Слёзы древнего бога

Иногда самое страшное даже не смерть, а потеря тогоо что делает нас людьми

#стасполинский

Дорога в Карпаты впивалась в склон, как ржавый нож в свежее мясо. Старые «Жигули» Андрея, прозванные им «Гробом», скрежетали на виражах, выплёвывая клубы сизого чада в лица соснам-стражам. Их ветви, обугленные давним пожаром, скребли по крыше, словно костяные пальцы по крышке гроба. В салоне воняло бензином, лекарственной горечью и тленом. Андрей впился в серпантин лихорадочным взглядом – в глубине зрачков тлели последние угли надежды. Рядом, прижавшись к дверце, сидела Надя. Не подруга – тень. Призрак. Ее любовь к Андрею была болезнью – гнойной, неизлечимой. Она знала себя: лицо – лунные кратеры от прыщей, тело – бесформенный мешок под мешковатым свитером, волосы – редкие пакли, пахнущие дешевым шампунем. Он? Высокий, когда-то спортивный, теперь изможденный болью но даже сейчас красивый, но с остатками былой жизнерадости в чертах. Для него она была удобной вещью. Терпеливой уборщицей его рвоты после химии. Молчаливым слушателем его полубредовых монологов о бессмертии. Иногда, в особенно черные ночи, когда боль и страх сжимали горло, он звал ее к себе в свою каморку. Без поцелуев. Без слов. Грубо, быстро, в темноте, дыша ей в затылок. А потом отворачивался, торопливо закуривая. Она же лежала, впитывая запах его пота и отчаяния, как благословение, и плакала беззвучно, счастливая хотя бы на эти минуты быть нужной.

– Мертвый Ключ, – внезапно проскрежетал Андрей, не отрываясь от дороги. Голос – ржавая пила по кости. – Слышала? Нет конечно . Откуда. Дыра в карпатской глуши. Старики-мольфары там обитают,хранители древней мудрости. Родник там есть. Живая вода. – Он криво усмехнулся, и в смехе слышался хрип. – Не сказка хочу верить, Надь. Архивная запись, знакомый показал как-то, карту дал. 1783 год. Гайдамак-беглец. Описал. Вода та заживляет раны гангренозные, кости сращивает... продлевает жизнь. Его, Гайдамака того, буквально с того света вытащил родник тот. Раны заживил. Писал про один глоток только. Потом уйти нужно. Нельзя много– Его пальцы, желтые от никотина, впились в руль. – Но плата... всегда плата. Не золотом. Чем-то... внутри. Не всё понятно там . Записи на таком диалекте непонятном что хрен всё поймёшь.

Надя сглотнула комок в горле, глядя на его профиль. Под серой кожей – синеватые тени. Впалые щеки. Глаза – два уголька в пепле. И этот проклятый шрам на животе– входные ворота для рака, который теперь пожирал его изнутри. Операции, химия – всё тщетно. Опухоль метастазировала. Врачи разводили руками. Оставались только боль, морфий, крики и , единственное утешение что могла она дать им о́боим по ночам когда боль отступала не надолго. Теперь.... безумные надежды.

– Какая плата? – прошептала она, боясь громким звуком разбить хрупкое равновесие его надежды.

– кто его знает, – он махнул рукой, будто отгоняя муху. – Легенды темные, как жопа неrра. Но я должен .Наука... – он закашлялся, горько, надсадно, – наука меня подвела. Врачи приговорили.Это последний шанс. Последняя... черта.

Кошмарные сумерки застали их въезжающими в Мертвый Ключ. Деревня провалилась меж гор, как труп в болото. Хаты – покосившиеся скелеты с пустыми глазницами окон. Кривые плетни. Заброшенная церквушка с проваленной крышей. Тишина стояла мертвая, густая, давящая. Лишь родник – черная щель у подножия скалы – звенел ледяной струйкой. Мертвоя давно по всему видать село .

У крайней хаты, похожей на раздавленного тарантула, стоял старик, словно их ждал, словно Страж. Мольфар. Старец, такой древний будто вырубленный из корня тысячелетнего дуба топором пьяницы. Лицо – паутина морщин. Глаза – мутные капли смолы, невидящие и всевидящие. Одет в вытертый кожух, пахнущий дымом, травами и смертью. Он опирался на посох из узловатого корня.

– Чого прибились, чужінцi? – Его голос – скрип несмазаного воза по камню. Говорил на густом, архаичном украинском, слова текли, как смола. – Родничок мій проклятий ся шукаєте? Кров землi? – Он плюнул черной слюной под ноги Андрею. – Пийте, божевiльнi! Водиці вистачiть! Та знайте,не дається у цьому світі подарунків. за все плата потрібна. За зцілення тіла – пам’ять з’їсть. За молодість крил – серце в камінь закує. А за життя... – Он захохотал, звук – как скрежет камней в жернове. – Життя вимагає жертви. Великої. Глибокої. Такої... що в душі ночує. Вона візьме. Бо вона – голодна. Вона – стара. Вона – пам’ятає. На гузицю вам пригода. Та диви щоб жадiность не згубила. Ковток лише.

– Дядьку, годі лякати, – буркнул Андрей, но бледность выдавала страх. – Ми... дослідники. З міста. Нам потрібні факти, не казки.

– Дослідники? – Мольфар скривил беззубий рот в усмешке. – Факт тобі, міський? Факт перший – хвороба твоя, шо пожирає тебе зсередини! Факт другий – смерть за плечима дише! Пий воду, божевільний! Пий! Та не забудь: вона бачить твій страх. Вона чує твій біль. Вона знає твою ціну. І чекає... на пожертву. Ковток лише.

Дед отвернулся и похромал прочь.

Наде стало не по себе. Но Андрей уже шагнул к роднику. Присел на корточки, зачерпнул ладонями. Вода была не просто холодной – она обжигала кожу ледяным огнем, прозрачной, как слеза невесты.

Она светилась зловещим перламутром в сгущающихся сумерках. Он пил. Жадно, с хлюпаньем, как зверь у водопоя. Выпил одну горсть – вторую. Третью. Надя видела, как что-то происходит. Не чудо – кошмар. Морщины на его лице не разглаживались – они будто стекали вниз, как расплавленный воск. Кожа натянулась, став неестественно гладкой, почти юношеской, но мертвенно-бледной. Глаза... Боже, глаза! Погасли угли отчаяния. Вспыхнул холодный, металлический блеск. Зрачки сузились, как у кошки на солнце. Он встал, разогнулся без привычного стона. Потянулся – легко, гибко. Он посмотрел на Надю. Взгляд был пустым. Чужим. Без узнавания.

– Надя? – произнес он, и имя прозвучало как случайный звук. – Ты... здесь? Зачем?

Ночь в покинутой, пропахшей плесенью и мышами хате стала адом. Андрей не спал. Он метался по комнате, как зверь в клетке. Бормотал одно: "Вода. Вода. Холодная. Чистая. Нужно больше". Он забыл про рак. Забыл про боль. Забыл про всё. Утром он назвал Надю "женщина". К полудню не помнил, кто он и откуда. Его движения стали резкими, точными, лишенными человеческой усталости. Лицо – красивой, страшной маской из белого мрамора. Улыбка, если она появлялась, была ледяной щелью. Он возвращался к роднику каждые полчаса. Пиявкой припадал к струе, жадно глотая ледяную влагу. Надя кинулась к нему, ухватила за рукав куртки – он отшвырнул ее с бесчувственной силой. Она упала в грязь, разбив лоб. Он даже не оглянулся. Его смех, когда он пил, – сухой, каменный треск – разрывал мертвую тишину деревни.

Надя доползла до мольфара. Старик сидел на завалинке своей конуры, жевал травинку. Его узловатые пальцы копошились в мешочке с травами.

– Діду! – захныкала Надя, кровь со лба смешивалась со слезами и грязью на лице. – Що з ним?! Він... він не той! Вода... що вода зробила?! Вiн збожеволiв.

Мольфар медленно повернул к ней свои мутные глаза. В них не было ни жалости, ни удивления. Только древнее знание.

– Казав же, дурна баба, – проскрипел он. – Вона забирає. По крихті. Спершу спогади. Дорогі, милі... потім – прості. Потім – мову. Потім – бiль. Радість. Сором. Любов. – Он ткнул корявым пальцем в грудь Наде. – Те, що тут. Поки... не залишиться пуста шкаралупа. Холодна. Гладенька. Вродлива. Мертва. Хочеш врятувати його душу? Шукай . Печеру. Там, де лик плаче кам’яний,чорними сльозами. Вода там народжується. Вона там... голодна найбільше. Чекає на жертву. Не на цапа, не на півня. На те... що дорожче за власне дихання. На те, що в печінках сидить. У самому сердцi живе.На твою... останню іскру. Саме щастя твое.

Надя знала что для неё самое дорогое. Ее уродливое, больное сердце сжалось. Она знала, что отдаст. Ее любовь. Ее жалкое, безответное, всепоглощающее чувство к Андрею. Единственный свет в ее тёмном мире. Последнее, что делало ее хоть немного живой. Она нашла пещеру – узкую, зияющую черной пастью в скале над родником. Запах ударил в нос – сырость веков, каменная пыль, гниль и... что-то сладковато-тошнотворное, как разлагающаяся плоть. Она пролезла внутрь. Темнота сгущалась, давила. Лишь в глубине мерцал тусклый, фосфоресцирующий свет. Источник.

И Лик.

Он был вмурован в скалу. Не просто высечен – будто сама гора выплакала его черты. Прекрасный и чудовищный одновременно. Высокий лоб. Прямой нос. Четко очерченные губы, сложенные в полуулыбке, полугримасе вечной муки. Но глаза... Глазницы были пусты и.... Живы. Из них, из самых глубин камня, сочились струйки воды. Те самые слезы. Прозрачные, но невероятно густые, тяжелые, как жидкий свинец. Они падали в темное озерцо у подножия с тихим, мерзким плюханием. Надя замерла. Ужас сковал тело. Но сильнее ужаса была любовь. Любовь-болезнь. Любовь-рабство. Она подошла к Лику. Ее отражение заплясало в мутной глади воды под ним – уродливое, искаженное. Она упала на колени в эту ледяную слизь. Заговорила. Шептала. Не молитвы – признания. Грязные, больные, унизительные тайны своей любви. Как она воровала его носовой платок после тех ночей и нюхала, плача. Как подслушивала у двери его кабинета. Как мечтала просто прикоснуться к его руке без повода. Как готова была умереть, чтобы он просто взглянул на нее без отвращения. Она отдавала ему ВСЁ. Всю свою больную, уродливую, безумную любовь. Каждую искорку. Каждую слезинку. Каждую грязную фантазию. И пила, пила из источника словно была измучена недельной жаждой.

И Лик зашевелился. Нет, не сдвинулся с места. Но камень будто ожил. Веки дрогнули. Пустые глазницы наполнились... бездной. Не тьмой – хаосом. Первобытным, древним, безумным. Надя почувствовала, как что-то вырывают у нее из груди. Не физически – из самой глубины души. Яркое, горячее, больное. Ее любовь. Ее единственное сокровище. Оно утекало, как вода в бездонную трещину. С каждым ударом сердца внутри становилось холоднее, пустее, тише. Любовь исчезала. Оставалась только... пустота. Гладкая. Холодная. Беззвучная. Как камень.

Когда она выползла из пещеры, на землю ложился сизый рассвет. Андрей стоял у родника. Он обернулся. Его глаза... Боже, его глаза! В них бушевал ураган. Память нахлынула – вся, до мельчайшей, мучительной детали. Боль. Страх смерти. Отчаяние. Поездка. Мольфар. Вода. Исцеление.Потеря себя. И... Надя. Ее вечная, назойливая, некрасивая любовь. Он увидел ее. Она стояла, чуть поодаль. Лицо –вроде то же. Но теперь по неземному прекрасное. Теперь – спокойное. Бесстрастное. Совершенно пустое. Как чистая доска. В ее глазах, когда-то полных обожания, тоски, боли, теперь не было ничего. Только... отражение. Отражение Каменного Лика из пещеры. Вечной тоски. Вечного холода. Он понял что она отдала для того чтобы он после исцеления своего тела исцелил и свою отданную в оплату за это душу, вернул своё я.

– Надя... – прохрипел он, и в голосе была вся её сломанная жизнь, весь ужас осознания.

Она посмотрела на него. Не узнала. Не обрадовалась. Не испугалась. Просто посмотрела. Безразлично.Камнем.