Слёзы Цветка

Небольшая комната на первом этаже старого, полупустующего римского дома. Мебель в ней расставили на скорую руку: только кровать, стул, стол да кресло, придвинутое к изголовью. Окна наглухо закрыты. Шторы задёрнуты и не пропускают солнечного света. В густом воздухе, пахнущем травами, потом и болезнью, стояла тишина, густая, как перед грозой. На стуле у стены тускло поблёскивала незажжённая лампа — будто и огню не было здесь места.

На кровати, безмолвная и бледная, лежала одиннадцатилетняя Клития. Тело девочки оставалось почти неподвижным, и лишь слабое движение грудной клетки говорило о том, что она ещё жива. Всё чаще немое оцепенение разрывали судороги, вырывая наружу мучительный, хриплый кашель. В эти мгновения маленькие пальчики инстинктивно искали край одеяла, пытаясь найти привычную опору. Но, не находя её, ручки беспомощно сжимались в крошечные детские кулачки.

Клитии оставалось только верить в своё выздоровление, которое отдалялось с каждым днём. С каждым новым пробуждением для приёма отвратительного снадобья, вкус которого она уже перестала различать, надежда таяла. Таяла, как и сама девочка. Она понимала, что скоро покинет этот мир, и смогла смириться со своей участью. Остался лишь мир снов. Он переносил её на зелёный луг, под доброе солнце, где она гонялась за солнечными зайчиками, чувствуя под босыми ногами прохладную траву. Борьба отнимала последние силы, и мир грёз стал самым желанным убежищем, откуда не хотелось уходить, ведь там не было ни боли, ни страданий, ни болезни.

Месяцами продолжалась эта борьба. Христианские врачи отступили, сраженные неведомым недугом. Но затем пришёл он — лекарь из дальних земель Аль-Андалуса, облачённый в лёгкий кафтан цвета песка. Его борода была тронута сединой, а взгляд — исполнен мудрой ясности. В руках он нёс тяжёлый саквояж, полный свитков и склянок с снадобьями. И он один не сложил оружия, вступив в свою тихую войну за спасение юной души.

Вновь пришел к своей пациентке. Отворив дверь он вошел в комнату. На нём всё тот же дорожный плащ и тяжелый саквояж оттягивающий руку. Он быстро прошел в центр комнаты, поставил сумку на стол и сбросил верхнюю одежду.

И тут его взгляд упал на юношу в углу. Лекарь замер на мгновение, его брови поползли вверх. Он явно не ожидал здесь никого встретить.

— Мир дому сему, — произнес он, и его голос, прежде чем стать повелительным, прозвучал с искренним удивлением. — Кто ты, сын мой? Никогда не видал тебя здесь. Ты сын этого дома?

Бернат молчал, погруженный в свои мысли, но лекарь не стал ждать ответа. Его глаза уже оценили духоту и мрак.

— Юноша, кто бы ты ни был, распахните окна! — голос его снова стал бодрым и властным. — Здесь душно, как в склепе! Больной нужен воздух, а не эта гробовая затхлость. Раскройте шторы, впустите солнце!

Будь у Берната слезы, он бы вытер их рукавом, лишь бы оправдать своё желание не отходить от сестры. Но приказ был отдан так, что ослушаться казалось невозможным. Он подошел к окну и рванул шторы. Клубы пыли, словно призраки, взметнулись в солнечных лучах, которые тут же ворвались в комнату, осветив бледное лицо Клитии. Слова лекаря: «Вы не в склепе находитесь!» — жгли его изнутри. А чувствовалось именно так. В склепе. Его солнышко, его сестра, цеплялась за жизнь из последних сил, и он не мог ничего поделать. Так каждый день запутывается солнце за горизонт, этот процесс тоже нельзя остановить.

— Сейчас я начну осмотр, — лекарь уже раскрывал свой саквояж. — Прошу, подожди за дверью.

— Но она спит! — голос Берната сорвался на хриплый шепот.

— Я разбужу её. Мне нужно видеть её глаза, слышать её дыхание. Людям, которые ждут моей помощи, нет дела до твоего горя, юноша. Они доверяют моим знаниям, и я не вправе их подвести. Выйди. Ждать придется недолго.

Бернат тяжело поднялся, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Он бросил последний взгляд на сестру и вышел, притворив за собой дверь. Рука сама собой сжалась в кулак.

— Только что держал её руку... а теперь вот здесь, за этой дверью. Как сторож. Как будто я уже не брат, а просто ещё одна преграда между ней и миром, — его голос сорвался на шепот, обращенный к самому себе. — Будь я волшебником из её дурацких сказок, вырвал бы эту хворь и растоптал! А сейчас?... Что я могу? Только ждать и... Стоя наблюдать, как она уходит. Отпустить?— Он с силой сжал кулак. — Если её не станет, для чего тогда жить? Зачем тогда вообще всё это делал? Пока могу дышать — буду бороться за неё. Надежда же есть... Как отпустить, если ради неё жил?

Бернат прислонился лбом к прохладной деревянной панели двери, словно силой воли пытаясь пробиться к сестре. Немного успокоившись, отошёл от двери и застыл в шаге от неё.

Через какое-то время вышел лекарь, его лицо было серьёзным. Он подошёл к юноше, пытаясь устроить саквояж и плащ в руках. В глазах печаль. Очень сложно выносить приговор больному, но ещё сложнее говорить его родным о скором конце. Ведь они всегда ждут чуда.

— Не томите, говорите! Она идёт на поправку? - голос юноши дрогнул.

— У меня плохие новости. Сделал все, что было в моих силах, — он говорил тихо, но твердо. — Девочке осталось не больше пары дней. Вам бы стоило пригласить священника, чтобы подготовить её душу к пути. Если ваша семья исповедует христианство, пусть он совершит все необходимые обряды. Отпустит грехи, как у вас принято.

— Священника? — Бернат сжал кулаки. — Как вы сказали? Отпустить ей грехи? Какие?.. Какие могут быть грехи у такой крохи? Если она и родилась в грехе, то все вопросы к её родителям!

— Я лишь говорю, что положено, юноша. Таков порядок. Вера даёт утешение не умирающему, а живым, — взгляд лекаря был полон бездонной печали. — Пусть её душа найдёт покой, а твоя — примет неизбежное. Тебе остаётся лишь молиться.

Тот лишь отмахнулся. Отвернулся от человека, который хотел его поддержать.

«Сочувствие? Оставьте его при себе. Пустое сотрясание воздуха. Разве вы сможете понять, каково это — смотреть, как гаснет твоё солнце, а ты лишь бессильный наблюдатель, не в силах повернуть вспять ночь?» - думал про себя юноша.

— Где найти баронессу? — спросил лекарь.

— В своём кабинете. Сейчас пройдёте возле кухни, там будет лестница на второй этаж. Подниметесь по ней, и вторая дверь как раз ведёт в кабинет.

Лекарь откланялся и быстро зашагал в указанном направлении. Проводив его вглядом, юноша, остался один в тёмном коридоре, стал размышлял над сказанными словами. Они доверились человеку иной веры, потому что тот был сведущ в врачебном искусстве. Но услышать от него совет позвать священника было странно. "Неужели он и сам сменил веру ради выживания?" — мелькнула мысль.— "Нет... Их вера принимает с распростёртыми объятиями, но не отпускает". Он ощутил это на собственной шкуре. И раз уж надежды не осталось, он мог лишь верить, что Клития попадёт в лучшее место, раз уж надежды на спасение не осталось.

Приоткрыв дверь, юноша увидел, как Клития лежит на кровати с закрытыми глазами. Решив, что она спит, он неслышно вошел и подошел к окну — поближе к жизни. Солнце било в глаза, но он не отвернулся. Хотелось запомнить всё до мельчайших деталей, дабы после рассказать обо всем сестре. А за стенами буйствовал май, словно насмехаясь над его горем. Молодая пшеница зеленела на черной земле. Поля, тучные от зелени, катились к горизонту. Оливковые рощи на склонах холмов сливались с серебристой дымкой морского воздуха, а у самого края поля алели маки, словно языки пламени, тянувшиеся к солнцу. Где-то у ручья перезванивались колокольчики коз. Воздух пах травой и дымом — соседи жгли прошлогодний хворост, очищая землю для новых посевов, циклично и спокойно, будто смерти не существовало.

Со стороны кровати донесся слабый шорох. Он тут же обернулся и в два шага очутился возле неё. Убрав лампу, он сел на стул. Клития открыла глаза, но взгляд — мутный и несфокусированный блуждал, будто ища что-то в тумане. Сфокусировавшись на сидящем рядом человеке, не сразу поняла кто перед ней находиться. В последнее время это случалось всё чаще. Болезнь затуманивала её сознание, отнимая ясность мысли. Когда смогла узнать брата, в её серо-карих глазах — точь-в-точь как у матери — вспыхнуло осознание, а затем легла знакомая печальная тень. Она улыбнулась, и в этом мимолетном свете Бернат снова увидел мать – ту, что была до ненависти, до разочарований.

"Как же ты на нее похожа, солнышко... – мелькнуло у него, и от этой мысли стало еще больнее. – С каждым днём она всё больше становилась похожа на Росанду миниатюрным телосложением, чёрными волосами, чертами лица. Со временем их и впрямь можно было бы принять за сёстер, но этого не случится. Ещё немного и этот отблеск исчезнет. У неё больше нет будущего, нет возможности вырасти и познать всю эту жизнь. Наверно даже хорошо".

Голос Клитии прервал его мысли:

— Ты грустишь... — тихо проговорила девочка. — Помнишь... поле с маковыми цветами? Лето.. Мы там играли... Я... люблю их. — Голос её был тихим, прерывистым, но в нём теплилась улыбка. — Матушка велела... садовнику... вырвать их... жаль...Я... сама пробовала... вырастить... Ничего... не вышло... Может... они... не хотели... расти без тебя? — Она сделала паузу, чтобы собрать силы. — Тебе... они нравятся?

Юноша улыбнулся и вновь посмотрел на яркие цветы. Эти маки были для неё всем — словно огненные звёзды, которые несли тепло и свет, даже когда кроха была глубоко сражена болезнью.

– Нет, – мягко ответил брат, сжимая её горячую ладонь. – Мне по душе дикий чертополох, – неожиданно для себя вырвалось у него. – Пробивается сквозь камни, колючий, никому его не сломить.

— Прямо... как ты,– её веки дрогнули, будто крылья мотылька. – Хочу вновь... Увидеть... свои цветы... – Она закрыла глаза, вспоминая. – Волшебство...

— Решила оставить меня одного?

— Ты что, собралась оставить меня здесь одного? — не содержался он, и тут же пожалел о своей резкости. — Забудь. Не слушай меня. Отдыхай. — Голос его сорвался, став вдруг по детски-беспомощным. — Как только ты поправишься, мы найдём целое поле твоих любимых цветочков.

— Но... их нет... — Её пальцы дрогнули на его руке. — ...и... хорошо... — Дыхание стало прерывистым, как трещина в глиняном кувшине.

Он резко встал, чуть не опрокинув стул, и сглотнул комок, подступивший к горлу. Слёзы давили изнутри. Они говорили на одном языке — языке любви, не требующем слов. Она делала долгие паузы, подбирая дыхание, а он уже понимал её с полуслова, с одного взгляда. Возможно, настоящая близость рождает тихий диалог душ. И именно этой близости, этой ласки и доброты он так жаждал получить от матери и находил лишь в сестре. После ухода Клитии он вряд ли сможет воскресить в памяти этот язык.

— Ты не... одинок... Я всегда... буду рядом... — прошептала она, голос тише, чем шелест листвы за коном. — Буду... ветром... не виден... но... он есть...— Пауза, новый приступ кашля. Маленькие пальчики сжали одеяло, ногти побелили.

Согнувшись попалам она кашляла закрыв рукой рот. Юноше показалось, что увидел кровь на рукове сорочки. Клития быстро убрала руку под одеяло заметив взгляд брата. Оба сделали вид, будто ничего не было.

— Расскажи... что там... за этими пределами? — тихо попросила она. — Всё... что угодно... только не про... эту комнату...

Перечить ей не мог. Понимая чувства ребёнка, он начал рассказывать — о городе, о людях, о море, выдумывая смешные небылицы, лишь бы снова увидеть, как тень улыбки трогает её губы. Она слушала, устроившись поудобнее, но взгляд становился всё мутнее. Девочка моргала, пытаясь разогнать пелену, беспомощно кивала и, наконец, устало закрыла глаза.

— Тебе нужно отдыхать.

— Не хочу... Но глаза... сами закрываются... Скажи... я попаду... к Дарителю света? — её шёпот был едва слышен.

— Не смей верить в эти сказки, — сурово сказал он. — Теперь у людей единый Бог. Души после смерти попадают либо в Рай, либо в Ад.

— А если... я хочу... не туда? — в её голосе послышалась детская обида.

— Никто не знает, что там... за гранью. Не думай об этом, просто спи.

— Когда умру... я... обязательно... расскажу тебе... куда попала... — она уже почти дремала. — Хочу спать... Спокойной ночи...

— Спокойной, солнышко. Уверен ты найдешь способ выполнить своё обещание, — сказал он, и вдруг ледяная волна пробежала по спине. Он поспешно вышел, захлопнув дверь, словно пытаясь запереть за собой не только комнату, но и щемящую дурноту этих слов.

В коридоре, тёмном и пыльном, столкнулись двое — две противоположности, от встречи которых вот-вот полетят искры. Женщина взглянула на сына свысока, а он лишь фыркнул — к таким взглядам ему не привыкать. Она остановилась, и на её губах расцвела улыбка, которую можно было истолковать по-разному.

— Бернат, мальчик мой, — с ядовитой слащавостью, начала она, — ты в том возрасте, когда пора самому заботиться о себе и помогать семье. Денег у нас осталось не так много.

— Что же ты хочешь? — спросил он коротко. — Мне очень уж, хочется спросить куда ты дела деньги, которые я тебе высылал. Но смотрю на тебя и понимаю, что глупо задавать такой вопрос.

— Неужели отец зря вкладывался в твоё образование? Скажу проще, недалёкий ты мой. Мне нужно, чтобы ты содержал нас. Докажи, что вложения в тебя были не зря.

— Правда меня так видишь? — Бернат ощутил, как по спине пробежали мурашки ярости. — Правда... считаешь меня вложением, которое должно себя оправдать? Словно кочергу купила, а не ребёнка родила.

— Моё мнение ты услышал. Дом требует много сил и средств. Начни приносить в этот дом деньги, сын. Мы — твоя семья, так позаботься же о нас! — На лице застыла сладкая, как сироп, улыбка – та, за которой он с детства научился видеть презрение и расчет.

С этими словами она развернулась и пошла прочь, и каждый её шаг сопровождался торжественным шелестом тяжёлой парчи тёмно-зелёного цвета. Платье, скроенное по византийской моде, было благородно и строго: лёгкий присбор под грудью и длинные, расширяющиеся книзу рукава, из-под которых при движении вспыхивали алые шёлковые подкладки. Подол и рукава украшала замысловатая вышивка золотой нитью, изображавшая извилистую виноградную лозу с резными листьями и спелыми гроздьями, средь которых, словно капли крови, полыхали шёлковые маки. На плечах лежала лёгкая шаль из тонкого газа цвета слоновой кости, сплошь затканная вышитыми алыми маками, отчего её силуэт, даже в движении, казался окутанным кровавым облаком. Её тёмные волосы, уложенные в сложную диадемообразную причёску, были закреплены серебряными шпильками, а шею открывало изящное жемчужное колье с кулоном-звездой, покачивавшимся при каждом движении. Весь её облик, безупречный и гордый, был живым укором ветхости дома — словно драгоценная реликвия, хранящая дух ушедшей роскоши.

«Как она это делает? Всегда знает, в чём предстать миру. И зачем так наряжаться в этом заброшенном доме, словно на приём во дворец эмира? Скоро мы все здесь станем призраками», — промелькнуло у него в голове.

Бернат сжал кулаки, пытаясь сдержать бурю, клокотавшую у него внутри. Она ушла, но в воздухе по-прежнему витал её цветочный аромат с горьковатой нотой жасмина, не давая мыслям успокоиться. Трудно назвать матерью женщину, что не любит своего ребёнка. Ведь она слышала приговор лекаря, но сохраняла холод и отстранённость, будто это её не касается. (Хотя к священнику всё-таки послала).

Каждый из них испытывал боль, но не могли рассказать или поговорить о ней. Люди горюют по-разному. Она не могла любить сына — живое доказательство брака с ненавистным ей мужчиной. Юноша же не хотел понять мать, поглощённый собственной болью. Это два острова, разделенные морем ненависти и непонимания, и море это становилось всё шире, наполняясь слезами. Разойдясь, подтвердили вражду между собой.

Маленькая девочка лежала в кровати, в полнейшей темноте. Находилась очень далеко. Перенеслась в мир где не было боли, там счастье кругом и не ругаются родные. Догорает фитиль у прекрасной свечи. Солнце давно скрылось за горизонтом, а его свет виден до сих пор.