Сломанные

Сломанные

Во время дождя подают хуже. Это Фокин давно приметил, а может просто меня жалел. От мокрой шерсти так несёт псиной – аж самому тошно. Поэтому он старался пережидать непогоду на своей стройке, поглаживая меня по костлявой спине, по-хозяйски развалившейся у него на коленях. Своей эта стройка для Фокина стала ещё семь лет назад, когда он пришёл сюда работать бригадиром. Облокотившись о бетонный столб с торчащими пальцами арматуры, он с упоением рассказывал о тех далёких временах! Хорошие деньги, хорошая женщина и планы завести ребёнка. Она была довольна, он – счастлив. А потом всё полетело к чертям.

Падение крана, трое погибших, десяток раненых и покалеченных. Полгода Фокин провалялся в больнице. Правую руку хотели ампутировать, но он наотрез отказался. Теперь она безжизненная болтается на плече, как сломанная ветка. Но это не сравнится с тем, каким сломанным он стал внутри. Бесполезный придаток вместо руки проник в сознание Фокина, захватив власть над всем остальным телом. Человек вдруг стал никому не нужен, как недостроенное полуразрушенное здание. Компенсация была маленькая, а пенсия по инвалидности ещё меньше. Об этом Фокин рассказывал часто, с раздражением и всевозможными ругательствами. Я, конечно, слушал, но без особого интереса. В сотый раз об одном и том же – даже мои плешивые уши этого не выдерживали. Я старался отвлечь его, облизывая изуродованную щёку, так и не обросшую колючей щетиной. Мне казалось, что я приношу ему облегчение, потому что он морщился, улыбался беззубым ртом и трепал шерсть за ушами, называя меня бандитом и бродягой.

Иногда Фокин напивался. Тогда он начинал рассказывать про свою бывшую жену. Хромая из угла в угол, он матерился и размахивал рукой. Пиная бетонную крошку, щедро разбросанную повсюду, Фокин поднимал клубы горьких серых облаков, которые медленно оседали, пережив очередную бурю. Фокин говорил, что она всё правильно сделала – нашла себе здорового и при деньгах, ведь сам он уже не мог её обеспечить. А потом обзывал её дрянью и вспоминал все те обидные вещи, которые она ему говорила, и даже соглашался с ней. Мне не хотелось его жалеть. От него пахло чем-то горько-кислым и особенно противным. Зато, когда он выговаривался, то ложился на старое, но ещё мягкое одеяло, и крепко засыпал. Тогда я подходил к нему и укладывался рядом, чтобы он не чувствовал себя таким одиноким. Его спина была настолько горячая, что даже хотелось отодвинуться, но я не мог оставить его ради собственного удобства.

Сегодня был один из тех дней, когда Фокина одолевали воспоминания. Даже укладываясь, он ворчал и неразборчиво бубнил. А посреди ночи я проснулся. Фокина била мелкая дрожь. Я бегал вокруг него, трепал за куртку, а он весь трясся и тихонечко стонал. Я лизал его лицо и прижатую к груди руку, но это не помогало. Я осторожно полаял, чтобы Фокин проснулся, и снова рассказал про свою неудавшуюся жизнь, но он только сильнее стонал и подтягивал колени к груди. Мне не оставалось ничего другого, как бережно прильнуть к нему и слушать беспокойное дыхание, которое становилось слабее и тише. Из последних сил Фокин положил руку мне на голову и попытался погладить, но получилось лишь едва пошевелить пальцами.

К утру всё закончилось, и я начал выть. Выть так громко, чтобы вся округа ощутила холод, поселившийся в моей душе от этой потери. Выть так долго, чтобы кто-нибудь обязательно пришёл за ним. И тогда я позволю им унести его, и больше никогда не вернусь на эту стройку. Я найду другого сломанного, никому больше ненужного человека, чтобы скрасить его одиночество и облегчить последние годы, месяцы или дни, потому что за свою бесконечно долгую жизнь я понял, что самое трудное – это прощать и прощаться.