Сломанный меч

Дым застилал глаза, едкий и густой, пахший гарью, жженым деревом и смертью. Воздух замкового двора был тяжелым и горячим, как в кузнечном горне. Каждый вдох обжигал горло. Альбрехт фон Эйзенвальд, второй и последний сын графа Конрада стоял на коленях, опираясь на окровавленный длинный меч. Его латы, некогда сиявшие полированной сталью, были исчерчены ударами, вмятины на нагруднике напоминали уродливые язвы. Под доспехом тело ныло от ушибов и порезов, а правая рука от плеча до кисти горела огнем от удара вражеского молота.

Замок Эйзенвальд — твердыня его рода, что стояла на этой долине более трех сотен лет — умирал. Третий год войны с ублюдками соседями, бароны сговорились, организовали союз, против которого древнему роду Эйзенвальд не суждено было выстоять. Второй месяц осады замка Эйзенвальда грозил закончиться со дня на день. Вершины каменных стен были разрушены, сбиты постоянным огнем катапульт. Сегодня в стене появился третий разлом, сквозь который враги предприняли попытку захватить замок. После тяжелой кровавой рубки, стену удалось удержать, десятки воинов, подданых, друзей, сложили свои головы чтобы продлить агонию гибнущего замка. Брешь удалось завалить, телами врагов и камнем.

Альянс баронов, жадных к чужим богатствам и землям ублюдков. Как стая голодных псов вцепились в шкуру медведя. С той стороны стен раздавались крики и радостный вой, наемники, и прочий сброд, собранный за звонким золотом со всей южной Мезонии, разогревал себя криками готовясь пойти на очередной приступ.

Усталость воинов была не просто физической — она была смертельной, въевшейся в самые кости, в каждую трещину души. Они стояли, израненные и голодные, с пустотой в глазах, из которой уже ушла даже ярость. В опустошенных сердцах осталась лишь тихая, леденящая покорность судьбе. Они уже успели проститься — с павшими сынами, чьи тела устилали камни двора, с отцами, что нашли свой конец на стенах. Они знали, что скоро встретятся с ними там, в загробных чертогах, и эта мысль была не страшна, а почти что утешительна.

Но даже так, смирившись с концом, никто из них не опустил оружия. Пальцы, заскорузлые от крови и усталости, судорожно сжимали рукояти мечей и древки топоров, копий. Они не собирались сдаваться. Их долг был прост и страшен — стоять насмерть. И они были готовы. Готовы сражаться до того самого мгновения, когда тьма окончательно затянет их взоры.

Граф Альбрехт фон Эйзенвальд, последний отпрыск древнего рода, чьи славные предки воевали плечом к плечу с самим Королем-Объединителем, Олафом Святым, и чьи знамена некогда реяли на стенах чужеземных цитаделей, смотрел на этих людей. И сердце его разрывалось от двух противоположных, но одинаково сильных чувств. Он гордился своими людьми, и печалился, что не смог их защитить, вынуждая пасть с мечом в руках, защищая свой дом.

Грохот был страшен, будто сам ад разверзся у подножия замка. Глыба камня, запущенная катапультой, ударила в ворота сметая их с петель, превратив в вихрь щепок и искорёженного железа. Осколки, словно шрапнель, прошили первых защитников, стоявших у входа. На мгновение воцарилась оглушительная тишина, а затем этот вакуум заполнил дикий, торжествующий рёв.

— НАВАЛИСЬ! ЛОМАЙ! НАГРАДА ТОМУ, КТО ПРИНЕСЁТ МНЕ ГОЛОВУ ЭЙЗЕНВАЛЬДА!

Защитники бросились к проёму, пытаясь отчаянно возвести баррикаду из щитов и тел, но было поздно. Волна наёмников, жаждущих крови и золота, хлынула во двор быстрее, чем поднялись первые колья. Они врезались в ряды защитников, и двор замка Эйзенвальд мгновенно превратился в беспощадную бойню.

В самом её сердце был Альбрехт.

Он встречал их не как радушный хозяин, а как демон у входа в ад. Его двуручный клинок, взмыл в воздухе. Это был не меч, а стальная буря. Первого наёмника, вскарабкавшегося на обломки ворот, тяжелый меч рассек от плеча до бедра, с легкостью разрубая грубую кожаную броню, поток темной крови залил землю и стены. Второму он отправил в глотку полосу клинка, вырвав с корнем крик. Меч описывал широкие, смертоносные дуги, отсекая конечности, круша щиты, вырывая из рук врагов оружие вместе с пальцами.

Он двигался, как воплощение самой смерти. Каждый его шаг вперёд оплачивался жизнью атакующего. Клинок, тяжёлый и страшный, в его руках пел песню уничтожения. Он парировал удар алебарды, скручивающим движением вырвал её из рук противника и, развернувшись на пятке, вонзил фламберг в шею рыцаря в латах, пробив кольчугу как бумагу. Кровь хлынула из-под шлема фонтаном.

Но это была песня обречённого. За каждым убитым, стояло двое новых. За двумя – ещё пятеро. Его люди гибли вокруг, сжимаясь в крошечное, окровавленное кольцо. Он видел, как пал старый маршал Барм, пронзённый тремя копьями разом. Видел, как юный оруженосец Лем пытался поднять его знамя, арбалетный болт сбил мальчишку с ног, навеки пригвоздив стяг к земле.

Ярость Альбрехта была слепой, всепоглощающей. Он уже не видел лиц, только мишени. Он прорубал себе дорогу, отступая к центру двора, к тёмному, гладкому валуну – древнему камню, на котором, по легенде, был основан Эйзенвальд.

И тут его настигла расплата.

Удар копья в бедро пронзил плоть и мышцы, заставив его споткнуться. Он обрушил клинок на голову копейщика, раскроив шлем и череп, но следующий удар – тяжёлой булавы – обрушился на его спину. Латы выдержали, но рёбра затрещали. Мир поплыл перед глазами. Он повернулся, пытаясь поднять меч, но чья-то алебарда с грохотом ударила его в нагрудник, отбросив назад.

Он ударился спиной о древний камень и медленно пополз вниз по его шершавой поверхности. Меч с оглушительным лязгом выпал из ослабевших пальцев. Он пытался встать, но тело больше не слушалось. Нога была перебита, в груди пылал огонь, тёплая кровь ручьями стекала по латам, окрашивая тёмный камень в багровый, почти чёрный цвет.

Над ним сомкнулся круг врагов. Он видел их глаза – алчные, осторожные, полные животного страха перед тем, кого они только что одолели. Один из них, рослый детина с секирой, сделал шаг вперёд, чтобы нанести последний удар.

Альбрехт фон Эйзенвальд, последний граф своего рода, поднял голову. Его взгляд, полный немой ненависти и гордого презрения, скользнул по лицам убийц, по пылающему небу своего дома. Не было страха. Только вселенская усталость и леденящая пустота.

— Замок… — прошептал он, и губы его обагрила алая пена. — Я… не… сдержал…

Он не увидел, как секира опустилась. Лишь почувствовал новый, окончательный взрыв агонии, а затем – лишь леденящий холод камня, впитывающего его последнюю жизнь. И в самой глубине затмившегося сознания, в самой тёмной бездне, что-то дрогнуло. Древнее, безразличное и бесконечно голодное. Оно ждало его очень и очень долго.

Тьма. Не просто отсутствие света, а плотная, утробная субстанция, лишенная формы, звука и времени. В ней не было ни падения, ни полета, лишь парение в абсолютном ничто. Сознание Альбрехта было клочком тумана, лишенным памяти о теле, но переполненным одним — всепоглощающей, тлеющей яростью. Он не чувствовал боли от ран, лишь жгучую жажду, которую не утолить ничем, кроме крови врагов. Он видел их лица — искаженные гримасами алчности и страха, видел пылающий замок, и каждый миг агонии проживал заново, снова и снова.

И тогда из тьмы родился Голос. Он не звучал в ушах, ибо их не было. Он возникал прямо в самой ядре его существа, тяжелый, как жернов, и холодный, как вечный лед.

«Ты сдержал клятву. Умер как воин в окружении сотен врагов. Но твой гнев… он не угас. Он слишком ценен, чтобы раствориться в пустоте».

Альбрехт не ответил. Не хотел и не мог. Он был чистой эмоцией, сгустком ненависти.

«Твой мир — лишь песчинка. Твоя война — одна из миллионов. Я предлагаю тебе настоящую битву. Войну без конца, в мирах, где пролитая кровь наполняет моря, а павшие от твоих рук будут исчисляться легионами».

Видения пронзили его бестелесное сознание. Бескрайние выжженные пустоши, усеянные костями невиданных тварей. Осады городов из черного стекла и стали. Лики существ, в чьих глазах горел тот же огонь, что и в его душе — огонь ярости и непримиримой ненависти. Ад. Но ад, где он мог бы рубить, убивать, мстить. Вечно.

«Ты будешь моим Клинком. Моим Чемпионом. Ты будешь взыскивать долги кровью с тех, кто посмел нарушить слово. Твоя ярость станет твоей силой. Твоя ненависть — твоим щитом. Но ты будешь служить Мне. Принеси мне свою клятву, Альбрехт фон Эйзенвальд. Клятву на вечную войну».

Мысль, ясная и четкая, родилась в нем, последний акт воли павшего графа. Он не искал покоя. Не желал забвения. Единственное, что осталось от него — это жажда сражаться. Жажда заставить других испытать ту же боль, что испытывал он.

Мои враги… их будет больше?

«Бесконечно больше».

Я смогу сражаться? Рубить? Заставить их кричать?

«Это станет твоим единственным смыслом».

Не было смирения. Не было благодарности за дарованную жизнь. Было лишь голое, хищное согласие дикого зверя, которому предложили бескрайние охотничьи угодья.

Его ярость, его жажда, его ненависть — все сжалось в единый, раскаленный докрасна ком воли и вырвалось наружу единственным словом, которое стало клятвой, и приговором самому себе:

- Д-а-а!

В тот миг тьма взорвалась светом, но не ослепляющим, а багровым, как запекшаяся кровь. Альбрехт почувствовал, как его душа, пронзенная этим светом, обретает новую форму. Непоколебимую. Грозную. На его груди, в самом центре, вспыхнула и навеки врезалась печать — символ Малтазара, знак нового долга, новой ненависти и новой, бесконечной войны.

Первым пришло осознание земли под спиной. Твердой, холодной, утоптанной. Не сырой соломы в замковом подвале и не мягкой перины. Альбрехт фон Эйзенвальд открыл глаза. Над ним простиралось не багровое от пожаров небо его крепости, а низкий, грязно-серый потолок из облаков, от которого веяло сыростью и тленом.

Он лежал на спине. Движение далось ему с непривычной легкостью. Он поднял руку перед лицом. Та самая рука, что всего мгновение назад не могла удержать вес меча. Та же ладонь, испещренная старыми шрамами и мозолями, та же широкая кость в запястье. Но кожа была странного пепельного оттенка, мертвенно-бледная, будто его кожа никогда не знала солнца. Он провел пальцами по щеке, потом по волосам. Грубая, спутанная прядь, выбивавшаяся из-под остатков кольчуги, была седой. Как и борода, которую он чувствовал на своем лице. Он поседел. Весь.

Он сел. Тело отозвалось не болью, а призрачным эхом былых ран. Старый шрам на ребре ныло знакомой, почти уютной болью, рана на бедре, что должна была быть смертельной, лишь тянула кожу. Шея при вращении головы побаливала, давя тупой болью, пальцы ощутили полоску толстого шрама, опоясывавшего всю шею. Но в остальном... в остальном он чувствовал себя так, словно ему вновь шестнадцать. Мышцы были полны скрытой силы, суставы двигались бесшумно и послушно. Это было странно, неестественно, но отрицать это было невозможно.

Взгляд его упал на то, что осталось от его снаряжения. Рваная, пропитанная потом, кровью и грязью рубаха. Кольчужный хауберк, местами проржавевший до дыр, местами склепанный грубыми, небрежными звеньями. И меч. Его меч. Тот самый «Гнев Предков». Но не величественный фламберг, а обломок. Клинок был переломлен почти пополам, оставив от былой славы лишь четверть своей длины, с грубо обломанным, рваным концом. Ржавчина покрывала его, как парша. Но вес в руке был знакомым, а зазубренный обломок лезвия все еще выглядел смертоносным. Он сжал рукоять, и пальцы сами нашли привычные выемки. Он еще мог отнимать жизни. Этого пока было достаточно.

И тогда его взгляд, наконец, охватил мир вокруг.

Он сидел на небольшом пригорке, поросшем жухлой, серо-бурой травой, похожей на пепел. Воздух был тяжелым и влажным, пах озоном после грозы, смешанным с запахом гнилой древесины и чего-то кислого, металлического. Перед ним расстилалась равнина, уходящая к зубчатому силуэту далеких, черных гор. Но это не были горы его родины. Эти пики были слишком остры, слишком неестественны, словно осколки гигантского хрусталя, вонзившиеся в землю.

Прямо перед ним начинался лес. Вернее, то, что от него осталось. Дохлый, голый лес. Деревья стояли черными, скрюченными когтями, протянутыми к унылому небу. Редкие листья желтели, темнели. Лишь местами на стволах росли громадные, пульсирующие слабым фосфоресцирующим светом грибы, отбрасывая синеватое мерцание на мертвую землю.

Тишина. Ни пения птиц, ни стрекота насекомых. Лишь порывы ветра, скулящего в ветвях-скелетах. Да скрип шатающихся остовов деревьев, отдаленно похожий на рычание дикого зверя.

И самое странное — в его душе был покой. Не умиротворение павшего воина, обретшего покой, а холодная, ясная уверенность. Он помнил все. Каждый удар, каждого павшего от его рук врага, холод камня и тьму. Он помнил Голос. Малтазар. Сделка. Он знал, что это не сон, не предсмертный бред. Это было реальностью, более осязаемой, чем стук его собственного сердца, которого, как он смутно понимал, у него больше не было.

Он принял это. Как принимал приказ короля или необходимость казнить предателя. Это было. С этим нужно было жить. Или, в его случае, продолжать сражаться.

По его воле, в воздухе перед ним возникло нечто. Серая, слегка мерцающая пластина. На ней готическим, строгим шрифтом были выведены слова:

Имя: Альбрехт фон Эйзенвальд.

Титул: Чемпион-Защитник Малтазара.

Ранг Чемпиона: - I.

Статус: «Пограничное Бытие» - Ваша плоть жива, но смерть оставила на ней свой след. Кровь течет медленно, сердце бьется с усилием, холод будет вечным спутником. Ярость в бою может пробудить утраченную человечность.

Благословление:

- Воля Малтазара - Ваша решимость укрепляет плоть. Незначительно повышает все физические параметры, стойкость и регенерацию.

- Дар Знания - Вам открыты основы этого мира. «Новые слова и понятия находят отклик в сознании, как давно забытые».

Проклятия:

- Клеймо Чемпиона - Знак Малтазара на вашей груди является источником силы, умеющие смотреть увидят его.

Способности: Призрачный лагерь.

Цели: достигнуть призрачного лагеря.

Интерфейс. Система. Еще одно доказательство того, что старые законы мироздания для него больше не действовали. Его взгляд задержался на строке «Дар Знания». И тут он осознал — в голове, среди обрывков воспоминаний о битве и родной речи, плавали чужие слова. «Интерфейс», «статус», «регенерация», «способности». Он не знал их, но понимал, как будто слышал их значение давным-давно. Это было так же естественно, как знать, что меч инструмент необходимый для битвы. Еще одна данность нового бытия.

Альбрехт медленно поднялся на ноги, встряхнулся, как пес после драки. Он расстегнул то, что осталось от его кожаного дублета под кольчугой. Подвязал, подправил, в бою ничто не должно отвлекать, мешать наносить удар. На его груди, прямо над сердцем, темнело клеймо. Не шрам, а идеально четкий, словно выжженный изнутри символ, множество косых полосок, закругленных с разных сторон. Знак Малтазара.

Затем его взгляд вновь упал на обломок меча.

И тут, сквозь ледяной покой, пробилось странное, почти кощунственное чувство. Не радость от того, что жив. Его состояние было сомнительной жизнью, и он это знал. Это была острая, дикая, первобытная радость от того, что он может снова держать оружие в руке. Что у него еще есть враги, которых можно уничтожить. Пусть старые остались там, пируют на его костях, он почти, смирился с этим, это было очень легко сделать, так как здесь, он обязательно найден новых врагов. Что его война не закончилась. Она лишь сменила декорации. С большим трудом удалось сдержаться эмоции в узде, радостное рычание так и хотело вырваться из горла, прокричать клич своего рода, показать всем, что он здесь, идите сюда, отведайте моего клинка.

Он повернулся, окидывая взглядом жуткий пейзаж. Куда идти? К Лагерю. Но где он?

Ощущение было смутным, как тяга перелетной птицы к югу. Тянуло куда-то на восток, к более густому лесному массиву, только там можно было расположить и замаскировать скрытый лагерь.

Он сделал первый шаг в сторону леса. Его походка была твердой, уверенной. Седая борода развевалась на ветру, бледное лицо было подобно маске из камня. В одной руке он сжимал свой убитый, ржавый обломок. В душе — ледяной покой и неугасимый огонь ярости.

Он углубился в частокол мертвых деревьев. Синеватый свет грибов бросал зловещие тени. Он шел неспешно, прислушиваясь к неестественной тишине, привыкая к странному ритму своего сердца — медленному, тяжелому, размеренному.