Слуга Государев 5. За Веру, Царя и Отечество!

У Перекопа.

25 мая 1683 года.

Григорий Григорьевич Ромодановский выглядел уставшим, если даже не сказать, что больным человеком. Этот долгий переход, который можно было бы при спокойных обстоятельствах преодолеть конно всего лишь за два дня, дался всей русской армии нелегко.

Все мокрые и холодные, несмотря на то, что грело солнце, пусть еще нет-нет, но случался дождь. А ночи были прохладные. Русские солдаты и офицеры вряд ли выглядели как грозное и решительное воинство победителей. Но это ведь можно исправить.

Были случаи в иной реальности, когда русские войска не доходили и до Перекопа. Например, Василий Голицын, в 1680-х годах. Вот там позор так позор. А тут... Поспят, успокоятся, настроятся... И все будет добре.

Но сейчас многие в русском лагере ходили с понурыми головами, были раздражительными, повсеместно звучала брань с явными признаками озлобления.

А я ещё думал, что это в моей дивизии поникли солдаты и казаки. Нет, как раз-таки в моём лагере, располагавшемся в четырёх вёрстах от основных русских сил, можно было даже услышать и мужской заливистый смех. Шутили люди, что явный признак хорошей атмосферы.

Может, потому что мы успели отдохнуть и не настолько страдали от отсутствия дров, как это было в основном войске?

— Вы обязаны отдать нам большую часть того угля, что привезли себе! — сказал Ромодановский, не дав мне даже времени на то, чтобы поприветствовать его.

— Непременно, ваше высокопревосходительство! — сказал я.

— Не называй меня так! Не сейчас. Уши режет! — морщась, как от сильной головной боли, сказал Григорий Григорьевич.

Я промолчал. Реформа, новый Устав был пока что необязательным. И, конечно, как и любое другое новшество, первоначально был сложным для восприятия и принятия. Особенно таким мастодонтам, как головной воевода, фельдмаршал Григорий Григорьевич Ромодановский.

— Ты садись! — махнул рукой воевода. — Я ещё должен сказать тебе спасибо за те новшества, что ты показывал в Преображенском. Как я заставил всех воду кипятить, животом маяться меньше стали. И всё едино — более четырех тысяч потерял.

Серьёзная цифра. Хотя, насколько я знаю историю, крымские походы Голицына обернулись куда как большими цифрами санитарных потерь. И в ходе русско-турецкой войны 1735–1739 годов в войсках фельдмаршала Миниха именно санитарные потери вынудили уйти из уже завоёванного Крыма. Там доходило и до половины от всей армии. При том, что боевые потери вряд ли больше десяти процентов составили. Так что пока воевать есть кем.

— Узрел ли ты, сколь могучи укрепления Перекопа? — спросил воевода, меняя тему.

— Узрел, — отвечал я.

Действительно, тремя днями ранее я с небольшим отрядом в пятьдесят человек отправился посмотреть, что же из себя представляет этот пресловутый Перекоп, которого так сильно боятся в Москве.

На мой взгляд, если не брать в расчёт две цитадели на наиболее выгодных для прохода в Крым участках, оборонительная линия не так уж и сложна для преодоления. Есть ров, он, конечно, глубокий, но всякий ров можно закидать фашинами, а может, и мешками с песком. Есть вал, частокол, редкий, но неприятный для продвижения наверх по склону вала. Стен на протяжении всего Перекопа не наблюдается. Они участками, ну и около двух основательных крепостей.

Однако всё равно нужно уметь брать крепости, натаскивать солдат именно на эту работу, чтобы получилось эффективно преодолеть оборонительную линию. Например, у Александра Васильевича Суворова этому искусству были выучены солдаты, но всё равно перед взятием Измаила он сколько-то дней гонял бойцов и тренировал их, выстроив отдельно крепостные сооружения.

— Григорий Григорьевич, воевода, ни с руки нам долго стоять под Перекопом. Оглянись: не дров, а эти кусты, что здесь были, крымчаки повырубили. Без горячих страв, сложно будет воинам. Крепость брать нужно. А уже в ней и припасы будут, и теплее, и дрова сыщем, — сказал я.

— Буде ещё юнец говорить мне, как бабу валять, — пробурчал Ромодановский, выливая на меня свою злобу от усталости и проблем с войском.

Но я всё равно гнул свою линию:

— Головной воевода, хоть казни меня, но повинно учение сделать для войска нашего. Соорудим укрепления, схожие с теми, что на Перекопе. Гонять воинов потребно, да смотреть, чтобы всё ладно было, поправлять их, учить, как брать укрепления крымские. И меньше потеряем людей, — сказал я.

Злые глаза уставились в мою сторону. Но Григорий Григорьевич промолчал. Всё-таки нас с ним немалое связывало, да и относился он ко мне, скорее, как к родственнику, и это чувствовалось. Но ведь и родственника можно послать по матушке, а, порой, таких подзатыльников дать, если нерадивый будет, что мало не покажется. Я надеюсь, что кажусь Григорию Григорьевичу вполне разумным.

Пауза затягивалась. Взгляд Ромодановского от злого трансформировался в заинтересованный.

— Зело работы много. Копать рвы да насыпать валы. А частокол так и вовсе поставить из нечего, — разговор уходил уже в более конструктивное русло.

— Ещё в Преображенском мы сладили для похода сто кованых лопат, есть кайло… Да разве ж не сдюжим и не построим? А воины наши опосля по вражеским, как по по своим, родным и знакомым, укреплениям взбираться будут, — сказал я и уже предполагал, какой именно ответ последует.

— Вот и займись!

Поговорка про то, что инициатива… того-сего… делает непотребство с инициатором, работает во все времена. Тебе, мол, надо — так и делай! Так ведь и сделаю. Сложно было рассчитывать на какой-то другой ответ. И на том спасибо.

— Выслушаешь ли ты мой план, как крепость брать? — спросил я у головного воеводы.

При этом прекрасно понимал, что в таком состоянии командующего не особо-то выгодно дёргать и что-то ему доказывать. Но вот только если я буду постоянно интересоваться психологическим состоянием как своего начальства, так и своих подчинённых, дело так и будет стоять на месте.

И мне лишь нужно согласие Ромодановского на ту дерзость, которую я собираюсь совершить.

Выслушали меня с интересом. Григорий Григорьевич Ромодановский усмехнулся.

— Вот не можешь ты без яких вывертов. Тут же с твоим предложением как: али погубишь ты людей, али славу великую добудешь. Третьего и не дано. Уверен, что это возможно? — уже успокоившись, найдя в себе какие-то внутренние силы, собравшись, спрашивал воевода.

— Волков бояться — в лес не ходить. А биться в лоб-то можно, но пусть баран и проломит ворота, токмо лоб разбить может, — сказал я.

— Это ты меня бараном назвал? — не столько со злобой, сколько с неподдельным интересом спросил воевода.

— Ну какой же ты баран, боярин. Ты могучий медведь. Так дай мне тогда быть хитрой и злой лисой, которая обойдёт препятствие и поможет тебе своей силой проломить крымские стены, — сказал я.

Этот разговор состоялся утром, а уже к обеду начались работы по строительству оборонительных укреплений. Кованые лопаты, железные, — это не так уж и мало, если правильно организовать работу. Кроме того, были же ещё и деревянные лопаты, а некоторые так и с насошниками, железными накладками.

Да нам и немного надо построить. Всего-то метров сто пятьдесят рвов, валов. И даже частокола. На дрова не давал разбирать одиннадцать свободных телег, на которых располагались наши припасы, но к этому моменту были уже съедены. А вот на частокол разобрали. Так себе получается преграда, но лучше с ней, чем без неё. Хотя бы отработать тактику преодоления препятствий.

На мой взгляд, это словно бы обкатывать бойцов танками. Нужно убрать страх у воинов перед рвом, частоколом, валом. Дать прочувствовать солдатам, какие именно усилия они должны применить, чтобы быстро взобраться наверх.

Тут ещё и вопрос с вестибулярным аппаратом. Удержать равновесие на склоне не так-то и легко, тем более, когда по тебе стреляют, рядом множество товарищей. Пусть хотя бы научатся уворачиваться от тех, кто скатывается вниз, чтобы не получалась куча-мала. Но и для этого есть у нас некоторые технические решения. Не знаю, чтобы подобное применялось когда-то.

И уже на следующий день всем этим мы начали заниматься. Нет, укрепления лишь за полдня и ночь, а работали и в потёмках, соорудить не удалось. Однако я подумал и приказал насыпать на небольшой холм ещё земли, чтобы образовалась гора, схожая с тем, как выглядит вал у Перекопа.

И вот на него воины взбирались, другие их сбрасывали… Тут-то мои солдаты-преображенцы и поняли, для чего именно они подобные упражнения постоянно делали в Преображенском. Не было им равных в том, чтобы быстрее иных взобраться наверх, и чтобы при необходимости сбросить наступающих.

Не хотел я этого делать. Не хочу и сейчас. Но понимаю необходимость того, чтобы эти солдаты были впереди иных именно при штурме оборонительных укреплений на крымском перешейке. Никто, кроме них такую задачу эффективно не выполнит. Они этому учились, у них есть оснащение, есть пистолеты, у многих по два.

Придётся взамен выпросить как минимум ещё две тысячи ратных. А ещё и пушек полевых у воеводы нужно взять. Видел я, что в войске в наличии маленькие пушки. Нам такие самые впору. А вот Ромодановскому, не к чему. Только простоят в лагере без дела.

А ещё я ведь взял с собой сто ручных мортирок. Так что какая-никакая, но артиллерия у нас будет. Мартирки те шведские, у них купленные. Отличное оружие, позволяющее использовать ряд тактик.

А вечером мне подали сигнал, что мой тесть решил со мной поговорить.

Это досадно, когда мне приходится словно бы шпиону и предателю пробираться сквозь ночную мглу, тайком, для встречи с тем, кого почти все русские воины считают своим врагом.

Большой ногайский отряд числом не менее чем в шесть тысяч сабель стоял примерно в двадцати вёрстах со стороны именно моего лагеря. Наверняка, если бы Ромодановский вычислил этих степняков, то послал бы уже кого-нибудь из нашей кавалерии, чтобы прогнали их прочь. Тех же калмыков. Но восточное направление – моя зона ответственности.

— Ты хотел видеть меня, — сказал я, когда на своём верном скакуне приблизился к тестю.

Мой отряд стоял в полувёрсте, нукеры Кучук-бея стояли также вдали. Разговор был почти что тет-а-тет. Лишь только присутствие переводчика смущало. Но без него было никак. На пальцах мы бы не объяснились.

— Да, я звал тебя. И когда мы закончим разговаривать, я передам тебе твоего человека, который спешил тебе рассказать важные новости о моём внуке, — сказал один из предводителей ногайцев.

— Не твоего внука, но моего сына. И почему ты нарушаешь наши договорённости и берёшь моих людей в плен? — спрашивал я.

А сам при этом был в таком предвкушении, что готов был скакать в сторону ногайского отряда, чтобы там же на месте расспросить того человека, который вёз мне новости.

— Это не крымский хан украл твоего сына и моего внука. Хотя, признаться, я уже подумывал, что это было бы даже хорошо. Рано или поздно он бы передал мне моего наследника. Плохо, когда у мужчины только один сын. А если он умрёт, то кто будет наследовать всё то, что я имею?

— Если только в этом дело, то я могу вступить в наследство. Серебро, кони и всё, что ты имеешь, мне не повредит, — отшутился я, при этом судорожно соображая, а кто же тогда всё-таки мог украсть моего сына.

И вопрос в том, кому выгодно будет подставлять крымских татар. Если хотели, чтобы я воевал со всей отдачей и злостью, так у меня этого хватает с избытком и без какой-то дополнительной мотивации.

— Это всё-таки иезуиты? Ляхи украли моего сына? — спрашивал я.

— Да, это они. И сына твоего нашли, и он жив и здоров. Хорошие у тебя люди, явно ни одного коня не загнали и долго не спали, чтобы сообщить тебе эту новость. Но теперь я спрошу тебя: а сможешь ли ты решить проблему и заберёшь ли ты своего сына у ляхов, если я начну воевать против крымского хана?

Вот это поворот… Не буду спрашивать у своего тестя, что же так повлияло на смену его решений. Да, он ещё раньше обещал мне, что придёт со своими сподвижниками и окажет помощь русскому государству. Но стоит ли мне доверять словам? Я не спрашивал. А Кучук-бей начал говорить. Словно бы оправдывался перед собой же.

— Я вижу, что ты хочешь задать вопрос, зачем мне это нужно. Отвечу тебе. Новому крымскому хану, которого собираются прислать из империи, я не нужен. Но это не самое главное. У меня случилось предательство. Теперь за Перекопом знают, что я тебе помогаю. От меня ушли два бея. И теперь мне нужно будет вернуться в свою орду и убить изменников. Но сделать я это смогу лишь только если заручусь поддержкой сильного. С будущим ханом я в ссоре, не слушал воли его ранее. Султан, скорее всего, прикажет отсечь мне голову, ибо и раньше я ему не повиновался… — удивительно откровенно разговаривал со мной мой тесть.

Гладко стелет. Однако я уже достаточно разбираюсь в местных раскладах и знаю, где именно кочевья моего тестя. Они здесь, на Диком поле, условно в Запорожье, частично на Донбассе.

Если нам удаётся провести успешную кампанию в Крыму, то, конечно же, следующим ударом Россия обязана была решить вопрос и с так называемой Алтыулынской ногайской ордой, в состав которой входит и Кучук-бей.

Так что, возможно, его слова и правдивы, вот только глубинные причины такого решения тестя никто не отменял. И, что важно, а по всей видимости Кучук-бей этого не осознаёт, но России не нужно, чтобы на окраином Диком Поле кочевали будь какие степняки.

Эти земли должны использоваться исключительно под сельское хозяйство и промышленность. Но если хочет Кучук-бей думать, что своей лояльностью к России он выгадает для себя преференции, получит большие области для кочевий, пусть не переубеждает себя. Ведь на данный момент он России нужен.

— Ты же понимаешь, что если сейчас ты не выступишь на стороне России и не дашь присягу русскому царю, то после того, как мы разобьём крымчаков, твоя помощь нам уже не понадобится? — спросил я у представителя ногайской орды.

Такой неоднородной орды, которую русскому государству нужно продолжить раскалывать и частями подчинять себе. Иначе плодородные земли Дикого поля и Кубани ещё не скоро войдут в состав Российской империи.

Империи? А почему бы и нет! И зачем обязательно побеждать шведов, чтобы объявить Россию империей, если она фактически уже таковой является? Если по титулу — царь, то царство и есть империя, ибо титул от Цезаря. Будем уподобляться европейцам и называться на их лад? Наверное, именно в вопросе это сделать нужно. Да и мне как-то привычнее для звучания и величественнее кажется “империя”.

— Если прорвёте Перекоп, мои нукеры будут вам в помощь, — сказал Кучук-бей, явно намереваясь заканчивать разговор.

У меня хватило выдержки и ума не сказать своему тестю, что если мы прорвём… Не «если», а «когда» мы прорвём Перекоп, то его помощь может уже и не быть столь актуальной.

В войсках Ромодановского есть калмыки, которые вполне должны справиться с ролью лёгкой конницы. Хотя, насколько я видел этих воинов, многие из них скорее походили на тяжеловооружённых всадников прошлого или позапрошлого века.

Впрочем, русская поместная конница, которая также была в составе войска, немногим отличалась от калмыков. И лучники там, топоры, сабли. Очень не однородное воинство. Пережиток.

— Ты?! — удивился я, когда увидел того самого посланника, что нёс мне новости о сыне.

— Не изволь гневаться, полковник, признал ты меня…

Передо мной стоял Тихон. Перспективный боец, однако, когда он тренировался в моей личной сотне, получил три серьёзных взыскания. Я посчитал его неспособным к подчинению и порядку.

Но знал, что Игнат этого бойца приметил для себя и взял в охрану. Что ж, все те прегрешения, которые были у Тихона, — его самоволки, его бабы, к которым он бегал из казармы, и даже один эпизод воровства, — всё это прощаю за то, что он мне рассказал и то, в чём сам поучаствовал.

— Вот, господин полковник, значит, кабы не Сапеги из Речи Посполитой, нас могли не выпустить. А я, как оказался в Гомеле, так оттуда поскакал на Чернигов и дальше к тебе. Дядька Игнат же поспешил в Москву, — рассказывал о своих приключениях Тихон.

Я не знал, как к этим новостям относиться, но знал то, что у меня появились враги, которых буду уничтожать нещадно. Иезуиты… Чёртово племя. А Сапега? Чистеньким выглядеть хочет. И “нашим” и “вашим” подмахнуть. Не выйдет. Хотел бы очистить совесть и не марать свое имя, добился бы у иезуитов ребенка и нашел бы кому передать моего сына в Москву.

Так что нужна ответка. Обязательно. Иначе почуют гиены, что слабый я и можно вот так с моей семьей. Пусть, скоты, боятся приближаться на версту к моим близким. А “друзья” увидят, что правильно делают, что “дружат” со мной.

Две недели наши бойцы тренировались. Мною был составлен график тренировок по полкам, и даже не хватало трех суток, а тренировки продолжались и в ночи, чтобы быстро научить солдат взбираться на укрепления.

Благо, уже скоро я стал выделять из преображенцев инструкторов. Ромодановский заставил офицеров прислушиваться к ним, чтобы преображенцы указывали на ошибки и давали теорию для всех остальных полков и отрядов.

И вот, по истечении четырнадцати дней, Григорий Григорьевич Ромодановский, уже достаточно отдохнувший, согревшийся, а дожди прекратились и наступала другая проблема — жара, отдал приказ к началу штурма.

Я смотрел на то, как русский авангард выдвигается к крепости. Не сказать, что стройными рядами, но воины были настроены побеждать.

Листовки, которые были заготовлены ещё в Москве, распространялись среди войска. В них я красочно и образно, но стараясь написать так, чтобы было понятно и самому дремучему крестьянину, объяснял, за что именно мы воюем. Приводил ужасные примеры, порой даже и надуманные.

Да, когда людям читали про распятых православных младенцев, многие рыдали и преисполнялись желанием покарать. Я же надеялся, что не перегнул палку в своей пропаганде.

Основное русское войско выдвигалось к крепости. А моя дивизия уже начинала движение на восток. Казалось, что мы уходим, будто бы обиделись на всех остальных русских воинов и отказываемся принимать участие в сражении.

Вот только это не так. Мы шли совершать тот самый манёвр, который и должен стать ключевым при взятии крепости Перекоп. Наша цель — Литовский полуостров. И всё было готово для того, чтобы мы удивили врага и одержали сокрушительную победу.

На это я уповал, к этому я готовил своих бойцов. Теперь только вперёд. Пора потешным сдавать экзамен на зрелость.

За веру, за царя, за Отечество!