Слезай

Я терпеть её не мог.

Откровенно говоря, я её просто ненавидел, и это чувство с каждым днём становилось только сильнее, превращаясь в почти осязаемое отвращение. Дошло до того, что даже воспоминания о ней вызывали холодные мурашки, а при попытке назвать её имя в горле тут же вставал ком, не позволяя звукам сложиться в это отвратительное слово. В животе сам по себе затягивался гордиев узел, который потом приходилось развязывать неделями, если не месяцами.

У неё было вечно заплаканное лицо. Она вообще могла расплакаться из-за чего угодно, и это ужасно раздражало. Казалось, что слёзы уже прожгли на её щеках дорожки, канавки, по которым вольно скатывались тогда, когда им самим вздумается. Она плакала из-за боли, из-за страха, из-за радости — последнее мне было труднее всего понять.

Я могу поклясться, что она даже не думала, насколько отвратительно выглядит в такие моменты. Глядя на неё, я еле сдерживал гнев. Я мог терпеть её улыбку, иногда даже, в особенно хорошие дни, смеялся вместе с ней, но слёзы... Это было невыносимо. Руки сами против моей воли поднимались, большие пальцы с отвратительной нежностью стирали предательскую влагу с её щёк, пока в моей душе кипел не просто гнев — это была едкая ненависть ко всему, что заставляло ее плакать. Но я терпел.

Те редкие моменты, когда она не плакала, с её барского плеча доверху наполнялись бессмысленной болтовнёй и смехом. Это была отвратительная какофония, особенно когда эти пустые разговоры смешивались с идиотскими восклицаниями. Похоже на скрип ногтей по школьной доске — я всегда вздрагивал, когда слышал её. На губах расцветала улыбка — скорее сардоническая, но она этого не замечала — тут же бросалась в объятия, хотя я даже не раскрывал перед ней рук. Её прикосновения ощущались на коже кислотой, огнём, мне хотелось отпрянуть, скинуть руки с себя, чтобы это наконец-то закончилось! Но я этого не делал, а только продолжал стоять, парализованный ядом её поцелуев — да, она успевала меня целовать.

О поцелуях я даже вспоминать не хочу. Это было предательством с её стороны — так меня целовать. Она ведь знала, что каждое прикосновение её отвратительных пухлых губ выбивает весь кислород из моих лёгких, оставляет беспомощным, парализованным, но продолжала это делать. Целовала на людях и в одиночестве, дома и в торговых центрах — последнее, к слову, было её любимым занятием.

Она говорила, что таким образом благодарит меня за «подарки», но на деле никаких «подарков» не существовало. Это были скорее подношения, откуп от её всепоглощающей любви. Я знаю, я обязан был понять это раньше, но тогда я всерьёз смел надеяться, что это поможет снизить градус безумия между нами. Только сейчас я в полной мере осознал глупость своего поступка: мне не следовало дарить ей ничего, если я не любил ее. Однако я, по своей дурости, ещё в самом начале подарил ей надежду.

Тогда она прогуливалась по крыше гаража зимой, противно смеясь и распинывая снег ногами в разные стороны. Она всегда была склонна к глупым поступкам, предпочитая сначала сделать, а уже после подумать о последствиях — так случилось и в тот раз.

Подойдя к краю, она замялась. Неуверенно остановилась, сделала небольшой шаг назад, будто бы на что-то решаясь. Я тогда шел рядом, но по дороге, сопровождая ее взглядом.

— Что? — спросил я, грея дыханием руки.

— Страшно... — почти неслышно прошептала она, делая ещё один шаг назад.

— Не надо было залезать. Я тебя предупреждал. Слезай теперь.

Сам гараж был лишь немногим выше меня — можно легко спрыгнуть вниз. К тому же перед нашей прогулкой был снегопад, и все дороги припорошило пушистым снегом, который точно смягчил бы падение. Однако ей, кажется, стало действительно страшно.

Пара секунд тишины — опасная редкость в наших отношениях. Пока я ждал, она подняла на меня свой взгляд, и я увидел, как её глаза блестят от непролитых слёз. В самой их глубине мне удалось разглядеть страх, неуверенность, боль — и я почувствовал ликование. Знаю, мне нечем гордиться, но я действительно ликовал: впервые в жизни преимущество было не у неё, а у меня. Потому я улыбнулся.

Она шмыгнула носом, сделав осторожный шаг к краю.

— Ты меня любишь?..

— Люблю, — на выдохе сказал я и шагнул в её сторону, улыбаясь и даже ещё не понимая, что это была гнусная ложь.

Ещё один шаг навстречу друг другу.

— Не бросишь?..

— Не брошу.

Ещё шаг.

— А ты поймаешь?..

— Поймаю, — заверил я. — Слезай.

"Слезай" — это я должен был сказать ей, когда вместо крыши гаража она выбрала многоэтажку. Но за меня это сделали другие люди.

Можно ли их вообще звать людьми — вопрос с подвохом. Лично для меня это шайка моральных уродов, всерьёз решивших, что они имеют право вершить чьи-то судьбы, хотя на деле их собственные стоят даже меньше, чем ничего. Но именно они толкнули её на этот шаг.

Я знал... Знал, что она не сразу решилась на это. Это был чертовски долгий путь, отвратительный спуск в пучины собственного отчаяния. И надо отдать ей должное — она ловко провернула все это за моей спиной. Я даже не подозревал, как она каждый день боролась с самой собой, душила боль и заставляла себя вставать с кровати, улыбаться своему отражению и всем лицемерам вокруг нее, которые в момент её слабости с радостью встали за её спиной и толкнули прямиком в ад. Отбросы человечества.

Вот кто был рядом с ней в ту ночь, вот кто смеялся, подначивал её "слезть", запечатлевая последние секунды её жизни и запечатывая осколки её израненной души в бездушные камеры. Они — не я.

Меня тогда не было рядом. И в тот день я её не поймал.

Лишь спустя долгие месяцы я нашел в себе силы прийти к ней на могилу с букетом лилий — мне было невдомёк, почему ей так нравились эти цветы с тошнотворным запахом. Но, пусть мне они и не нравились, с тех пор я продолжал упорно приносить их ей каждый день в надежде на прощение. Хотя прощения за все то, что я сделал, я не заслужил.

Я терпеть ее не мог. И вместе с тем...

Я никого в своей жизни не любил сильнее её.