Слова

Арсений сидел на кухне с закрытыми глазами, медленно произнося слова вслух. Не для кого-то — для себя. Чтобы ощутить их полную палитру.

— Снег... холодный, как мята, с хрустальной текстурой, которая тает на языке, оставляя легкую свежесть.
— Кровь... металлическая, густая, с резким послевкусием страха и медной терпкостью.

Он открыл блокнот, делая очередную каллиграфическую пометку чёрными чернилами. В тридцать пять лет он уже привык к своей особенности — редкой и сложной форме синестезии, когда каждое слово обретало не только звучание, но и вкус, запах, даже тактильные ощущения. Для него язык был многомерным пространством, а разговор — настоящим пиршеством.

— Опять экспериментируешь? — В дверях стояла Лиза, его жена, с двумя кружками дымящегося кофе в руках. В её глазах плескалась тёплая усмешка.

— Это не эксперименты, — улыбнулся Арсений, открывая глаза. Свет от лампы делал её волосы цветом тёплого мёда. — Это моя норма. Я чувствую, что должен это делать. Как музыкант должен настраивать инструмент.

Она поставила перед ним кружку, и он тут же ощутил на языке горьковато-дымчатый привкус, словно пожевал щепку обугленного дерева. Он прикрыл веки, концентрируясь:
— Кофе... тёмный, крепкий, с нотками жженого дуба и едва уловимой горчинкой тёмного шоколада.

Лиза закатила глаза, но в уголках её губ дрожала та самая, любимая им улыбка.
— Ну и чудак ты у меня. Вербальный гурман…

Он потянулся к её руке, коснулся пальцами тонкого запястья, почувствовав под подушечками пальцев ритм её крови.
— Любовь... — начал он, желая описать сложнейший коктейль из теплого хлеба, летнего ветра и чего-то вечного, неуловимого.

Но Лиза мягко прикрыла ему рот ладонью.
— Нет-нет, не надо. Молчи. Это слово, — она посмотрела на него прямо, — я хочу просто чувствовать. А не разбирать на вкус…

Они рассмеялись, и этот смех был сладким, как спелая груша. Он обнял её, и на мгновение весь мир сузился до тепла её руки.

………

Оно пришло ночью, прорвавшись из глубин подсознания.

Арсений проснулся от того, что во рту стоял вкус, которого он не мог описать — слишком древний, слишком чужой. Он был похож на пыль с забытых звёзд и холод глубинных пород. Он сел на кровати, в темноте пытаясь понять, откуда взялось это ощущение. Сердце колотилось в такт невидимому барабану.

— Что-то не так? — пробормотала сонно Лиза, не открывая глаз.

Он покачал головой, хотя она этого не видела. Но язык его сам сложился в странный, гортанный звук — не слово, а скорее первозданное рычание, скрежет разламывающихся плит, вопль рождающейся или умирающей материи.
— Кха́рр-тхун...

Воздух в комнате дрогнул, стал плотным, как вода. Лизу отбросило к стене с такой силой, будто невидимая рука гиганта ударила её в грудь. Она не закричала — только широко раскрыла глаза, губы её сложились в немое, детское «почему?», а потом тело обмякло и бесшумно рухнуло на пол.

— Лиза!!!

Он бросился к ней, давясь собственным криком, в котором был вкус железа и пепла. Её сердце не билось. Зрачки уже расширялись, теряя живой блеск, становясь плоскими, как чёрные озёра.

— Инфаркт миокарда, — бесстрастно сказал врач у него за спиной, закрывая папку. — Острый. У неё был небольшой порок сердца, о котором вы, вероятно, не знали.

Арсений молчал, глядя в пустоту. Враньё. Он чувствовал ложь — она оставляла на языке жирный привкус прогорклого масла.

Дома он уставился на свои руки, на эти обычные руки, которые только что держали её. Он убил её. Этим... словом, которого не должно было существовать. Словом-оружием. Словом-катастрофой.

И тогда, в волне отчаяния, он вспомнил….

Старая кожаная тетрадь. Он купил её на блошином рынке года три назад, привлечённый переплётом, но так и не начал использовать — всё не находилось достойных слов.

Теперь она лежала на столе, и её страницы были исписаны странными, витиеватыми символами, которые он не узнавал, но понимал с первого взгляда, будто читал на этом языке всю жизнь.

«Язык забыт.

Сила спит.

Но когда боль разбудит её — мир содрогнётся».

Он всё понял. Он был богом, который забыл себя и свои способности, погрузившись в сотворенный им же мир, как в сон.

Он произнёс первую строчку вслух, медленно, вкладывая в звуки смятение и горечь. И лампочка в люстре с тихим хлопком лопнула, осыпая пол осколками, похожими на звёздную пыль.

………

Она появилась ровно через неделю. Арсений сидел в полной темноте, держа в руках её фотографию, где она смеялась, зажмурившись от солнца. И услышал лёгкие, знакомые до боли шаги на кухне.

— Ты не спишь?

Её голос. Тот самый, с лёгкой хрипотцой.

Он поднял голову — и сердце его остановилось. Лиза стояла в дверях, в том самом синем халате, в котором... в котором её нашли.

— Ты... — больше он не мог вымолвить ни слова.

— Что «ты»? — Она улыбнулась её обычной улыбкой. — Опять заигрался со своими словами, алхимик ты мой?

Он вскочил, протянул руку, желая ощутить тепло её кожи. Но пальцы прошли сквозь её плечо, встретив лишь ледяную пустоту.

— Я же умерла, — прошептала она, и её голос потерял теплоту, стал звонким, как лёд. — Ты убил меня. Словом, которое нельзя было произносить.

………

Он провёл месяцы в поисках ответа, превратив квартиру в филиал библиотеки Ватикана и сумасшедшего дома. Древние тексты на мёртвых языках, запретные манускрипты, украденные из спецхранов, даже бредовые записи пациентов психиатрических лечебниц — везде упоминался он. Язык Творения. Первоязык.

«Боги говорили — и мир рождался из пустоты. Но когда они забывали слова — они забывали и себя, растворяясь в забвении».

Арсений чувствовал правду каждой клеткой. Она была сладкой и горькой, как миндаль.

Он подошёл к столу, где горела свеча, и произнёс тихо, но чётко:
— Огонь.

Пламя свечи вздрогнуло и вспыхнуло яростным, неестественно синим пламенем, осветив комнату призрачным светом.

Он подошёл к окну. На ветке сидела воробьиная семья.
— Смерть, — выдохнул он, обращаясь не к птицам, а к самому понятию.

Один из воробьёв внезапно замолк, сложил крылья и упал на землю, как камень. Беззвучно.

Лиза (не Лиза, а его тоска, его вина, материализованная его же пробудившейся силой) стояла рядом. Её фигура мерцала.

— Ты вспоминаешь, — сказала она, и в её голосе не было упрёка, лишь бесконечная печаль. — Каждое произнесённое тобой слово теперь не описывает мир, а переписывает его. Ты разрушаешь его.

— Я не хотел! — крикнул он, падая на колени. — Я просто... Я любил тебя!

— Ты создал его, — её голос дрожал, как поверхность воды. — Этот мир. Меня. Всё это. Когда тебе стало невыносимо одиноко в той пустоте, что была до. Ты, забывший себя бог, придумал меня. И всё это. Чтобы было не так холодно.

Он поднял на неё глаза, и всё вдруг встало на свои места. Отчаяние было ключом. Горе — спусковым крючком. Его синестезия была не болезнью, а слабым эхом его истинной природы.

— Как остановить это? — спросил он, и голос его был голосом ребёнка. — Как остановить разрушение?

Лиза (не Лиза) медленно покачала головой:
— Ты не остановишь его. Вспоминая себя, ты стираешь нарисованный тобой же мир. Есть только один способ положить конец распаду.

Он смотрел на неё, уже зная ответ.

— Тебе нужно прекратить творить. Произнеси последнее слово. То, что ставит точку. Ты знаешь его.

Он закрыл глаза. Перед ним пронеслись все их совместные дни, смех на кухне, тихие вечера, ссоры и примирения. Вся эта сложная, прекрасная, мучительная иллюзия, которую он создал от одиночества.

Он собрал в себе всю боль, всю любовь, всё прощение. Он вдохнул полной грудью и произнёс, обращаясь к ней, к дому, к миру, к самому себе:

— Прощай.

Мир не взорвался. Он просто рассыпался, как песочный замок, подхваченный ветром. Свет погас. Звуки замолкли. Формы растворились. Не осталось ничего. Кроме тишины. И пустоты.

………

Где-то в этой новой, беззвучной и чистой пустоте, лишённой даже времени, кто-то одинокий шепчет новое слово. Первое слово. И оно пахнет надеждой и страхом. И у него есть вкус.