Slough House

Then came the churches, then came the schools, then came the lawyers, then came the rules…

Dire Straits, «Telegraph Road» *

Вместо вступления

«Тема сегодняшнего урока — wetlands или водно-болотные угодья. Алан Блэк, поведай нам, какие типы болотистых местностей тебе известны».

Алан уроки учил, так что его не застигнуть врасплох. А уж болотистых местностей в королевстве Британском хоть отбавляй: чем богаты, как говорится, тем и рады. Оттого и в языке по отдельному слову на каждую местность.

Вот, к примеру, наиболее часто употребляемое marsh — тростниковое болото или низина, заливной луг. За ним следует swamp — лесное болото или болотистый лес, кому как нравится. Заболоченный, словом, участок с деревьями. Peatland — общее слово для торфяных болот, среди которых выделяются bog (верховое болото, подпитываемое дождевой водой) и fen (болото низинное, питающееся грунтовыми водами и оттого более щелочное). Кстати, есть ещё слово mire, буквально грязь, топкая масса, месиво. Есть quagmire и morass, но это словечки уж книжные, относятся больше к литературе, чем географии. Есть carr — заболоченный лес или топкое место с кустарником. Да вот, как будто, и всё…

Неужели?

Алан торжественно улыбнулся. Нет, конечно. Самое главное слово он приберёг на потом, чтобы класс одинаково впал в заблуждение, что слона-то он не приметил. Как же просто играть на публику. С какой готовностью попадаются зрители в сети — приятно аж до скукоты.

— Slough, — говорит он. — Есть ещё slough. Топь, трясина, застойный или медленно текущий рукав (проток) или залив, нередко связанный с более крупным водоёмом. А также название нашего родного города.

***

Окрестности Слау, 1987 год

Старик Хитклифф поплевал на руки, ухватился за крепко сбитую лодочную корму, подтолкнул её к тусклой дренажного цвета волне, зыбящейся в камышах, и напоследок наподдал сапогом — так её и разэдак! Лето выдалось ни к чёрту, ни к Христу. Еле-еле к октябрю распогодилось, отступили дожди и пахну́ло прелой листвой, и он думал уж порыбачить в своё удовольствие — как принесла нелёгкая внуков! Каникулы, ишь, понимаете, у лоботрясов. Вот и сидели бы дома, уроки готовили — нет, понабежали три девки в его «Дом на болоте», накинулись, будто банши, с четвёртой — дражайшей супругой. Детям, мол, нужен воздух, природа. Закалка и память о предках, корнях. О земле…

Сами-то девки до земли и корней не охочи: всё полдничают да чаёвничают в столовой. Вяжут наперегонки и слагают стихи. Слушают вальсы и детективы по радио. Тоже сглупил в своё время: всё сына хотел, продолжателя рода О’Бирн. Чтоб лодки вместе смолить, ставить сети, курить табачок…

Продолжил… Нарожала подруга его трёх девиц, прямо как в сказке про царевен-сестёр… Да каких там царевен? Как есть — неугомонные банши!

— Дедушка, а кто такие банши?

Розетта, дочь старшей сестры, натянула край сборчатого одеяльца до самого носика-капли. Бегает бирюзовыми глазками от стеклянной свечи ночника до лапчатых дедовских морщинок. Хитклифф ругнулся вполголоса: что ни оброни невзначай — всё подхватит остроухая попрыгунья.

— Кто такие, кто такие… Да вот такие, что вам лучше и не знать, какие.

Отговорка, конечно же, не сработала. Упрямая внучка взялась настаивать на подробностях, требовать сказку — «Только не очень страшную, деда, а то я уснуть не смогу». Алан, её семилетний кузен, на постели напротив кашлянул в кулачок: скажите на милость! Сестрёнка двоюродная такая большая, с сентября учится в грамме [*] — а всё дура дурой. Сказки ей подавай.

Тем не менее дед воспринял его саркастический кашель за солидарность с Розеттой и сдался. Подвинул скрипучее кресло, очки нацепил — хотя читать не собирался. По памяти говорил.

— Ладно, бесенята. Будет вам сказка.

Ну, про этимологию пусть им Лили заливает, она обучалась во всяческих академиях и дочерей туда же пристраивала. Хитклиффу это всё баловство. Знает только, что слово ирландское — с фэйри связано, что ли? Так и скажет. Детвора любит подобные штучки. А слово само означает женщину, погибшую молодой и трагично, и настолько привязанную к своему роду, что так и не соизволившую покинуть его. Вот и ходит она по земле неприкаянной и кричит так, что волосы седыми становятся. Но кричит неспроста, не как иные скандалисты, по дурости (надеюсь, вы так делать не станете) — предупреждает потомков о грядущих смертях в семье. Чтобы те осторожны были, держали ухо востро, нос по ветру, хвост по земле. (Или как там сказывают? Словеса плетут, лишь бы что выдумать.) Так что банши считаются женскими духами рода, связанными с определёнными семьями, особенно с древними гэльскими кланами, чьи фамилии начинаются на О’ или Мак.

— Значит, у нас тоже есть своя банши? — обрадовалась Розетта. Её мать так и не сменила девичью фамилию, и Розетту нарекла юной О’Бирн. Отцу с фамилией не повезло, такой срам, что и сказать в приличном обществе совестно.

— Есть, есть… — нехотя прокряхтел дед. Не спорить же с малышнёй.

— А как её звать?

— Да хоть Мойра. Живёт она здесь, на болотах. Слушает, как рыбаки спорят, у кого из них снасть уловистей, да чья лодка честней заработана. Изредка хлюпает носом и плачет. Но страсть не любит, когда плачут дети, когда строят козни и когда старших не слушают. Имейте это в виду.

— А что она сделает нам, если рассердится? — подал голос мальчишка. Он был прагматик и хотел знать наперёд, во что обойдётся ему чьё-то неудовольствие.

— А вот увидите… — Фантазия начала изменять старикану. — Утянет в трясину, — выдал он наконец, — утопит, и дело с концом. Так что ведите себя хорошо и будьте внимательны, если услышите вой на болотах.

Он поднялся, откинул очки, как забрало, похлопал детей по плечу (чай не бабушка, нежничать) и обесточил свечу.

Дверью негромко, но хлопнул.

Сам ушёл — а сказка осталась и, по законам жанра, напомнила о себе протяжным воем и стоном. Так завывает зимой вьюжный ветер, так стенает вдова по покойнику, а декадами позже — очередной несчастливец, влипнувший в ипотеку.

А-у-у-у… У-а-у-у-у… Фьюу-у-у…

Дети присели в кроватях, прислушались.

— Что это было? — спросила Розетта.

— Как что? Твоя банши. Ну или собака Баскервилей, — пояснил Алан, напустив на себя умный вид.

Шутка, конечно, заезженная, но для семилетки, впервые прочитавшего Конан Дойла, лишь обрела остроту.

Девчонка обиделась:

— Хватит меня разыгрывать! Будто не знаю, что это ты подвываешь, как призрак. — И отвернулась, накрывшись с головой одеялом.

Настал черёд Алану обижаться. Во-первых, это был вовсе не он. А во-вторых, мальчишки, которых он знал, в самом деле любили подшучивать схожим образом: ладошкой прикроются, отвернутся — и гавкают или мяукают. Якобы это кошка. Ума палата. Такое он презирал на входе. А кузина решила, что Алан способен на примитив. Э, нет, если уж он возьмётся разыгрывать, то проявит смекалку, фантазию, выйдет за рамки ущербного воя в подушку. Он, да он…

Что именно «он», Алан точно не мог сформулировать. В мыслях об идеальной проказе мальчик уснул.

***

«А ведь кто-то и правда выл за окном», — подумал он поутру. И сам себе усмехнулся. Чушь. Соседскому псу, должно быть, привиделись волки во сне.

Как бы то ни было, кто рано встаёт, тому… дед даёт. Тумака. За то, что топает в коридоре, как слон. Алан потёр затылок, но принял его правоту. По-деловому осведомился, какие у того планы. Это деду понравилось. Дед спешил на рыбалку, пока идёт утренний клёв — а, главное, пока не проснутся четыре его королевишны. Взял внука с собой по просьбе последнего — пусть поучится шкет мужицким делам. Тот мигом подсобрал снасти, банку с червями принёс из холодильника и квашеную капусту, приняв её за опарышей. Бестолочь. Спасибо хоть, не наоборот. Ускакал расторопно за нужной тарой, но помимо неё приволок барахло: старую марлю, обрывки верёвок, куски комканой ваты, голову от разбитой фарфоровой куклы… Это из самого крупного. На вопросительный взгляд пояснил, что мастерит поделку. Что сложит тихонечко всё это в лодку и не будет мешать. Обещает.

Ну, чёрт с ним.

Дед сел на вёсла, Алан устроился на носу и насупился: глупость придумали эти взрослые — грести спиной вперёд. Немногим лучше, чем пузом кверху. Не доверял он такому методу, а потому решил взять на себя роль рулевого. Решение мудрое: туман в здешних краях, особенно поутру, был отменный. Хоть в сноп вяжи и на фабрику отправляй. Болота здесь ранее находились — да необъятные… Потом пришли люди, обуздали природу, застроили, осушили и распахали. Протянули из центра Слау высоковольтные линии. Дороги справили, инфраструктуру. Даже парикмахерскую открыли. Бабушка Лили там подстриглась недавно, одеколоном побрызгалась. Ух, бушевал тогда дед: женщинам ведь лишь бы деньги ухлопать на всякий каприз. Могла бы и дома постричься, сказал он. Но вообще — симпатично. Оба аж молодость вспомнили в тот день (ну да Алан об этом не в курсе).

Впрочем, сказ не о том. Болота хоть обуздали, а всё же шаг влево шаг вправо — и угодишь в трясину. Дед все эти шаги хорошо изучил, иные — ценою сапог. Знал, где щедрые заросли малины и ежевики, где земляника растёт и даже где прячется клюква на редких торфяниках. Но главное — рыбные ведал места. Туда он и вёл свою лодку, и вскоре пристал в тихой заводи.

Проверили с внуком сети, расставили. Принялись разматывать удочки. Ещё не светало, и лещ клевал хорошо даже у школьника-новичка. Дед показывал, как подсекать, как тянуть — внук учился старательно, пока не оборвал леску. Схлопотал ещё один подзатыльник и объявил, что на сегодня довольно. Он лучше поделкой займётся.

И правда — пока дед удил рыбу, смастерил целое чучело. Вату рассредоточил, травы поднарвал и набил ею марлю. Такое на огороде поставь — ни одна ворона не сунется. Но цели у мальчика были другие. Он потихоньку отдалился от берега, бочком, бочком — и в осоку. Помял траву, кое-где палкой поколотил, чтоб идти было легче, да в дебрях плакучего ивняка прикопал чучелко. Потом передумал, пристроил на сук, будто повешенного. Нет, утопленник здесь по уму подойдёт. Попробовал почву: зыбкая, влажная. Бросил чучелко оземь, придавил сапогом. Кукольные глаза широко распахнулись, того и гляди заорёт: «Ма-ма!» На такую наткнёшься случайно — и прежним уже не будешь.

Алан запомнил местечко и снова бочком, бочком — к деду назад, под бочок.

Где пропадал? Санитарные нужды. Вот, срезал тростинку, научи делать манки.

Старик Хитклифф усмехнулся. Впрочем, клёв уж прошёл — светло теперь, ясно. Можно и о манках посудачить.

***

— А давай вернёмся сюда завтра утром с Розеттой, — предложил мальчик, когда оба собрали снасти, улов и отчалили.

Вот этого дед не хотел бы. Со шкетом куда ни шло — а девчонкам на болоте не место.

Но шкет был хитёр. Дома всем объявил: завтра едут втроём на рыбалку. И поди возрази. Дед попробовал было, но куда ему против четырёх тёток и двух бесенят? Нет, он мог бы, конечно, сказать твёрдое мужское «нет», только повод, решил, уж очень ничтожный.

Но ворчал всё равно.

Только то, подумал он, хорошо, что детей всего двое: дочь старшей дочери да сын младшей. Средняя близнецов своих и картавую девочку Сару оставила дома — а в тот день и сама отправилась к ним.

Розетта, вроде, неглупая, но театральна сверх меры. А вот Алан… Из него вышел бы толк, если б не иммигрантская кровь. Надоумил же чёрт младшую дочь связаться с чернявым, из Восточной Европы. Пусть не самим, пусть по отцу — но какая разница. Яблочко, знаете ли, от яблони…

***

Так вот, возвращаясь к началу…

Оттолкнул, значит, Хитклифф от берега лодку — и Розетта запищала в восторге. Ещё бы, ей впервые устроили настоящую речную прогулку. Даже если пришлось ради этого встать спозаранку.

Камыши расступились, послав вдогонку сердитый кряк встормошённого селезня, туманная заводь, вкруг которой чернели стволы до небес и — в отражении — до затаённых глубин, позвала за собой, поманила. Дед устроился, как и прежде, на вёслах, Алан смотрел вперёд. Пассажирка лишь успевала вертеть головой, да смешно так, бегемотиком голубоглазым. Мать закутала её в семь платков, в сапоги посадила резиновые — и наказала ни в коем случае ничего не снимать. Чтоб дитя, не дай бог, не простыло.

Уж на что Алан сетовал на свою маму — а тут признал, что могло быть и хуже.

Так и везли её тряпичной русской матрёшкой. В камышах потом выгрузили, посадили на берег. Снова проверили сети, приготовили удочки. Розетта морщила носик, глядя в ведёрко с трепыхавшейся рыбой, и кузен предложил ей пойти прогуляться («Мы недалеко, деда, только окрестности поглядим. С тропинки не будем сходить. Обещаем».) Взял девочку за руку, потянул за собой.

Поначалу держал обещание и держался тропы. Но в какой-то момент объявил, что заметил вчера в ивняке кое-что интересное — бабочку, вроде, какую-то редкую — и предложил посмотреть.

— Мы скоро. Здесь совсем недалеко.

И давай крушить тростники и осоку заготовленной заблаговременно палкой.

— Бабочки в конце октября впадают в спячку, — категорично заявила Розетта.

— Я знаю. Потому и удивился. Это был Адмирал. Или Павлиний глаз. В общем, увидишь сама…

«Да где это глупое чучело?..» — ворчал про себя Алан, расчищая тропу. За ним слонопотамчиком из детской книжки топала укутанная кузина.

— Нам нельзя далеко отходить, — напоминала она и сопела: плотные одёжки мешали вздохнуть полной грудью.

— Коли страшно — так не иди.

— Страшно? Мне? Вот ещё!

Удивительная девчонка. Хамелеон белобрысый. При других изображает глупенькую, кривляется и красуется, словно малышка, и ловит восторги на клейкую ленту притворства. А чуть нет рядом взрослых — серьёзнеет до безобразия.

И всё-таки, куда подевалась приманка? Должна быть где-то здесь.

Алан потихоньку опустил руку в карман, достал свежевырезанный тростниковый манок, издававший потусторонние звуки — сам старался, делал отверстия в нужных местах, полдня ухлопал, чтобы добиться нужного результата. Убедился, что сестричка не видит из-под своих шалей, и дунул.

Не стал останавливаться, спрашивать, что это было — как раз на таких псевдобесхитростных манипуляциях погорел не один шутничок. Нет, нужно оставаться до последнего безучастным, по возможности делая вид, что не слышишь вообще ничего. Что окружающим лишь померещилось. А потом в нужный момент признать: да, вы правы. Действительно, что-то не так…

Свистнул ещё разок, чуть погромче.

— Ты слышал? — спросила Розетта.

Ага, клюнула.

— Что?

— Как будто какое-то… а, не важно.

Теперь надлежало выдержать паузу. И найти уже наконец эту чёртову куклу.

Над болотами вновь раздался едва различимый вой.

— Вот, опять. Неужели не слышал?

Алан слышал. Ещё и потому, что на сей раз не был причастен.

Он застыл и прислушался. И звук ждать не заставил: прокатился по туманной дали отголоском забытых стенаний и бед.

Розетта приблизилась, взяла его за руку. Вторую он тут же сунул за пазуху и припрятал манок.

— Алан, пойдём отсюда. Мне это не нравится.

— Да ну, глупости. Вон до той ивы дойдём — и обратно. Бабочка, может, и улетела, ну а если нет — посмотришь. Красивая.

Вой повторился.

— Пойдём! — Сестра потянула его за рукав. Отошла на пару шагов, но он не поддался, остался стоять.

— Ну и как хочешь. Пойду сама-а-а-а-у-у-и-и-и!!! — Девочка взвизгнула и подпрыгнула на добрых три фута. И вдруг понеслась, не разбирая дороги, срывая платки и распахивая пальтишко, чтоб было легче бежать.

Ну наконец-то! Вот где таилось чучелко, да как сработало!

— Розетта! Не убегай, подожди! — закричал Алан в надежде, что не придётся пускаться вдогонку.

«Паника у сестрёнки феноменальная», — отметил он тем не менее. Мельком опустил взгляд на землю, не переставая гадать, как так вышло, что искомая кукла очутилась не вполне там, где предполагалось.

И тут же получил исчерпывающий ответ.

А заодно ноги сами решили, что вдогонку придётся всё-таки ринуться. Сломя голову и теряя сапожки.

В глубокой канаве, полной мокрой бледной травы вперемешку с густым склизким илом и конфетти ряски, лежала иссохшая старая ведьма. Не буквально, конечно, но очень похоже, как их в книжках рисуют: смуглая, гладкая и морщинистая одновременно, словно каждую складочку вылепили из глины. С рваными остатками волос, костяная до дрожи. Скелет, обтянутый слоем чёрной глазури. Бровей нет, дублёные веки прикрыты, рот застыл в немом ужасе. Нос крючковатый и длинный, щёки обвисли. А на впалой груди копошатся пиявки, жуки или ещё какая-то по́гань.

Алан не всматривался, он рванул наутёк, но куда ни беги — перед глазами всё тот же уродливый чёрный скелет. Заслонил собою Розетту, тропинку. Землю и небо. Пути не было; было много путей, и все вели в никуда. А беззубый и тонкогубый, сухой растресканный рот кричал и кричал…

***

Запястье царапнуло, в ступнях разлился холод, в голове — жар. Осока никак не кончалась, а ступать было всё тяжелее. Почва чавкала под ногами по всем правилам китайского этикета. Разверзалась под пятками влажной голодной пастью. Ловила за щиколотки, обсасывала, словно цыплячьи косточки. Втягивала в себя — изловчилась! — втянула по пояс. Он рванулся — и провалился по грудь. Квакала стылая жижа, хлюпало, булькало, а внизу — страшно подумать — внизу его будто бы оплели тысячи скользких змей. Холодных и мокрых, бесчувственных и голодных. Их холод молнией пробежал по позвоночнику вверх, кольнул в шею.

Алан кричал, звал на помощь — по возможности сосредоточенно, не заполошно. Он терпеть не мог, когда в книжках и фильмах герои вопили как резаные, теряя крупицы самоуважения. «Какие же они жалкие, — думал мальчик, — ради того, чтобы выжить, выставляют себя на посмешище. Я бы так делать не стал».

Он и не стал. И крики его не возымели эффекта. Дюйм за дюймом он уходил в трясину — до тех пор, пока мерзкая жижа не принялась заливать лицо, пока сам не хлебнул вонючей водицы с тонкой крошкою льда и не умолк окончательно.

Тогда мальчик увидел, как из-за кочек рогоза показалась высокая женщина. Белая-белая, волосищи до пят, длинные руки и крючковатые пальцы с когтями. Не то одета, не то как-то странно обнажена: грудь видна, а по хлипкой земле туманом стелется юбка. Она подошла — подползла — подскользнула — и закрыла когтистой ручищей мальчишке глаза.

***

Отныне его больше не было, и всё же — он был. И видел как наяву мелькавшие перед взором картины. Пытался вникать, где он и что происходит. Обращался с вопросами к людям, но те ни слова не слышали. Для них Алан не существовал.

***

Сцена 1. Та же заводь. Тот же рогоз

Мальчишка хмурился прямо как взрослый, если не больше — старик. Вот уж точно, не все дедами становятся — для кого-то это призвание аж с малых лет. Он критично разглядывал жирненькую плотву на оборванной леске. На лице угадывалась двойственность положения: с одной стороны, достойный улов, с другой — повреждённая удочка: пострадала не только леска, но и кончик удилища. Мальчик шмыгнул пуговкой-носом, опустил рыбу в ведро и прислушался: кто-то явственно плакал в глуши.

— Это ты? — позвал он и решил дополнить вопрос: — Я, Хитклифф О’Бирн, сын Шимуса О’Бирна, хочу знать: ты — банши нашего рода? И, если так, какие известия ты нам готовишь?

Алан цокнул языком с уважением: ну надо же! Значит, он угодил в пришлое? Какой же это год? Двадцатые или тридцатые… А дед в его возрасте был не промах. И не лгал, что родители его одного отпускали рыбачить — да что «отпускали», выставляли взашей. Времена тогда были другие. Семье помогать начинали с раннего детства.

А как разговаривает. Молодец.

В рогозе меж тем показалась та самая белая женщина. Подплыла к стройной иве, широко распахнула пустые глаза — как два чёрных бездонных колодца.

— Мо-о-ойра, — прошелестела она и продолжила: — Ши-и-имус…

Голос шипел, будто рвался радиопомехами и тонул в кислоте, но слова были различимы.

— Здравствуй, Мойра, — поприветствовал призрака мальчик. Сжал губы в тонкую полоску и отрывисто кивнул. Дескать, принял к сведению. Не мешкая погрузил в лодку скарб и отправился в путь. Едва он достаточно отдалился от берега, как банши изошлась в горестных стенаниях.

***

Сцена 2. Железнодорожная станция Слау

— Прости, Лили, — говорил высокий видный парень, обнимая курносую девушку в запачканной машинным маслом косынке. — Сам не знал, что это сработает, да ещё так скоро. Едва записали добровольцем, как тут же отправили с первым поездом на столицу.

— Я поеду с тобой, — упрямо твердила она. Вокруг сновали военные в новенькой форме, беженцы с узелками, орали дети, заспанный нечёсаный люд спешил во все концы сразу.

Парень разомкнул объятия, серьёзно посмотрел ей в глаза.

— Не поедешь. Не смей. Тебе ещё только четырнадцать.

— Сам едва на год старше, — фыркнула девушка, — но тебя это не остановило.

Парень спешно прижал палец к губам: дескать, в стремлении попасть на фронт он не для того накинул себе три года, чтобы заявлять об этом на каждом углу. И потом, это ведь не юношеская блажь, а стремление защитить свою родину. Исполнить свой долг. И она, Лили, тоже последует долгу, если останется здесь и продолжит трудиться на фабрике во имя победы и мира.

— Не обещаю, но постараюсь вернуться, — сухо добавил он, поцеловал хвостик косынки. — Познакомлю тебя с родителями и Джейн…

***

…Джейн — Алан даже не заметил, как шумный вокзал военных лет сменился (Сценой 3:) «Домом на болоте» — коттеджем дедушки с бабушкой к северо-востоку от Слау. Он выглядел посвежее, новее, и молодой человек у крыльца сосредоточенно обтёсывал рубанком острый лодочный хребет.

— Джейн как сестра мне, — пояснял он улыбчивой девушке, подававшей ему инструменты. — Когда в семь лет не стало отца, нас с матерью принял в семью мистер Фишер. Мы с Джейн Фишер вместе росли, она на год старше и…

Он прервался. Дед часто так прерывался, на памяти Алана — он не был искусным оратором и предпочитал молчать. Лили подхватила беседу (ох, бабушка часто так делала), принялась задавать интересующие вопросы.

— А мне кажется, Джейн в тебя влюблена, — лукаво сказала она.

Хитклифф вздохнул, как вздыхают далёкие от романтики люди. Тряхнул головой и сильней зашуршал по дощатым бокам.

***

Сцена 4. «Дом на болоте», утро

— Вот, справил вам лодку. Можете вволю кататься. — Хитклифф, в комбинезоне маренго, измазанном дёгтем, вручил обеим девушкам по веслу. Поцеловал курносую в щёку и обратился к другой, темноволосой, крепкой и рослой: — Джейн, присмотри за Лили, прошу тебя. Мы-то эти болота знаем как свои пять пальцев… Ну или четыре. — Он покосился на безвольно повисшую левую кисть (Алан вспомнил дедов рассказ об осколке снаряда). — А приезжие… ну… — И опять замолчал.

Джейн кивнула, и троица вытолкала лодку на воду.

— Который месяц? — дружелюбно спросила мисс Фишер, опустив взгляд на складчатый ситец в районе пока ещё плоского живота собеседницы. Лодка прилично отдалилась от берега, и Лили изучала пейзаж с восхищением и с опаской.

— Четвёртый… — пробормотала она, не отвлекаясь от видов. — Всё никак ему не скажу. Но ты-то как догадалась? Разве видно уже?

— Видно, если умеешь смотреть. Моя мать была повитухой — пока сама не скончалась при родах. А в войну я работала в госпитале — там, конечно, всё больше ранения, травмы да ампутации, но бывали и женщины в положении. Страшно, страшно… Хорошо, что минули те времена. Теперь люди спешат любить, спешат жить, спешат дарить жизнь. Восполняют запасы того, чего их лишили. Так что я за вас рада.

Прозвучало это, впрочем, угрюмо.

— Поехали, — продолжала она спустя какое-то время, — покажу, где здесь клюква растёт. Торфяных болот в этом краю практически нет — торф на севере больше встречается, ближе к Шотландии. Но немножко нам всё-таки перепало.

Словоохотлива, да… И на крики, как оказалось, Джейн тоже совсем не скупа. Алан только моргнул — а уж утро сменилось вечером и на порог «болотного дома» ворвалась она — юбка разодрана, волосы дико всклокочены, на самой лица нет. Падает в ноги, вопит: повинна, грешна! Потеряла нездешнюю — и ведь наказала идти ей след в след, глаз с неё не спускала, а всё равно упустила. Та с тропы соскользнула — и была такова. Уж она-то искала, искала… До вечера, до темноты, а всё без толку.

Хитклифф поднял девицу с колен и велел нести керосинку. Ездили, по болотам бродили всю ночь и вернулись под утро ни с чем. Утром — в город, вернулись с отрядом, с собаками… Странная кутерьма: вроде был там Алан, а вроде и нет. Вроде, время текло как обычно, а вроде бы — как на ускоренной перемотке. На исходе третьего дня стало ясно: она не вернётся.

— Мне так жаль, — причитала Джейн Фишер, гладя Хитклиффа по волосам. Тот не видел, но Алан-то видел всё: и глаза её, где ни капли раскаяния, и уголок полных губ, где таилась ухмылка камерного торжества. И хотел он сказать: «Дед, не верь ей», когда за окном послышался стон.

Хитклифф резко поднялся, прислушался.

— Что такое? — прощебетала Джейн. — Совы шумят? Пойдём спать, уже позд…

Хитклифф жестом прервал её, отдёрнул штору. Затем накинул куртку, взял лампу и выглянул за порог.

Кто-то вправду стенал в конце улицы, у болота. Невзирая на Джейн, пытавшуюся отговорить его, парень припустил вдоль домов и оград. Сквозь туманную дымку, вечернюю сырость. Вдалеке показался силуэт молодой женщины, а когда та угодила в круг света, он узнал свою Лили. Худую, грязную и напуганную — но живую. Платье рваными лоскутами висит и промокло насквозь, руки, лицо сплошь в царапинах. Ноги босые, изрезаны, сбиты. Сама вся дрожит, но упрямо идёт, шаг за шагом. И как будто не видит его. Хитклифф подхватил девушку, обнял — и почувствовал на губах её слёзы, горячие и солёные.

— Лили, всё хорошо. Ты дома. Ты в безопасности.

Больше он, как обычно, не знал, что сказать. Поднял её на руки и поворотил к дому. Но прежде чем прикрыть скрипучую калитку, обернулся и прошептал одними губами в туман: «Спасибо, Мойра».

***

А Джейн как нездешнюю распознала, так чуть не позеленела. Но сохранила лицо, радость сносно изобразила. Стали приводить девушку в чувство, согрели ей воду, в ванне растёрли, кровь разогнали. Напоили горячим отваром и спать уложили.

Наутро Лили и рассказала, что сама потеряла из виду свою провожатую. Отвернулась буквально на пару секундочек — а той уже нет. Добралась потихоньку до заводи, где они лодку оставили — лодка тоже пропала.

Тут уж Хитклифф рассерчал не на шутку. Так, значит — бросить девчонку в болоте? Одну? Креста на Джейн, что ли, нет?! Точно, нет: сам сорвал кельтский крестик с её дебелой шеи, в лицо бросил и погнал сестру сводную из дому прочь.

Сам об этом жалел, по рассказам бабули (это Алан сейчас вспоминал, о чём толковали взрослые меж собой, уверенные, что он их не слушает). Горяч был, но также отходчив. Сам же по настоянию Лили, зла ни на кого не державшей, планировал с Джейн помириться — да вот незадача: месяц спустя пропала Джейн Фишер, и никто толком поведать не мог, как, куда…

***

«А я так и знал, — хотел сказать Алан, — так и знал, что эта хитроумная Джейн всё нарочно подстроила». Мальчик был горд, что разгадал её замысел, как гордился он всякий раз, когда угадывал преступника в детективах. Аналитический ум, как выразился некий профессор с экрана. Хоть бы кто оценил…

«Так и знал…» — бормотал он, но губы не слушались и выходило какое-то бульканье.

— Да, милый, да… — отвечал мамин голос, размыкал непослушные губы, вливал ложку бульона.

— Так и знал, — упрямо повторил тот, проглотив жирный суп и облизнувшись.

— Что именно знал? — спросила Розетта, но мама зашикала и прогнала племянницу. Дескать мальчику нужен покой.

Хорошо, что он, всё-таки, гостил у бабушки с дедом, не то бы мать круглосуточно от постели не отходила. Он вкусил уже на своём крохотном, малом веку, так сказать, материнской гиперопеки. Здесь же Хитклифф сам гнал младшую дочь от ребёнка («Что ты воркуешь над ним? Дай мальцу отдохнуть. Собой лучше займись!») Трогал лоб, следил за зрачками, говорил: «Не помрёт» — и — за дверь.

Когда ему стало получше, в комнату вернулась Розетта. Рассказала, как быстро бежала тогда и как чуть не заплутала, но в какой-то момент сама выскочила на тропинку и к бережку возвратилась. Как они долго с дедом искали его, Алана, и как дед его из болота тянул — за волосы, всей пятернёй и ещё пятернёй… ну, четвернёй. По волосам его разве что и опознали: черны настолько, что контрастируют даже на фоне местных пейзажей. Какой у него был жуткий вид: сапожки резиновые потерял (дедушка, кстати, очень ругался), одежда вся отсырела, сам чумазый, как чёрт, и голову абсолютно не держит. Дед сказал, если не держит — это очень и очень скверно. Сейчас-то он держит? (Пришлось повертеть головою по-всякому, чтобы девочка убедилась, что держит, да ещё как.) А дома все просто ахнули, когда его принесли в одеяло завёрнутого и в беспамятстве. Ахнули и окривели, словно съели лимон и ещё лимон (её прямые слова). Ой, нет, ещё… ещё… самое главное-то она не сказала! Ту страшную, жуткую, кошмарную тётку в канаве дедушка тоже нашёл. И, по его словам, никакая она не старая, она вообще померла молодой. Заблудилась в болоте, давно, аж лет сорок назад. Откуда он знает? Ты что! Это же дедушка! Он вообще знает кучу всего. Говорит, это болотная мумия. Как египетская, только не забальзамированная, а угодившая в малый торфяник и оттого натуральным образом законсервировавшаяся. Здорово, правда? Они обнаружили настоящую мумию!

— Теперь сдадите её в музей? — съехидничал Алан.

Нет, не в музей. В полицию. Уже сдали. Приезжала целая группа криминалистов, оцепила периметр, фотографировала канаву, осоку и тётку. Погрузила её в большой чёрный фургон, на носилках, прямо как человека — только в мешке. С ними был дядя-полисмен, такой пузатый, на джипе. Вёл протокол, всё-всё записывал: и где обнаружили находку, и в каком состоянии, и что на ней было надето. А дедушка… дедушка… всё-всё рассказал, а кое-что утаил. Только это секрет. Я тебе покажу, но ты — никому ни слова.

Алан поклялся: такие клятвы он мог давать без проблем. Всё равно мальчик был не болтлив.

Розетта взяла его руку и осторожно вложила в остренький кулачок какую-то побрякушку:

— Смотри!

Алан разжал пальцы и обнаружил стальной кельтский крестик. Шершавый, с подточенными краями и пятнами ржавчины, но вполне узнаваемый.

— Так и знал, — пробормотал он опять, хотя, если честно, этого он не предвидел.

— Что знал?

— Да то… Я, пока болел, та-акой видел сон…

И рассказал двоюродной сестричке обо всём, что пригрезилось: и про мальчика с рыбой, и про военные годы, и про то, как девица точно с таким же нательным крестом бабушку их чуть в болоте не утопила.

— А, знаешь, — сказала Розетта, — я её не виню. То есть, плохо, конечно, она поступила, но просто… она же любила. А ради любви совершают порой ужасные вещи.

Алан фыркнул: мелодрам насмотрелась девчонка!

Но спорить не стал.

***

Он позднее, конечно, вернул крестик деду: часть его личной истории, как-никак. Хотел спросить, правда ли всё, что он видел во сне, но передумал: мужчины такие вещи не обсуждают. Вместо этого помог разделать свежий улов и развести в коптильне огонь. Принёс маринованных с вечера лещей и капусту (на сей раз без ошибок). Леща закоптили, капустой вдвоём закусили. Дед набил трубочку, раскурил, пустил пару пробных колечек.

— Зимой справлю парусную лодку, — поделился он. — К весне планирую сплав. Приезжай. Научу править, держать курс и вязать морские узлы.

— Приеду, — пообещал Алан и добавил, что до весны ознакомится с соответствующей литературой. Чтоб не пришлось учиться с нуля.

Старик Хитклифф только вздохнул: до чего же учёная их семейка! Всё книги да книги… Впрочем, это хорошо, не круглый дурак растёт — но и жизнь не только по учебникам с энциклопедиями изучать до́лжно. Жизнь, если что, и сама кого хочешь научит — но тогда уж немалую плату возьмёт.

— Ты сам-то понял, как угодил в трясину? — спросил он, неожиданно посерьёзнев. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Поразмысли над этим. Мойра наш род охраняет, да о беде предупреждает. Но и род должен вместе держаться, друг друга поддерживать, а не разыгрывать и насмехаться. Считай, тебе первое предупреждение. Второго может не быть.

Алан хмуро кивнул, опустил взгляд на крестик.

— А для неё это, значит, было уже не предупреждение?.. — пробормотал он, но дед услыхал и, что удивительно, понял вопрос. Выдохнул дым, пустил ещё пару колец.

— Значит, нет. Я и сам не знал, что так сложится. Думал, уехала сестра — что ж, её выбор. А вышло… вот ведь как вышло. Ещё нам всем урок: не замышлять худого и не рыть яму другому.

— Ну или не заводить его в топь, — продолжил мальчик. «Не изучив предварительно все подводные камни», — подытожил он мысленно, но такими соображениями делиться не стал.

— Или так. Соображаешь. А теперь сходи-ка проверь, как там наша рыбёшка. Коптится как следует?..

***

Слау, начало 2000-х

— Не отдадим! — заявили четыре женщины хором. — Что хотите решайте и стройте, но дом сносить не позволим!

Алан снисходительно наклонил голову — это дед терпел их девчачьи капризы: слабый пол, что попишешь, приходится им потакать. У корпораций иная стратегия: если тем нужны земли, они найдут способ изъять их.

Уж лучше отдать, пока предлагают хорошие отступные.

В связи с расширением аэропорта Хитроу и строительством нового терминала водоочистительные сооружения и комплексы по обработке осадков переносили чуть западнее, ближе к Слау. Заодно продолжали осушать болотистые края, облагораживать землю. «Дом на болоте» угодил под реновацию. Соседи уже сбыли имущество и разъехались кто куда, а три сестры, возглавляемые мамой и тётей, вздумали поиграть в корпоративные войны. Причём без карт на руках — дед, который неделю не дотянул до семидесяти, был краток в своём завещании, но конкретен: всё недвижимое имущество он оставлял внуку. Мужчине. В документе, конечно, это сказано не было, но сквозил очевидный посыл: женщинам в подобных вопросах не следует доверять, они чересчур импульсивны и эмоциональны.

Когда давление родственных отношений стало слишком уж нестерпимым, пришлось взять отпуск и приняться за дело. Ради порядка выслушать каждую сторону — внимательно и тактично, будто доброму терапевту, даром что Алану было немногим больше двадцати лет.

Юный наследник изучил предложение от Совета, вдумчиво поторговался и пожал руки. Пообещав в недельный срок освободить территорию.

Бабушка Лили всплеснула руками, услышав новости, а её родная сестра Кэролайн забрюзжала что-то про иродов и проклятых законников. И про то, что пропадёт мальчик в их братии, по кривой дорожке пойдёт со своим юридическим образованием. Что нужно нанять адвокатов и побороться…

Увы, нанимать пришлось грузчиков и паковать вещи.

Только не надо думать, что кто-то их гнал на мороз: у каждой женщины, между прочим, имелось своё жильё, ближе к центру, со всеми коммуникациями. Для них давно уже «Дом на болоте» стал чем-то вроде загородного коттеджа и родового гнезда. Отчего дома, где хмурый старик с добрым сердцем был всегда рад их видеть. Где бабушка-мать разливала горячий чай с чабрецом и клюквенную настойку (по чуть-чуть буквально, но каждому), пекла пироги с ежевикой и подавала копчёную рыбу. Где собирались каждое Рождество в нелепых носках и свитерах ручной вязки, наряжали красавицу-ёлку и обменивались подарками. А летом ездили на озёра, ходили под парусом, и у крыльца цвели гладиолусы, а каждый кочан капусты на огороде был размером с гимнастический мяч. Где у спуска к реке шептался тростник с камышами, а в вечернем тумане оживали легенды.

Но вот мальчик-юрист так безалаберно сбыл наследие предков.

Алан воздел глаза к небу, скрылся за углом дома и известной тропой вышел к тёмной воде. Убедился, что слежки нет, закурил.

— Мальчик-юрист… Безалаберно сбыл… Можно подумать, — фыркнул он, — у меня оставался выбор. Интересные… Понимаешь, Мойра, — продолжил он, вглядываясь в туман на реке, — времена меняются, а с ними и правила игры. Хотим мы того или нет.

По воде пробежала зубчато-нервная рябь, ветер взвился протяжно и тут же утих, будто вздох.

Она понимала.

* Затем построили церкви, затем появились школы, за ними — юристы и правила...

[*] Грамма или грамматическая школа — один из типов средних школ в Британии, куда детей принимают с одиннадцати лет по результатам экзамена 11-plus (довольно, между прочим, сложного).