Слезы наши – туман

Зверь сидел в электричке, высматривая жертву среди сошедших на станции женщин. Одинокие, пьяные, голодные – это все они.

«Осторожно, двери закрываются!»

Зверь еще мог выбежать из вагона, но ни одной подходящей жертвы на платформе не было. Поправив сумку, которую никогда не выпускал из рук, зверь снял очки и прислонился лбом к холодному стеклу. До следующей станции еще прилично времени, и народу на ней обычно выходит больше. Как-то раз именно там женщина предложила отсос за деньги, и рисковать не пришлось. Может, она снова там? Хорошо бы.

Электричка тронулась с места. До того, как она набрала ход, зверь успел перехватить настороженные взгляды двух стоявших у самого начала платформы мужчин. На него уже много раз смотрели так. Чувствовали. Добыча всегда чует охотника, но редко умеет сопротивляться.

Серега сплюнул через перила и полез за термосом. Налил чаю в пластмассовую крышку, отхлебнул, протянул дружиннику.

– Сколько еще стоять?

Это было его первое дежурство.

– Ты же доброволец. Можешь идти.

– Совесть заест. А вдруг именно тут он и сойдет?

– Вряд ли, – сказал дружинник, обжигаясь крепким душистым напитком. – Мы ему не интересны. Все самое сладкое там, в Шахтах.

Он махнул рукой в сторону города. Густой туман лег на лесополосу и пути, скрыв заметные в ясную погоду пятиэтажки. В белесой мгле тонуло все вокруг, лишь светился циклопьим глазом семафор. Красный. До следующего состава еще есть время.

– И все же, – произнес Серега.

Дружинник проводил взглядом последних пассажиров электрички. Одиноких женщин среди них не было, равно как и подозрительных мужчин. «Выработки» – станция донельзя странная. Вроде, и не живет никто – до окраин Шахт далеко, хуторов поблизости нет – а все же кто-то да выходит. Спускается по рассыпающимся ступенькам, пересекает узкую полосу посадки и попадает в поля с десятками путей и дорожек. Каждый выбирает свою, а куда они ведут – того дружинник, приезжающий из города на мотоцикле, не ведает.

– Гляди!

На противоположной платформе стоял человек в коротком пальто. Как и дежурные, он смотрел на заходящих в лесопосадку пассажиров. Глаза незнакомца скрывала мятая шляпа, на плече висела сумка. Дружинник напрягся. За все время операции никто не походил на зверя больше, чем этот тип. Еще и возник непонятно откуда: на другой стороне, внезапно, бесшумно.

– Гражданин! – позвал дружинник.

Незнакомец повернул голову.

– Оставайтесь там, пожалуйста!

В ответ мужик издал странный звук, то ли смешок, то ли стон, резко повернулся и пошел прочь.

– Ах ты ж, сука!

Дружинник сорвался с места, соскочил с платформы и, перепрыгивая рельсы, побежал за незнакомцем. На соседнюю платформу он забрался одним махом. Сзади закричал Серега, но дружинник отделался лишь кратким «жди!» От напарника помощи все равно не было, да и жаль Серегу будет, случись что: молодой еще. Пусть лучше за поездами следит.

– Да кто там? – заорал вслед Серега. Не увидел, что ли?

Двигался незнакомец быстро, но не быстрее, чем дружинник. С платформы преследователь увидел, как пальто мелькает среди серых стволов. Бросился вдогонку, едва не пересчитав носом ступени, но все же устоял на ногах. Посадка была неширокая, и, несмотря на туман, дружинник подоспел как раз вовремя, чтобы заметить, куда именно сворачивает беглец.

– Стой! Стой!

Кричал дружинник зря, только дыхание сбил. Сцепив зубы, побежал дальше; воздух со свистом вырывался через стиснутые зубы.

По ту сторону лесополосы было ветрено и холодно. Вдоль дороги, вытоптанной в высокой и ломкой от начавших отвоевывать ночные часы морозов траве, тянулись линии электропередач; верхушки их тонули в тумане, но спускавшиеся почти до середины опор провода были различимы. Они тонкими черными нитями тянулись из пустоты в пустоту и тревожно гудели. Дружиннику пришлось перейти с бега на быстрый шаг, высматривать примятую траву. Чтобы затеряться в сухой растительности, беглецу достаточно было просто свернуть с дороги.

На просторе ветер дул не порывами, а постоянно, заставляя жмуриться и отворачиваться. Пушистые кисточки мертвой травы гнулись к дороге, выплывали из тумана, чтобы раствориться за спиной. Разглядеть что-либо на расстоянии четырех-пяти шагов было уже невозможно. Подмороженная земля под ногами с высоты человеческого роста казалась не бурой, а серой; из бело-песочного моря стеблей остовами погибших судов торчали обезглавленные туманом опоры ЛЭП. И больше ничего не было. Дружинник шел, надеясь на удачу и на то, что беглец не двужилен, а если так – то даже самый выносливый человек не выдержит пути до ближайшего шоссе и собьется с бега.

Слепота.

А потом она ослепла – и не видела царапин на его спине. Не видела засосов на шее. Все, о чем он просил любовницу, – не пользоваться духами.

Женщины любят запахи.

Он нехотя приходил со службы в маленькую квартиру, полученную ее отцом, врал, что вымотался, шел в душ и стоял там долго – дольше нужного. Вдруг кожа помнит аромат любовницы? Вдруг язык и волосы в паху все еще пахнут?

Женщины любят запахи.

Наверное, она знала. Но он все равно не признавался.

Иногда она просила прогуляться, и он соглашался. Со временем просьб стало меньше, да и он соглашался все реже и реже, ссылаясь то на занятость, то на нежелание. Она обижалась. Самостоятельно спускаться к подъезду он ей запрещал. Случится еще чего, а потом отвечай!

Пил втихаря, когда хотелось.

«У тебя наследственность плохая», – говорила она, унюхав спирт, а он бурчал что-то злое и неразборчивое и уходил. Зря он тогда рассказал, что мать спилась.

Когда на предприятии объявили о наборе добровольцев, он записался. Дежурить на станциях, спрашивать документы и подмечать странных пассажиров было тяжко и скучно, но все же лучше, чем проводить время дома.

Мужчины любят глазами. Мужчины любят глаза.

Он не помнил, из-за чего впервые поднял на нее руку. Может быть, она чем-то попрекнула его: безразличием ли, холодностью, пьянством. Неважно. Бить беззащитную он не стал, просто пихнул на кровать, и этого хватило. Она упала на спину и смешно замахала руками – ни дать, ни взять черепаха, которая жила у него в детстве.

В тот день он впервые увидел слезы незрячей.

После он спрашивал у себя, что произошло, что заставило его быть таким жестоким. Ответ нашелся не сразу.

Он просто устал.

А она почти перестала с ним разговаривать. Он кормил ее тем, что покупал как закусь, ухаживал так, как привык, иногда пытался рассказать, что произошло днем. Она не слушала. Рассказы не заменят того, что когда-то видела сама.

Женщины тоже любят глазами.

А он плохой рассказчик.

Без дружинника Сереге стало страшно. Туман протянул мягкие пальцы сквозь посадку, коснулся плит у подножия платформы, ощупал перила, ступеньки, укололся о торчащую из земли арматуру. Стало холоднее. Глотка чая не хватило для того, чтобы согреться, и Серега отхлебнул еще – прямо из термоса. Подошел к доске, сверился с расписанием, глянул на часы. До ближайшей электрички пятнадцать минут. Успеет ли напарник вернуться? В одиночку за всеми сошедшими не уследишь. А уследишь и обнаружишь кого надо – справишься ли? Зверь таскает с собой ножи, шила, веревки с петлями. Что против такого сделаешь?

По дальнему пути пронесся товарняк. Замелькали цистерны и вагоны, черные надписи слились в расплывчатую полосу. Сереге показалось, что стук колес – настоящий, тяжелый, знакомый – спугнул туман, заставил белесые пальцы выпустить платформу. И стоило бояться? Двадцать лет мужику, а тумана испугался! Скажи кому, так засмеют. Записался зверя ловить, а сам… Хотя попробовали бы зубоскалы сами постоять на пустынной станции! В одиночку, сами по себе, без старшего товарища, сорвавшегося с места непонятно зачем. Настоящая смелость в том, чтобы не покинуть пост. Серега и не покинет. Будет стоять, пока не вернется дружинник.

Вдали застучала колесами электричка. Не рано ли? Серега потряс часы, посмотрел на секундную стрелку. Идут, как надо. Так-так-тик-так. Не спешит и не отстает, за это Серега поручиться мог. Часы подарил на десятилетие – первый юбилей – дед по материнской линии, и Серега знал их, чувствовал и точно определил бы, замедли или ускорь они свой отсчет.

Последние пять лет Серега часы не снимал в память о деде.

Грязно-зеленая морда электрички вынырнула из туманной завесы. Цыкнули провода, блеснули нахмуренные фары, истеричный гудок заставил Серегу отступить от края платформы. Заняв свое место у остановки первого вагона, Серега поставил термос у ног и приготовился наблюдать и подмечать. В груди что-то неприятно ухало, кончики пальцев закололо. Страшно все-таки.

Странности Серега заметил еще до того, как электричка затормозила. Стекла кабины машиниста были грязными. Очень грязными. По боковому окну расползлась паутина трещин. Название конечной станции стерлось, а двери в первый тамбур дрожали, грозя сорваться от каждого следующего толчка. Серега бросил еще один взгляд на дедовские часы. До правильной электрички оставалось еще минуть пять-семь.

Состав затормозил. Хлипкие двери разъехались, и из тамбуров на платформу потянулись дымные струи. Электричку переполнял туман. Он переливался на платформу через опущенные форточки, сочился из дверей и полз неровному бетону, соединяясь с дымчатыми пальцами, вновь подобравшимися со стороны лесополосы.

– Выработки, – сказал хрипатый динамик. – Следующая станция Шахтная.

Серега замер, ожидая следующего объявления. Туман тем временем уже полностью скрыл платформу и поднялся до уровня пояса. Ноги моментально замерзли. Струйки тумана поползли по животу, защекотали открытую кожу. От загривка и вниз по спине пробежал разряд, каждая мышца в теле напряглась, но животный ужас не давал Сереге сорваться с места. Да и куда бежать, если туман уже полностью затопил пространство вокруг?

– Осторожно! Двери закрываются!

Из-за поднявшегося выше головы тумана Серега уже не мог видеть, как электричка готовится к отъезду, но слышал скрип дверей, писклявый гудок и постукивание начавших набирать ход колес. По невидимым проводам пробежалась блеснувшая даже сквозь пелену искра, а затем в мир внезапно вернулись краски. Поднятый электричкой ветер взметнул туман, разорвав его в быстро осевшие и растворившиеся клочья, в глаза Сереге брызнула яркость дня, и он на мгновение зажмурился. Когда способность видеть вернулась к нему, он понял, что электричка не растворилась бесследно. Одного из пассажиров она оставила на платформе. В десяти шагах от Сереги стоял дед. Высокий лоб в обрамлении редеющих серых волос, впалые щеки, мясистый нос, безвольный подбородок, черные глаза в темных глазницах – именно таким Серега видел его в последний раз. Даже одежда была той же самой: пиджак поверх белой рубахи, черные брюки, до блеска начищенные туфли, лучшие из тех, что нашлись в универмаге.

Дед сделал шаг вперед. Еще один и еще. Серегу по-прежнему сковывала неведомая сила, ноги жгло, как после длительной пробежки.

– Это не ты.

Дед не ответил. Он приближался, раскрывая внуку объятия. Тонкие губы тронула такая знакомая и такая чужая улыбка.

– Ты умер.

– Ну же! – произнес дед, кладя ледяные ладони на плечи Сереги.

– Что «ну же»?

– Ну же! Очнись! Ты в порядке, брат?

Лучшие туфли из всех, какие только нашлись в универмаге, стоили дороже, чем все остальное. Отец ругался. Тестя он не переносил и считал главной причиной всех семейных несчастий. Дед и вправду был человеком неуступчивым, жестким, требовательным. Серегу всегда поражал контраст между тусклой внешностью деда и его стальным характером. Мудрость пословицы о том, что провожают по уму, он до конца осознал, пожалуй, только на поминках, слушая речи бывших подчиненных, сослуживцев и старых друзей деда. Наградные часы кому попало не дают!

Умри дед до юбилея, все было бы иначе. Услышь Серега поминальные тосты раньше, может быть, слова отца не задели бы его, не переварились бы в ядовитую отповедь, не привели бы к слезам.

– Юбилей, мать его! – ворчал отец. – Ползарплаты на покойника. Хоронить его только в этих штиблетах будут!

Мать промолчала. Серега тоже не стал спорить с отцом в магазине, лишь крепче прижал к груди коробку с ботинками.

Вечером разговора избежать не удалось. Водка. Накрытый стол: вареная картошка, овощи, куриная ножка, покрытая блеклой пупырчатой кожицей. Трое отчужденных человек – и пьяная фраза.

– Прекращай, пап! – попросил Серега.

– С чего бы?

– Маме неприятно. И мне.

– И что? Он мне никто, – отец положил кулаки на стол. Получилось веско и страшно. – Я Маньку в жены брал, не его.

Мать молча встала из-за стола и ушла в кухню. Отец проводил ее тяжелым взглядом, наклонился к сыну и доверительно улыбнулся.

– Тебе сколько уже? Четырнадцать? Пора бы правду узнать, сынок. Дед твой, Геннадий Маркович, – ненавистное имя отец не выговорил, а выплюнул, – таких людей, как я, привыкших не жопой думать, а смотреть, анализировать и думать, всю карьеру свою душил. Рассказать, чем плох твой дед, за что его не то, что уважать, а и за человека считать не стоит?

Серега поколебался. Кивнул.

И отец стал говорить.

А когда Серега в следующий раз навещал деда, пересказал рассказ отца.

– Было, деда?

– Всякое было, Сереж, – не стал отпираться дед. – Повзрослеешь – поймешь.

Тогда Серега сорвался. Кричал, стучал по стене. Потом развернулся и ушел. Оглянулся в дверях – чтобы увидеть слезы в глазах деда. На юбилей не пришел. Отправился с отцом в поход, чтобы выходному не пропадать. Купались, ловили рыбу, варили уху и любовались спокойным донским закатом.

На поминки тоже не хотел идти, но мать настояла. Там-то Серега и понял, что повзрослел. За год. Слишком рано. Тогда-то он и достал из нижнего ящика спрятанные среди конфетных оберток и исписанных тетрадок часы и надел, чтобы больше не снимать. Потому что всякое бывает.

Тик-так-тик-так. Какие громкие часы. Старые.

– Ну же! Очнись! Ты в порядке, брат?

Реваз тряс молодого человека, пока его взгляд не стал осмысленным, а губы прекратили повторять «ты же мертв» и «прости». Поднял упавший термос, свинтил крышку, налил, понюхал. Вроде, чай.

– Пей давай.

– Спасибо.

– Товарищи! – Реваз обвел взглядом собравшихся вокруг парня неравнодушных. – Может, кто живет недалеко? Отведите к себе, позвоните в скорую. Он пьяный или наркоман. Нельзя оставлять тут.

– Я могу, – вызвалась женщина в цветастом платке. – Муж встречает. Только вы мне его довести до дороги помогите.

– Спешу. – Реваз развел руки.

– Я помогу, – сказал какой-то мужчина.

Наркоману помогли спуститься и повели к посадке. Реваз проводил их взглядом, перешел через пути, убедился, что за ним никто не наблюдает, и полез под платформу. Пожухлая трава надежно скрывала сумку. Пришлось пошарить, чтобы отыскать ее. Реваз вжикнул застежкой-молнией. Сунул в сумку руку, достал пачку банкнот, провел по срезу пальцами, щелкнул резинкой, довольно замурлыкал. Подельники не обманули. Не посмели, хорошо зная, что Реваз – не тот человек, с которым стоит шутить.

Вырученной суммы должно было хватить надолго, но Реваз все равно приступил к планированию следующего дела. Денег не бывает слишком много. Когда удастся накопить хотя быпросто много, Реваз вернется на родину, где его уже, должно быть, забыли и не ищут, поселится в маленьком домике, женится, разобьет садик и будет жить, как все. Как все – но не совсем.

Вынырнув из-под станции, Реваз повесил сумку на плечо и зашагал по шпалам. Ждать поезда было глупо. На каждой станции дежурили легавые, объявившие охоту на таинственного потрошителя. Купюры – не ножи, но вопросов вызвать могли не меньше. Уходить нужно было грамотно, осторожно.

Привычный к долгим прогулкам, Реваз шагал, не зная устали. Миновал автомобильный переезд, где в разваливающейся будке сидел снулый усач в фуражке, а полосатый шлагбаум дрожал от ветра, постоял возле расколотого молнией дерева и свернул там, где сквозь деревья начала просматриваться асфальтированная дорога.

Поселок, куда вела дорога, назывался Быстроводный. Кривой указатель приглашал путника в мир серых пятиэтажек, хлипких заборов, пыльных детских площадок и строительного мусора. Реваз запустил руку в сумку, достал две бумажки по двадцать и сунул их в карман: пригодятся, чтобы расплатиться с водителем. В таких местах, как Быстроводный, вопросов обычно не задавали. Подбросить – так подбросить, переночевать – так переночевать. Требовались лишь деньги.

Реваз свернул во двор одной из пятиэтажек. Наметанный глаз сразу же выделил из всех автомобилей черный «Москвич». Припарковали машину небрежно, боком, чтобы соседи не смогли встать слишком близко. С зеркала заднего вида свисали брелоки и четки. Кузов блестел до рези в глазах даже в пасмурный день.

– Чья машина? – спросил Реваз мальчишку, сосредоточенно чеканившего мяч.

– Толькина.

– Позовешь Тольку?

Мяч упал в пыль.

– А что мне за это будет?

– Подзатыльник не дам, – сказал Реваз. – Давай, малой, мухой!

С Толькой сторговались быстро. Двадцатки перекочевали из одного кармана в другой, Реваз устроился на заднем сидении, положил сумку рядом. «Москвич» зафыркал и захрипел, качнулись незамысловатые талисманы на зеркале, зашуршали колеса.

– Куда тебе в Ростов-то? – спросил Толька.

– Высадишь, где высадишь.

– Ясно. Ну, отдыхай. Путь неблизкий.

Отдыхать Реваз не планировал, но часы пешего хода изрядно вымотали его, а за окном не было ничего, кроме желтого поля с одной стороны и мельтешащих стволов лесополосы с другой. Монотонность взяла свое, и Реваз задремал, намотав лямку сумки на руку.

Проснулся он от голоса Тольки.

– Ростов.

– А?

Реваз открыл глаза. За окном стоял туман, настолько густой, что казалось, будто машина провалилась в овсяный кисель.

– Где мы?

– Сам не видишь, что ли? Вон Шолохова, здесь уже сам доберешься.

– Смеешься? Что тут можно видеть?

Толька вышел и открыл заднюю дверь. Из кисельного моря высунулась его рука.

– Ну давай, выметайся.

– Куда ты меня, черт, завел? – взъярился Реваз, отталкивая руку.

Рука исчезла, но в проеме возникла хмурая физиономия Тольки.

– Слушай сюда, если ты сейчас же не свалишь, я подойду вон к тому дяде Степе и доложу ему о странном пассажире с его странной сумкой, а дальше разбирайся сам.

– Да какой дядя Степа?! – выкрикнул Реваз. – Здесь туман! Кого ты еще в нем увидел?

– Туман? Во псих! – Толька исчез в кисельной пустоте, но спустя секунду Реваз услышал его голос. – Товарищ милиционер!..

Если Толька не блефовал, дело приобретало неприятный поворот, и Реваз решился. Он выскочил из «Москвича» и рванул со всех ног, не разбирая дороги. Сзади охотничьим рогом прозвучал свисток, вокруг завизжали шины и залаяли клаксоны, но Реваз не остановился. Он бежал и бежал, и туман ослеплял не загонщиков, но обреченную дичь.

У него была невеста, скромная работящая девушка, каких редко найдешь в городах. Ее ладони загрубели, но их прикосновения Реваз запомнил как самое нежное из всего, что знал в жизни. В домике за увитой диким виноградом оградой девушка проводила целые дни в ожидании жениха. Сидела, тужила, подобно царевнам из тех немногих русских сказок, которые читала Ревазу мама, и не знала, чем на самом деле занимается жених.

Вообще-то, работать Реваз умел и любил. Он был одинаково полезен и на стройке, и в цеху, и в поле. К сожалению, дружки заметили, что таланты Реваза пригодились бы и в делах менее законных. Вскрыть замок, залезть в гараж, втереться в доверие, напоить до беспамятства – все это выходило у умелого и обаятельного мужчины так же здорово, как и строительство с работой на конвейере. После второго дела выяснилось, что и планировать Реваз умеет лучше прочих.

К невесте он приезжал по вечерам, чтобы не думала, будто он какой особенный. Притворялся уставшим, называл именами подельников выдуманных коллег по цеху, врал про машину, деньги, дорогие подарки. Использовал свои навыки в планировании, чтобы достроить дом, отхватить у соседей кусочки земли под садик, договориться о свадьбе в хорошем месте.

Мастер на все руки, хуле, – так говаривал Джура. И скалился красно-бело, усугубляя свое уродство. Джуру, кстати, Реваз и зарезал.

Делили деньги. Джуре Реваз доверял сбывать краденое, и до поры-до времени Джура делал все как надо. Знакомый барыга у него был, обсчитывать диковато выглядящего азиата с заячьей губой боялись, так что выручки хватало каждому. Но ничто не длится вечно. Джура стал крысить: прикарманивал часть вырученных денег и лгал в лицо, сваливая вину на барыгу. Вот Реваз за ним и проследил. Вычислил, кому Джура сбывает краденое, поговорил по душам, показал нож – и барыга раскололся. После этого дружку уже веры не было.

Делили деньги. Реваз пересчитал кассу и разделил ее на пять частей: себе побольше, остальным поровну.

– Маловато.

– Да этот козел, – проговорил Джура. – Все меньше и меньше дает.

Реваз кивнул – понимаю мол – а потом встал, зашел за спинку стула, где Джура восседал, и вонзил нож ему в плечо.

– Джура, – сказал. – Даю тебе возможность признаться, все отдать и валить к чертовой бабушке. Знаю все, не дурак.

И тут Джуре бы покаяться и уступить, но нет, пальцы гнуть начал. Даже не вскрикнул, хоть и шипел от боли. Как из железа сделан был, денег не отдавал и вины своей не признавал. Реваз нож вытащил и снова сунул, но уже слева, между ребер. Прямо там, за столом.

А сам сознался. Невесте.

– Уезжаю. Будут спрашивать – ничего не таи, рассказывай, как есть. Тебе ничего не сделают, а мне уже терять нечего.

И ушел, оставив рыдающую невесту. Машину бросил у ограды с зеленеющими листьями винограда, деньги спрятал в укромном месте. Когда-нибудь о нем забудут. Тогда он вернется и заживет. Как все – но не совсем. У него будут деньги, которыми легко промокнуть слезы, замерзшие на щеках. Вернуть уверенность и ласку нежным мозолистым рукам. Деньги могут все. Скорее всего.

Психиатр расплющил сигарету о стекло. Черное, белое, желтое на прозрачном. Прозрачное на коричневом. Лак еще пахнет. Над коричневым: слепящее – лампа, тяжелое – стопка медицинских карт, чужое – собеседник.

– Критическая масса – понятие не из нашей области.

– И все же…

– И все же – что?

– Каждого человека способны переполнить те или иные чувства, переживания, мысли. – собеседник поправил очки. – Когда тело и разум теряют способность их сдерживать, они переливаются наружу. Через глаза, например, вместе со слезами горя или радости. И слезы эти – туман, в котором можно заплутать.

– Простите, коллега, но это словоблудие.

– Для вас – возможно.

Собеседник провел кончиками пальцев по столу, принюхался, облизнул губы и улыбнулся, словно лакированное дерево возбуждало его. Психиатр знал, о чем думает собеседник: старик, незаслуженная должность, из кабинета вынесут вперед ногами. Зависть – смертный грех, молодой человек, так-то! Психиатр был верующим, хоть и скрывал это.

– Думаете, это фигура речи?

– Думаю я только об одном, – огрызнулся психиатр. – О том, зачем я трачу на вас время.

– Думаете, это фигура речи? – повторил собеседник, не обратив внимания на реплику психиатра. – О нет, чувства людей имеют физическое воплощение, и сверхъестественный туман – наиболее близкое описание, которое я могу подобрать. Туман видят только те, кто стал первопричиной породивших его эмоций. Проявляется массово, по области, спонтанно, бессистемно, спустя неопределенный промежуток времени. Все это я понял там, в Шахтах, когда ловили зверя. Столько дел прошло мимо, столько историй, неужели вы не можете поверить?

Психиатр верил, но не в это. Он вздохнул, встал из-за стола и пошел к двери. Открыл ее и стоял в позе швейцара, провожающего важных гостей, пока собеседник не ушел.

– Между прочим, сегодня его казнят, – сказал психиатр самому себе. Выглянул в окно. Пятна на сером. Белое на синем. Ясно.

Зверь шел по коридору. Дверь камеры лязгнула за спиной, задвижка прогремела, отсекая пространство, в котором зверь ждал конца, от душного и скучного прохода. «Осторожно, двери закрываются!» Было бы здорово, объяви кто из конвоиров. Зверь настолько привык к несвободе, что путешествие – пусть даже максимально короткое, проклятые километры между платформами «Выработки» и «Шахтная» – доставили бы ему больше наслаждения, чем секс. Чем убийство. Чем убийство и секс – в таком порядке.

– Вперед!

И он пошел, ускорил шаг. Шагалось легко: в камере он делал зарядку и надеялся на освобождение. Зверь любил гулять в тумане. Привык, а привычное легче полюбить. Туман вообще частенько всплывал перед его глазами. Он видел, как мягкие кольца обвиваются вокруг тел дружинников на станциях, как дымчатые змейки ползут в траве на местах следственных экспериментов, как туманные слезы сочатся из глаз умирающих. Кому, как не зверю, все знать о тумане? Он даже поделился своими наблюдениями с одним из молодых милиционеров – только с ним, повинуясь внезапному порыву. Рассказал, что туман порождает не только он, что может любой, и для этого нужна самая малость: уметь вызвать слезы.

Зверь почувствовал, что конвоир поднимает руку, и на мгновение закрыл глаза. Черноты не было, была лишь заплесневелая серость, в которой дрейфовали ножи и веревки, сгустки крови и спермы, черно-белые следственные снимки, которые воображение зверя раскрашивало бордовым и алым, и фотографии из семейных альбомов, которым суждено было отправиться в печь. Жизнь пронеслась перед глазами в единый миг, и зверь знал, почему. Звери понимают, когда приходит время забиться в угол и сдохнуть.

Выстрела он не услышал.

А на поле возле станции «Выработки» поднялся густой туман. Он зародился в поле, где нашли заблудившегося и спятившего от страха дружинника, навестил хуторок, на котором дружно выпивали за здоровье Сереги, друга семьи, обретенного по чистой случайности, залез под платформу, бережно ощупывая нычку арестанта Реваза, вернувшегося на родину не при таких обстоятельствах, какие планировал сам, затопил бескрайние южные поля, осмелился протянуть щупальца подальше: за Воронеж и Ростов, Одессу и Астрахань, за Уральские горы и Кавказ, через тайгу и пустыни, сквозь бывшее и будущее, везде-везде и всегда-всегда. Не плачь, ты его не увидишь.