всё то, что она годами хоронила в себе, как мёртвых родственников, чьи портреты покрыты пылью. И в каждом вдохе было столько боли, что воздух в церкви задрожал.

Рувим не тронул её. Не подошёл. Он просто стоял. Немного в стороне. Немного выше. Как крест, который не упал. И смотрел. Так, будто видел всё. И ту девочку, которая когда-то боялась темноты. И ту женщину, которая теперь боялась себя. А в витражных окнах отразилось солнце. Красное. Как кровь.

— Иногда… — начал он, и голос его отозвался в сводах, будто там, под куполом, кто-то прислушивался, — …самые сильные ищут не спасения. А наказания.

Слова прозвучали почти ласково, почти как исповедь, произнесённая не для неё — а во имя неё, как будто он заранее знал, какая боль скручивает её изнутри, как в старом катке перекручивают испорченную плёнку, оттого что она уже ничего не покажет, кроме пятен и треска.

Мария вскинула голову, почти инстинктивно — как зверёк, что не ожидал ласки в клетке. Глаза её были сухие, но зрачки — расширенные, как у тех, кто на грани чего-то страшного, уже наполовину шага в пустоте.

Она хотела спросить, почему он это сказал. Но язык будто примерз к нёбу. Слова не вытекали, они застревали внутри.

Он не смотрел на неё. Его взгляд был прикован к старой иконе. Богоматерь держала младенца — некогда нежного, но теперь искажённого временем и копотью. Лик ребёнка был выцветшим, как лицо утонувшего. Глаза — едва различимы. Улыбка — треснувшая, как старая штукатурка. И в этом был кошмар веры: даже иконы не вечны.

— Меня зовут Мария, — сказала она. И в этих словах не было представления. Это было признание, как если бы она признала вину в преступлении, которого никто не видел, но все чувствовали.

Рувим кивнул, едва заметно. И в тот же миг — подошёл. Не быстро. Не неожиданно. Он двигался, как человек, у которого за спиной не жизнь, а вечность, вымеренная шагами по пустым коридорам монастырей, по замёрзшим кладбищам и выжженным страницам Писания. Он протянул руку — ладонь бледная, с узкими пальцами, чуть дрожащая. И, коснувшись её плеча, сделал это с такой осторожностью, будто благословлял не её, а призрака, что прятался внутри неё. Холодно. Мягко. Как перчатка смерти. И в этом касании не было пошлости. Не было желания. Была только тяжесть. Тяжесть бремени, которое нельзя снять. Только — разделить. Рука его лежала на её плече, как крест.

И она закачалась.

Мир сначала померк, как свеча на ветру. Потом — распался. В ушах — колокольные удары, не настоящие, а внутренние, как пульс церкви, в которой бьётся не сердце, а вина.

— Я жаждал, и вы напоили Меня… — шепчет он, и голос его звучит не из его рта, а из самого храма, как будто стены повторяют его слова.

Потом — темнота. Мгновенная. Всеобъемлющая. Как будто её, наконец, поглотило нечто древнее, что давно ждало этого момента, сидя в углу её души, поджав колени. Очнулась Мария от холода. Не от прикосновения, не от страха, даже не от боли. А от ощущения, что тело её — не её. Голова лежала на камне, таком старом, что он, возможно, помнил другие жизни. Сквозняк лизал её щёку. Сквозь витражи смотрело не небо, а чернота, в которой светились едва различимые звёзды, похожие на глаза умерших. Свет исходил только от одной свечи. И возле неё — сидел Рувим. Склонившись. Когда она пошевелилась, он поднял глаза. И в этих глазах было всё: и боль, и надежда, и страх. Но главное — в них была она. Вся.

— Вы упали в обморок, — сказал он негромко, с той интонацией, с которой говорят не про факт, а про приговор, как если бы это было не событие, а откровение, давно предсказанное.

Он протянул ей кружку. Жестяная. Сбитая по краям, с тонкой вмятиной у самого ободка, будто когда-то ею ударили — или по ней. Вода в ней была прозрачная, почти святотатственно чистая — как будто из другого мира. Не отсюда. Не из этого отсыревшего храма, где плесень спорила с молитвой, а свечи гасли быстрее, чем души зажигались.

Мария сделала глоток. И в тот же миг осознала, как её трясёт. Руки дрожали, будто под кожей ползали насекомые, спрятанные между венами и нервами. В теле было что-то неправильное, как будто душа пыталась вылезти наружу через рёбра, и не знала — в крик или в плач.

— Простите… — прошептала она, больше себе, чем ему, и голос её был скомканный, как письмо, которое не решились отправить. — Это бывает.

— Когда в человеке копится слишком много боли, — произнёс он, — тело говорит за душу.

И в его голосе не было ни осуждения, ни жалости — только то странное, глубокое знание, какое бывает у тех, кто стоял рядом со смертью, но не просил у неё ни пощады, ни объяснений. Рувим сел рядом. Не вплотную. На расстоянии вытянутой руки, как священник, который знает: прикосновение может обжечь не хуже святой воды. Он сидел, словно принёс с собой тишину, и та тишина была не пустой, а тяжёлой, как распятый взгляд со старой фрески.

— Мой отец умирает, — сказала она. И голос её прозвучал, как колокол в пустом городе — гулко, обречённо. — Но не умирает. Понимаете?

Он кивнул. Без слов. Как будто очень хорошо понимал. Потому что видел таких. Потому что, может быть, сам был таким.

— Иногда Господь оставляет нас в полусмерти, — тихо произнёс он, будто цитируя что-то, чего никогда не писали, — чтобы душа имела время выбрать.

Она фыркнула. Но не со злобой. Скорее — с горечью человека, который уже ни во что не верит, но всё ещё держит крестик на шее, на всякий случай.

— Он давно выбрал. Он уже гниёт изнутри. И я вместе с ним.

Она сказала это почти спокойно — но в спокойствии слышался треск, как если бы под её словами ломались кости. И воздух в храме сделался вязким, как воздух в склепе, где хоронили живьём, и никто не откопал. Молчание между ними стало плотным. Осязаемым. Как если бы оно имело форму и запах — запах ладана, старого дерева и чего-то ещё… тлеющего.

— Уходите отсюда, — прошептала она. — Почему вы всё ещё тут?

Голос её дрожал, как свеча на ветру, но не от страха. Скорее — от истощения. От отчаяния, которое уже не просит, а требует. Рувим посмотрел на неё. Не сразу. Сначала он долго смотрел куда-то мимо, будто взвешивал её слова на весах, где одна чашка — вера, а другая — бездна.

— А почему вы пришли? — спросил он наконец.

И глаза его, чёрные, как обсидиан, были не пугающими. Они были… трагичными. Будто он видел слишком многое. Будто каждый, кто приходил к нему, оставлял в нём что-то своё — обрывки боли, остатки надежд, имена, которые больше никто не звал. И в этих глазах — она узнала себя. Такую, какую боялась вспоминать. Ту, которой никогда не было позволено быть.

Она не знала, что сказать, потому что все слова в ней были исчерпаны, как свечи на пасхальной всенощной, где каждый шёпот кажется исповедью, а каждый взгляд — напоминанием, что даже молчание может быть грехом.

Когда она вышла из церкви, ночь уже властвовала не как гость, а как одержимая хозяйка, заперевшая за собой небо на засов. Фонари не горели. Они не просто перегорели — они устали светить, будто сами поняли, что света здесь быть не должно. Дорога перед ней раскинулась не как путь домой, а как пыльный чердак мира, заброшенный, забытый, где между ветками и обрывками тумана прячутся не привидения, а воспоминания, от которых невозможно избавиться. Собаки молчали. И в этой тишине было что-то нечестное, как будто даже псы отказались лаять, чтобы не привлекать внимание того, что кралось в темноте — не зверя, не человека, а самого времени, истлевшего, как ветхий Завет на плесневелом пергаменте. Дом стоял вдали, почти нереальный — очертания его расплывались, как образы на мокром стекле, а единственный свет исходил от окна, мутного, как око слепого святого, вечно вглядывающегося в то, чего не должно быть. За стеклом — тень. Тень отца. Всё ещё живая, но уже не человеческая. Он не умирал. Он затихал, как орган, на котором перестали играть, но струны которого всё ещё дрожат — от боли, от времени, от неё.

Она не помнила, как дошла. Тело двигалось само, как тело паломника, давно утратившего веру, но продолжающего путь — не к Богу, а к ответу. Каждый шаг отзывался ломотой, как будто внутри неё ходили невидимые священники и били в колокола покаяния. В тот вечер она не села у окна, не стала наблюдать за пустотой, как делала это столько раз, надеясь, что мрак ответит ей взглядом. Нет. Она легла прямо на пол — лицом к двери, спиной к жизни. Как будто своим телом пыталась перекрыть путь злу, которое больше не жило вне, а скреблось изнутри. Изнутри дома. Изнутри неё. Пол был холодный, как мрамор надгробия, и пах плесенью, временем и чем-то ещё — забытым, как имена на обугленных церковных книгах. И в темноте она услышала голос. Его голос. Не громкий. Не нежный. А такой, какой бывает только в храме, когда осталась одна свеча, и ты думаешь, что всё позади — но Бог только начал говорить:

«Я жаждал, и вы напоили Меня…»

Она не знала, было ли это обещание, или угроза, или, быть может, молитва, произнесённая в полночь тем, кто уже не верит в спасение — но всё ещё умеет жаждать. И впервые за долгие месяцы — за вечность, за всю свою странную, искривлённую жизнь, ей было немного страшно. Но, что хуже — ей было немного спокойно.