Слава советским металлургам

Летняя жара стояла такая, что даже бетон на полосе казался податливым и готовым принимать отпечатки сапог, как асфальт на трассе. Под солнечным Волчанском, на учебном аэродроме, курсанты отрабатывали взлёт-посадки на Л-29 — реактивной махине, собранной всем соцлагерем: фюзеляж и движки в Чехословакии, электрика в ГДР, навигация в Польше.

Шасси — советские. И это, как каждый день убеждался майор Климов, было самым надёжным, что было в этой машине. Правда, ещё прицелы делали на ФЭДе с изюмскими линзами и наша "восемьсот-какая-то рация", но это не так наглядно.

Климов, охрипший РП — руководитель полётов — сидел в деревянной будке на краю ВПП, с микрофоном в одной руке и Примой в другой.

"Если хочешь много дыму - кури харьковскую Приму!". Жаль, рекламой пока не занимаются. А РП - не до шуток.

Шестой час смены, и каждый второй курсант считает своим долгом вмазать самолёт передней стойкой в бетон, будто проверяет: «А выдержит ли?»

— Пятый, уходишь высоко! Не на парад летишь! — сипит Климов в эфир. — Глиссада — не крыльцо мамкино, откуда тебя в детсад водили!

Единственная фраза без мата, эфир всё стерпит. Амплитудная модуляция, мать её в тангенту...

На заднем плане, в полумраке, маячит замполит Падалко. Он тут, по идее, как наблюдатель — следит за «моральным климатом». Но с Климовым сражаться бесполезно. Да он и сам, кажется, уже не знает, против чего борется: против жаркого ветра, боевой подготовки или лихой авиационной судьбы.

— Майор, может, ты бы как-то без… — начинает замполит.

Климов даже не оборачивается:

— Хочешь — пой Окуджаву с ними на разборе. А я пока для тебя из стратосферы дебилов выловлю и на травку усажу, хорошо?

Пауза.

— Я бы и перекрестился, но, сам понимаешь… не по уставу. И ты настучишь, куда надо.

"Дельфин" в небе разворачивается, заходит на посадку. Курсант явно перетягивает. Кабина идёт носом вниз.

— Тяни, тяни, мать твою, тяни! — шипит Климов.

С глухим стуком самолет приземляется, грохнув о бетон передней стойкой. Подпрыгивает, проседает, но — катится дальше, даже почти по оси. В западной хронике, которую теперь разрешили смотреть на занятиях, такой посадкой заканчивается всё: поломка шасси, эвакуация, искры по всей полосе. А тут — ничего.

Советская стойка держит.

— Слава советским металлургам!

Л-29 прокатывается, сворачивает, глохнет. Из кабины вылезает курсант, серый от пота и зелёный от страха. Подбегает сменщик, быстро залезает. Через минуту — следующий взлёт. Конвейер.

Климов выдыхает и шепчет, не в микрофон, а просто себе под нос, как молитву, как мантру, после каждой посадки:

— Слава советским металлургам…

И так весь день. В небе — следы керосина, на земле — следы крепкой лексики.

Каждый второй курсантик — герой на один вылет. Каждый третий — почти дважды герой... полтора героя. Остальные просто выживают.

А шасси держит. Каждый раз. Партнёрский проект СЭВа, говорили они. Ага. Только душу в него, видно, вложили наши. Советская стойка — как мать. Всё стерпит.

На вечернем разборе замполит читает мораль, основанную на речи Горбачева на XXVI съезде, а курсанты переглядываются — всё мимо уха. У них сегодня ритуал состоялся.

— Ну, как? — спрашивает один другого.

— Приложился знатно. Зубы прошли сквозь череп. Но машина держит, сволочь.

И Климов в углу ленкомнаты — с очередной Примой, уставший, потный, вокруг рта черный ободок после радиопереговоров. Хош-не-хошь, а вгрызаешься в резину микрофона. Амбушюр по-научному.

И снова повторяет, уже устало, почти ласково:

— Слава советским металлургам…