Скрипачка и хулиган

Ынби любила бегать по утрам. Щёлкать по будильнику за пять минут до того, как он позвонит, влезать в широкую футболку, тихонько пробираться в коридор с кроссовками в руках, чтобы не разбудить папу. Он очень уставал, но спал так чутко, что мог проснуться даже от мяуканья соседской кошки. Пол был холодным, и Ынби ступала на цыпочках, ежась от мурашек, которые почему-то бежали по спине, а потом слетала через лестничный пролет, почти не касаясь ступенек.

– Вот ведь дурында, – ворчала ещё одна любительница маяться со сном – госпожа Чан, когда Ынби пролетала мимо, взметнув волну утреннего воздуха.

Она выходила проверить мини-садик, который разбила на балкончике, скучая по тем временам, когда жила за городом. «Тяжела жизнь в одиночестве, – любила она говаривать, когда Ынби возвращалась после пробежки и кланялась глубже, чем обычно, потому что не успела этого сделать раньше. – Но ещё тяжелее жить в одиночестве без цветов».Чтобы порадовать соседку, Ынби иногда тихонько наполняла лейку, которая всегда стояла слева от вазонов, прячась в раскидистой зелени, но госпожа Чан никогда не могла вспомнить, сделала она это сама или ей помогли. Впрочем, Ынби не ждала спасибо – люди, у которых имелось любимое занятие, нравились ей просто фактом своего существования. У Ынби таким любимым занятием был бег.

В сущности, в этом не было чего-то особенного: просто смотри вперёд и двигайся так, как подсказывает сердцебиение. Но для Ынби в шорохе кроссовок по асфальту, дребезжании открывающихся лавочек, редких приветствиях и солнечных бликах, которые отражались даже от водосточных труб, слышалась какая-то совершенно особенная музыка. Не было ничего более прекрасного, чем прислушиваться к ней и ощущать, как каждая мышца в собственном теле отзывается этому мотиву. Почти так же хорошо, как гармония, которая возникала в оркестре, когда спустя часы тренировок десятки музыкальных инструментов вдруг начинали звучать, как на настоящем большом концерте.

– Поглядите-ка, это же Лим Ынби, которая собирается пробежать до Кванджу и обратно! – крикнул ей вслед господин Ким, который всегда в это время выгуливал своего старого шпица в парке. – Купишь мне пару булочек с кремом? Я не был в Кванджу сто лет!

Ынби пронеслась мимо, как ветер, и шпиц, которого звали принцем Капом, залаял, как будто подгонял ее.

– Куплю, дедушка Ким! – крикнула, прекрасно представляя себе, как на губах старика играет улыбка. Буквально через сто шагов от восточного выхода из парка булочки из крема были не хуже, чем в Кванджу – в этом Ынби была уверена так же, как и в том, что господин Ким никогда не бывал в городе, о котором столько любил вспоминать.

Ынби промчалась мимо фонтана, ловя брызги воды на щеке, и это придало ей сил, чтобы ускориться. За булочками с кремом иногда выстраивалась длинная очередь…

Домой Ынби возвращалась как раз к тому времени, когда просыпался отец. Зная об этом, она уже не кралась, как преступница, которой есть что скрывать. От усталости гудели ноги, но это было приятное чувство – словно день еще не начался, а уже переделано столько дел, что любая другая рутина воспринималась как отдых. Вот если бы можно было поделиться этим чувством с другими, тогда Ынби не пришлось бы чувствовать себя незваной гостьей, которая пришла на праздник, про который все забыли.

Пак Иджун именно так и выглядел – как человек, который всегда отмечает важные события накануне, а на следующий день жалуется на головную боль. После школы он никуда не поступил, а окружающим любил приврать, что взял год на то, чтобы попробовать себя в каком-нибудь деле и понять, чего хочет от будущей профессии. А там, мол, можно и Сеульский национальный штурмовать. Ынби, как услышала это в первый раз, так чуть не подавилась от хохота. Пак Иджун весь выпускной класс проспал за последним столом, а на экзаменах ходил за ней и терроризировал, чтобы поделилась конспектами. Сеульский национальный? Может, Сеульский базарный?

Вот и сейчас: Ынби успела пробежать минимум две мили, а он нашел силы только на то, чтобы выйти на балкончик и покурить, глядя на поднявшееся солнце, как на восставшего зомби.

– Если ты снова спрячешь окурок в цветах, я принесу тебе его домой и подброшу в тапки. Хочешь? – спросила она, глядя, как он жмурится при ее появлении. Волосы взъерошены, на футболке жирное пятно…

– Женщина, если у тебя нет с собой шипучего аспирина, лучше иди, куда шла.

Конечно, это от мамы нужно было прятать сигарету, а вот бывшей однокласснице можно выдыхать облако дыма прямо в лицо. Ну и ладно, не очень-то и хотелось с ним болтать, просто усилия госпожи Чан жаль. Она любила свои вазоны, словно домашних питомцев.

– Эй, – донеся ей вслед удивленный голос. – Так ты что, не принесешь мне аспирина?

– Ничего не слышу, мне пора в консерваторию!

Ой, и правда, пора.

Домой Ынби влетела на одной ноге, потому что со второй уже стягивала кроссовок. Отец выглянул из кухни, чтобы сунуть ей в рот кусочек лепешки.

– Опять ты вся оранжевая, как лосось, – пробурчал он, впихивая за лепешкой лист латука. – Небось солнцезащитный крем забыла?

– Шпашибо! – запрыгала Ынби на второй ноге, попутно заглядывая в зеркало. И ничего не оранжевая, даже наоборот. Здоровый румянец – показатель бодрости духа, а у первокурсниц – еще и возможность получить парочку комплиментов от старшекурсников, которым приелись знакомые лица. Вот на прошлой неделе один милый парнишка, таскавший пюпитры из кабинета в кабинет, сказал ей…

– Марш в душ – и переодеваться, Лим Ынби! У тебя автобус через пятнадцать минут – хочешь опоздать?

Нет, все-таки решительно правильно подниматься как можно раньше, чтобы начинать день с хорошего настроения…

Перед выходом из квартиры Ынби все-таки забежала на кухню за стаканом воды и упаковкой аспирина. Иджун был до чертиков доставучим, когда чувствовал, что может продавить даже бетонный блок. А Ынби состояла не из бетона, именно поэтому исправно велась и снабжала этого паршивца то конспектами, то учебниками, то добрым словом. Они жили на одном этаже одиннадцать лет – за эти годы чего только не было! Не пожалеет же она для него глотка воды.

– Ты плохо себя чувствуешь? – забеспокоился отец, когда она зажала футляр со скрипкой под мышкой и протопала мимо с упаковкой аспирина и стаканом воды. – Ынби!

Иджун все еще зависал на балкончике, меланхолично общипывая один из кустиков, поэтому, когда Ынби выгрузила то, что он просил, первым делом она отвесила ему подзатыльник. Рукоприкладство за рукоприкладство.

– Ты спятила? – возмутился он, хватаясь за шею. – Тебя бешеная собака укусила?

– Только попробуй сунуть окурок в цветы, – сунула она ему под нос кулак и в следующую секунду широко улыбнулась: – Чао, безработный неудачник! Мне пора бежать в мою прекрасную студенческую жизнь!

Перемахнув через пару ступенек, она добавила:

– Стакан потом занеси папе, ладно?

Уже когда она была на улице, Иджун проорал с балкончика так, что сидевшие на тротуаре птицы испугано разлетелись:

– Эй, Лим Ынби, спасибо! Когда тебе стукнет сорок, я, так уж и быть, на тебе женюсь!

Вот еще. Какой же он все-таки придурок.

– Но только не раньше, слышишь? – донеслось до нее, когда она уже бежала к остановке, к которой подъезжал нужный ей автобус. – Сначала научись готовить!