След

— Они пугают меня… — голос мальчика дрогнул и едва не сорвался плач.

Он натянул одеяло до подбородка, округлив два испуганных глаза. Белая ткань, смятая и тёплая, была для него последним укрытием, зыбкой преградой между ним и невидимыми «ими». Комната казалась чужой: углы потемнели, превращаясь в тёмные провалы, а шкаф у стены напоминал распахнутую пасть, готовую проглотить любого, кто подойдёт слишком близко.

Мать стояла у двери, скрестив руки на груди. Тусклый свет лампочки дрожал — тени на лице женщины казались глубже, чем обычно. Рабочая форма висела на ней мешком, пахла холодным железом и пылью. Её мысли были тяжёлыми, как сапоги после долгого дня: снять одежду, лечь, забыться. Ни сил, ни желания вслушиваться в детские страхи.

— Томас, в твоей комнате никого нет, — устало произнесла она и нехотя подошла к окну. Ручка оказалась крепко закрыта, за стеклом стояла осенняя погода. Но мальчик, следивший за каждым её движением, всё сильнее вжимался в подушку.

— Это был кошмар, — она глубоко вздохнула. — Вот что бывает, когда смотришь всякую ерунду перед сном.

Она уже тянулась к выходу, но, поколебавшись, подошла к кровати. Забрала телефон с прикроватной тумбочки, провела ладонью по волосам сына. Его глаза оставались широко раскрытыми, взгляд прикован к тёмному углу, где лампочка едва доставала своим светом. Вечером, она там горела, а сейчас погасла.

Одеяло подтянулось ещё выше, скрывая нос, и только большие карие глаза блестели в жёлтом свете ламп.

Мама наклонилась, поцеловала сына в лоб и тихо пожелала спокойной ночи. В её голосе слышалась усталость, но и привычная нежность, словно этот ритуал был последней нитью, связывавшей их после долгого дня.

Томас хотел сказать, что это не сон, что в доме действительно есть кто-то ещё — тот, кто возвращался каждую ночь и заставлял его сердце биться быстрее, а дыхание прерываться от ужаса. Но слова застряли в горле. Сколько раз он уже пытался доказать это? Никто не видел, никто не слышал. Только он один.

Мама уходила на работу каждый день, и чаще рядом с ним оставалась бабушка. Она была доброй, заботливой, но иной раз казалась мальчику странной, будто пришла из другого времени. Она не понимала интернета, путалась в самых простых вещах, которые, как казалось мальчику, знал любой человек. И всё же рядом с ней было спокойно: её еда пахла вкусно, а истории на ночь уносили в миры, где не было страшных теней.

Теперь же он лежал один, неподвижный, уставившись в окно, которое минуту назад проверяли. За стеклом тянулась ночная пустота, чернота давила изнутри, будто кто-то смотрел оттуда обратно.

Он попытался закрыть глаза, но веки не слушались. Страх, густой и липкий, охватил тело. Казалось, воздух стал плотным, и каждая новая попытка вдохнуть оборачивалась мучительным усилием. Грудь сдавило, будто кто-то невидимый сидел на ней, мешая дышать.

Когда за окном мелькнула длинная тень и в стекле проступила рука — тонкая, неестественно вытянутая, с острыми, как лезвия, когтями, — мальчик судорожно втянул воздух и с головой скрылся под одеялом. Он прижал ткань к лицу, будто это могла быть броня, и задержал дыхание. В комнате стояла мёртвая тишина. Никаких шагов. Но он знал — в комнате он не один.

Выглянуть, встретиться взглядом с тем, что скрывалось в темноте, он не решался. Страх сковал тело крепче верёвок. Даже крик застрял в груди, не находя выхода.

Когда лёгкие обожгло нехваткой воздуха, мальчик резко, жадно втянул кислород. В тот же миг что-то резкое и сильное сорвало с него одеяло. Ткань со свистом слетела и рухнула на пол, словно её вырвали из его рук.

Мальчик задохнулся на вдохе, едва не подавившись, но закричать так и не смог.

Комната встретила его пугающим спокойствием. Ни когтей, ни тени. Только одеяло безжизненно распласталось у кровати. А над ним — привычные звёзды ночника, медленно вращающиеся по потолку, мягко мигая светом, будто дразня его безразличием.

Он судорожно огляделся. Каждая тень казалась живой, каждая вещь — подозрительной, но никого не было. И только когда взгляд обежал всю комнату и вернулся обратно к окну, он ощутил горячие дорожки на щеках. Слёзы текли сами, а он даже не заметил, когда они появились.

Мальчик подтянул колени к груди, уткнулся носом в ночнушку и начал шёпотом повторять то, чему его учила бабушка, когда снились кошмары:

— Господь защитит меня… я ничего не боюсь… Он в обиду меня не даст…

Его голос дрожал, но каждое слово было как соломинка, за которую он цеплялся, стараясь удержаться на плаву в море ночного ужаса.

***

— Всё хорошо? — тихо спросила бабушка, глядя на внука, который упрямо мешал ложкой кашу. Она ещё хранила тепло, пахла молоком и корицей, но мальчик даже не пытался есть. Он будто размазывал по тарелке не еду, а собственные мысли, тяжёлые и липкие.

Он молчал. После вчерашнего ужаса осталась только обида, густая и вязкая, как ком в горле. И злость — на взрослых, которые никогда не верили. Они твердили, что он выдумывает, что ищет внимания. Но он знал: это было по-настоящему. Он чувствовал то, что они не могли почувствовать. И от этого одиночество становилось невыносимым.

— Всё нормально, — буркнул он наконец, спрятав руки в рукава толстовки. Ткань натянулась на пальцы, будто он прятался в ней от мира.

— Милый, это из-за мамы? — мягко спросила бабушка и протянула ладонь, чтобы погладить его не послушные волосы. Но он резко сбросил её руку.

— Я сказал, всё нормально! — сорвался Томас. Голос прозвучал громче, чем он хотел, срывающимся, злым. Никогда прежде он так не говорил с ней, с той, кто была рядом чаще матери, кто готовила для него, учила его, согревала теплом. Но именно сейчас он нуждался в её понимании больше, чем когда-либо.

Глаза мальчика заблестели, наполняясь слезами — не от страха, а от горечи. Он не хотел плакать, но обида всё равно вырывалась наружу.

Бабушка нахмурилась, уловив неладное. Она наклонилась ближе и осторожно положила руки ему на плечи. Мальчик тут же дёрнулся скрипя зубами.

Тепло её ладоней обожгло, словно прикосновение коснулось раны, спрятанной под одеждой.

Сначала бабушка не поняла, что произошло. Он зашипел от её прикосновения, словно обожжённый, — и это было странно. Она мягко, но настойчиво настояла, чтобы мальчик снял кофту. Он сопротивлялся, прятался, тянул ткань к себе, но под её строгим взглядом всё же подчинился.

Когда толстовка упала с плеч, бабушка ахнула. На бледной коже проступал багрово-фиолетовый след — будто чья-то сильная рука стиснула его плечо так, что пальцы оставили отпечатки. Полосы, синеватые и вытянутые, занимали почти всё плечо Тома.

— Это… что такое? — её голос дрогнул.

Испуганный взгляд метнулся к мальчику. Он тут же попытался прикрыться рукой, сгорбился, словно хотел спрятаться в себе. Теперь было ясно, почему он с утра закутался в тёплую кофту, которую обычно одевал только на улицу.

Под бабушкиным взглядом — пристальным, тревожным, полным боли — мальчику стало стыдно. Она ведь действительно за него переживала. Может быть, хотя бы теперь поверит? Может быть, наконец поймёт, что в доме есть кто-то ещё?

— Это… они, — выдохнул он едва слышно и уставился в пол. Сколько раз он уже говорил о «них»? Но разве кто-то слушал?

— Господи… — шёпотом произнесла бабушка. Лицо её побледнело, пальцы дрогнули, будто она сама ощутила ледяное прикосновение, оставившее этот след.

Не сказав больше ни слова, она поднялась и быстрым движением помогла мальчику одеться. Схватила со стула сумку и повела его к двери. Сегодня был выходной. Куда она собралась так стремительно, он мог только догадываться. Но в её шагах чувствовалась решимость, а в сердце мальчика зародилась слабая надежда: теперь то ему верят.

Они вышли из дома на холодный утренний воздух. Сырость ещё висела в тени домов, и от этого мальчик ещё крепче вцепился в бабушкину руку. Она шла быстро, почти не оглядываясь, и он чувствовал, как её ладонь дрожит, хотя внешне она пыталась казаться спокойной.

Церковь возвышалась впереди, старая, с покосившимся крестом на куполе. Каменные стены хранили вековую прохладу, и стоило им войти внутрь, как запах ладана и воска ударил в нос. Для мальчика это место всегда было чужим: слишком тихо, слишком темно, и этот навязчивый запах, в котором терялось всё остальное. Он никогда не понимал, зачем столько свечей горит сразу, отчего стены будто дышат копотью и светом.

Они не пошли к иконам, не встали в угол, как обычно. Бабушка уверенно вела его вглубь храма, к тяжёлой двери, за которой находился кабинет святого отца. Её пальцы крепко сжимали его руку, не давая возможности передумать.

Разговор взрослых был для него как шум за стеной: отдельные слова долетали, но смысл ускользал. Когда над ним зачитали молитву и напоили сладким настоем, свет в церкви мигнул. Но больше никаких чудес не произошло. Он чувствовал себя так же отвратительно, но теперь ещё след на руке очень сильно чесался. Завтра священник обещал прийти в их дом с человеком, который знает больше. Сегодня же им посоветовали зажечь свечи, помолится и лечь спать в другой комнате.

Они всё сделали, как сказал священник. Бабушка уложила внука рядом с собой, тихо читая сказку о рыцаре, победившем дракона. Слова плавно текли, сон смыкал веки, и мальчик, прижав к груди одеяло, думал: рядом со взрослыми «они» не появятся.

Его резко что-то дёрнуло, как будто кто-то толкнул с кровати. Когда же он открыл глаза, сердце ухнуло вниз. Он больше не был в бабушкиной постели. Он стоял посреди своей комнаты.

Холод сжал грудь. Перед ним — его собственная кровать. Под одеялом что-то шевелилось, тяжело дыша. Медленно, ритмично — вдох, выдох. Он ведь… ложился не здесь.

Томас, дрожа, сделал шаг. Сказка о рыцаре вспыхнула в памяти — там ведь тоже герой смотрел в лицо страху. Он протянул руку к одеялу.

Но это была не его рука. Из рукава, где должна была быть ладонь, вытянулись чужие длинные пальцы — тёмные, иссохшие, словно обугленные. Кожа на них будто не жила, трескалась, а на концах поблёскивали острые когти. Они слегка дрожали, словно нетерпеливо ждали, когда смогут сомкнуться на чём-то живом.

Он протянул когтистую руку вперёд — и в тот миг глаза «спящего» распахнулись. Карие, живые… и полные ужаса.